Мы сидим в большой университетской аудитории. Люди медленно заполняют места. Через несколько минут начнется церемония вручения премии «Лучшая книга», посвященная вкладу различных ученых, изучающих обширные пространства Евразии. Вокруг меня знакомые лица: докторантки, магистрантки из моей собственной страны и ее соседей. С некоторыми я встречалась на конференциях, с другими я знакома по прошлому. Мы очень рады этой церемонии, так как это наша первая евразийская учебная конференция за рубежом.
Внезапно болтовня стихает. Выступающие на трибуне берут микрофон, и начинается церемония. После вежливых вступлений объявляются награды за книги: один за другим победители поднимаются на трибуну, чтобы выразить благодарность множеству людей, которые помогли их исследованиям. Но все имена, которые они называют — не евразийские. Вместо этого мы слышим о джонах смитах и лиззи браун центрально-евразийских исследований: славистов или азиатистов, в основном выпускников североамериканских университетов с многолетним опытом преподавания.
В этот момент некоторые читатели могут подумать, что я неблагодарна за предоставленные мне возможности. В конце концов, организаторы конференции выделили грант на поездку, проспонсировали мое участие. Что дает мне моральное право критиковать происходящее? Однако именно такое мышление стоит поставить под вопрос. Пора задуматься о нормализации колониальности в производстве знаний, где мы — жители Центральной Азии — являемся исходным материалом, «полем», тем самым топливом, которое питает производство знания о нас — но не для нас.
После окончания церемонии «Лучшие книги» я спрашиваю своих коллег из Центральной Азии о требованиях для рассмотрения и номинирования на приз и узнаю, что книги должны быть написаны и опубликованы на английском языке. Очевидно, что для публикации своих работ потенциальные кандидаты должны были иметь связи с общепризнанными академическими издательствами, базирующимися в западных университетах. Наконец, что не менее важно, у них должен быть доступ к системе оплачиваемых творческих отпусков, которые обеспечивают их временем и финансовыми средствами для написания книги. Хотя в хороших исследованиях и публикациях из нашего региона недостатка нет, большинство из них написаны на русском языке, а их авторы не имеют необходимого авторитета в западной академии, чтобы претендовать на получение значительных книжных премий.
Микрокосм научных кругов отражает макрокосм глобальной политической экономии и господство неолиберального «свободного рынка»: каждый ученый сам за себя, борется за большую цитируемость, публикует все больше журнальных статей или книг, чтобы просто оставаться на плаву. Это влияет и на западные академические учреждения, но незападные ученые с самого начала находятся в еще более неблагоприятном положении. На этой же конференции я встретила исследовательницу из Центральной Азии: в 50 лет ей нужно было выучить английский, чтобы продолжить преподавание в своем же университете, изменившем язык преподавания с русского на английский, чтобы интегрироваться в мировой академический рынок.
Она с удивлением узнала, что за публикацию своей статьи в рецензируемом журнале платить не нужно. Из собственного опыта и опыта своих коллег, она была уверена, что издателю нужно платить по 500-600 долларов, чтобы они приняли статью. Конечно, это частично отражает тот факт, что ее работа могла не соответствовать стандартам уважаемых рецензируемых журналов. Для того чтобы выжить в собственном университете, мимикрирующем под западную систему, ей пришлось иметь дело с хищническими коммерческими журналами, чтобы оставаться конкурентноспособной.
Западные академические стандарты навязываются университетам по всему миру, независимо от их культурного, исторического, политического, экономического происхождения и контекста. Хотя в западных академических кругах критерии производительности труда ученых уже могли устояться, в других академических культурах публикация в журналах далеко не всегда является основным средством доказательства своей научной ценности. Культура, из которой пришла моя знакомая среднеазиатская исследовательница, требовала монографий и книг, изданных на русском языке. Когда ее университет решил следовать западной академической традиции (хотя бы для того, чтобы просто оставаться на плаву), у нее не было абсолютно никакого опыта общения с издателями; она не умела видеть разницу между подлинными научными журналами и хищниками. Как ей казалось — на капиталистическом Западе все платят эти сборы.
Нас, жителей Центральной Азии, приглашают участвовать в научных конференциях и симпозиумах, но при этом нас редко признают в качестве экспертов своего же «поля». Чаще всего наши исследования воспринимаются как находящиеся в существенной зависимости от западных теоретических рамок и методологий: повторяющиеся, избыточные до такой степени, что наша работа рассматривается как «разбавленные» в результате интеллектуальной мимикрии копии западных оригиналов. И как может быть иначе? Чтобы быть признанными на международном уровне, мы должны овладеть английским языком, но даже тогда нам говорят, что хорошей практикой является найм носителей языка для просмотра наших текстов. Любая попытка оригинальности и развития определенного стиля письма воспринимается как недостаток академической культуры. А стремление выделить работу наших региональных авторов в ущерб устоявшимся западным ученым в лучшем случае отбрасывается как несущественная или «этническая».
Хотя обучение, основанное на обмене мнениями, само по себе вещь прекрасная, проблема заключается в отсутствии взаимности, поскольку обмен носит однонаправленный характер: запад несет свои ценности на восток и юг. Для этого нередко используется аргумент универсальности, подразумевающий, что определенные ценности и понятия — такие как относящиеся к полу и сексуальности — едины для человечества. Однако в своей книге «Ориентализм» Эдвард Саид показывает, что претензия на универсальность есть не что иное, как «аналитическое раздвоение» мира на «западное/хорошее» и «другое/плохое». При этом из дискурса это раздвоение попросту исключено: западному интеллектуалу оно остается невидимым и позволяет ему утверждать «универсальность» своих проекций, одновременно устраняя «Иное» из производства современности, где «история» является продуктом Запада в его действиях по отношению к другим.
Изменение статус-кво потребует совершенно новой политической экономии, что может оказаться трудным, если не совершенно невозможным. Подобно многим другим актуальным в настоящее время глобальным проблемам, постановка вопроса о колониальности в производстве знаний может не отвечать интересам тех, кто может этот вопрос решить. К привилегии очень легко привыкнуть, перестать ее замечать или критически о ней размышлять, поэтому многим из моих западных академических коллег моя точка зрения может показаться необоснованной или даже надуманной. В конце концов, они пишут так много статей и книг о Центральной Азии и ее жителях, а некоторые из опубликованных работ даже удостоены награды «Лучшая книга» — разве это не способствует повышению узнаваемости региона в мире?
Но думаю, что я все-таки поучаствую когда-нибудь в краеведческой конференции, на которой будут проводить пленарные заседания и дискуссии на региональных языках, и половина книжных наград будет вручена жителям региона, написавшим их на английском языке, а другая половина — людям из не-профильных регионов, написавшим их на местных языках для местной аудитории. Возможно, настанет день, когда эта новая политическая экономия признает важность языка, на котором говорят в академических кругах, и выделит необходимое количество средств для своевременных переводов лучших исследований по региону, независимо от национальности авторов.
