«Фигаро»: Как бы вы оценили эти четыреста лет франко-российских отношений?
Элен Каррер д'Анкосс: Я бы в первую очередь отметила упущенные встречи… Россия зачастую стремилась к сближению с Францией, но французы редко отвечали на это, а когда отвечали, то чувства россиян охладевали. Единственным значимым исключением был франко-российский альянс (1892-1917). Затем стоит отметить период де Голля, который с осторожностью вернулся к идее такого альянса. В 1990 году в Париже Миттеран признал правоту де Голля и отметил возвращение России как нации. Горбачев же говорил об общем европейском доме, что перекликалось с посылом Петра I. Но затем начались новые сложности, поскольку мы не смогли помочь России выбраться из коммунизма.
— Начнем сначала. В чем причины непонимания?
— Петр I был одержим проектом сближения с Францией просто потому, что в XVII веке она была доминирующей державой и арбитром европейского протокола. Можно догадаться, что россияне многого от этого ждали. Как бы то ни было, во время «Великого посольства» царя, которое завело его в Амстердам, Лондон, Дрезден и Вену, царю дали понять, что в Версале его не ждут. Двумя годами ранее российская делегация оставила о себе плохие воспоминания беспутными нравами. Ее члены за большие деньги продали соболиные меха, которые должны были преподнести в качестве подарка при дворе!
— Наверное, были и другие факторы, помимо протокола?
— Французов не слишком интересовала эта далекая страна, которая, как им казалось, лежит за пределами Европы. Они были напуганы рассказами путешественников, которые представляли этот народ не в самом выгодном свете. Как дикарей. На все это накладывались и дипломатические соображения. У Людовика XIV уже была сформирована стабильная система альянсов на востоке Европы: великая Швеция, обширное польское королевство и Османская империя. То были великие державы этого классического века, и Франция нуждалась в них для сдерживания австрийской державы Габсбургов. Имело ли смысл расшатывать эту систему, чтобы принять нового партнера с неопределенным статусом? Французы были в растерянности.
— Не удивительно ли, что Людовик XVI первым принял идею России как партнера в европейской игре?
— Людовик XV не хотел ничего слышать об этом и признавать статус императрицы за Екатериной II. Людовик XVI в свою очередь любил географию. Он видел интерес в альянсе с Россией, а также способность двух стран дополнить друг друга. Они находились на двух концах европейского континента и должны были сотрудничать. Екатерина II возлагала на него определенные надежды и была очень разочарована тем, что он не подавил Революцию.
— Это стало первым большим поворотом в отношении России к Франции?
— До революции Франция была бесспорным примером. Но внезапное падение Бурбонов ошеломило Екатерину II. Она любила Просвещение, увлеченно слушала Вольтера, но не думала, что все это может привести к упразднению монархии. Это очень важный момент, поскольку именно тогда зародилась мысль о том, что Россия может стать «жандармом Европы» (это выражение появилось при Николае I), защитить ее от наступающих отовсюду либеральных соблазнов.
— Все это подводит нас к 1815 году. Россия, наконец, вошла в сообщество европейских наций…
— Поражение Наполеона увенчало собой стратегию вхождения в вестфальскую Европу. Как бы то ни было, часть завоеванного Россией преимущества была потеряна в 1855 с Крымской войной за контроль над черноморскими проливами, в которой ей противостоял альянс Франции и Англии. 15 лет спустя все это скомпенсировал подъем Германии, которая стала новой угрозой для равновесия в Европе. Россия и Франция недооценили начатое Бисмарком объединение. Россия осознала это с поражением Наполеона III в 1870 году, и это ускорило ее сближение с Францией.
— Французская и российская общественность испытывала на себе влияние франко-российского диалога на протяжении веков?
— Наполеоновские войны стали первым моментом. Когда россияне прибыли в Париж, все ждали варваров, но увидели гораздо более приятных людей, чем, например, те же пруссаки Блюхера. Далее, Крымская война и победа в Севастополе стали новым этапом, своего рода реваншем за появление казаков на Елисейских полях. В конце века Россия была в представлении людей некой сказочной страной. Транссибирская магистраль пользовалась огромной популярностью. Вкладывались деньги в шахты и инфраструктуру. Российские власти в свою очередь систематически пропагандировали «русское чудо». Они не скупились на взятки агентам влияния в прессе и политике, и это прекрасно работало: французы бросились покупать российские облигации. Кстати говоря, благодаря Мериме, который сам перевел несколько больших произведений, русская литература заняла особое место во Франции: Пушкин, Гоголь, Чехов, Достоевский, Толстой…
— Как бы то ни было, в ХХ веке французы не скрывали энтузиазма по отношению к России…
— Каким при этом было отношение к французской культуре в российской общественности?
— Французский язык и культура доминировали до середины XIX века. Затем большую роль стал играть немецкий язык в связи с романтизмом и философией. Французы тех времен недооценили качества общества, которое могло настолько перенять французскую культуру. Пробуждение славянофильского движения в 1840-х годах тоже в некотором роде стало свидетельством уязвленного самолюбия. Россияне задавались вопросом, стоило ли им любой ценой равняться на Европу, на французскую культуру, которая ведет к либерализму и революции.
— Это стало концом безусловного европеизма, которого хотел для страны Петр I?
— Россияне задумывались о том, не сложился ли у них другой менталитет, отличный от чересчур либеральной европейской модели. Это не означает отказа от европейской идеи, но они говорили: «У нас собственный путь».
— Сегодня Европа и Франция смотрят на Россию с подозрением. Вы говорите о возникшем в Москве соблазне совершить геополитический поворот в сторону Азии…
— Россияне пользуются такой стратегией, чтобы напомнить европейцам о том, что у них есть на руках и другие геополитические карты. Между Россией и Европой действительно возник новый железный занавес. На самом деле, мы видим в России не соблазн, а самый настоящий азиатский реализм. Она вошла в ШОС и АСЕАН. Каждый раз мы видим стратегический, но не цивилизационный выбор. Все это не делает россиян азиатами. Они не чувствуют себя азиатами.
— Почему нам не удается понять российскую позицию?
— Потому что мы недооцениваем усилия, которые потребовались для расформирования тоталитарной и имперской системы. Первая регулировала малейшие аспекты их жизни, а вторая отражала российское величие. Мы, французы, потеряли относительно недолго существовавшую империю, которая в географическом плане не была простым продолжением метрополии. Мы знаем, что это было непросто. Россияне же лишились 400-летней империи, которая была частью России. Траур по былому величию займет какое-то время.
— Тоталитарной системы больше нет, но явно существует авторитарная система. Как европейцы могут это принять?
— Вспомнив о том, что Россия — огромная и невероятно неоднородная страна. 17 миллионов квадратных километров и десять часовых поясов не так-то просто поддаются управлению. Возможно, плюралистическая парламентская республика просто не справилась бы с этим. При этом россияне создали общество, которое уважает этническое и религиозное разнообразие гораздо больше, чем нам кажется. Когда Путин строит в Москве соборную мечеть, он хочет показать, что мусульмане могут чувствовать себя как дома в России.
— А как насчет подозрений о вмешательстве в западные выборы?
— В течение полувека перед падением династии Романовых стремление к влиянию практически отсутствовало. Существовало только желание защитить восточных христиан. Впоследствии Советский Союз действительно сформировал культуру систематической дестабилизации буржуазных демократий. Но сегодня мне кажется, что Россия не так агрессивна, как говорят. Россияне увидели, как американские НКО заправляют всем в постсоветских республиках, и сделали для себя выводы. Они, без сомнения, пытаются сделать то же самое, пусть и довольно неловко.
— В 1840 году Тютчев писал о том, что Запад стремится избежать последствий неизбежного распада, подрывая будущее Восточной Европы. То же самое сейчас вполне мог бы заявить Путин…
— Да, мало что изменилось. Современная Россия действительно обеспокоена ходом развития европейского и западного мира. Повсюду рушатся традиционные ориентиры. Думаю, главный вопрос для нее не в том, чтобы дестабилизировать Запад, а в том, чтобы помешать распространению этого процесса. Она слишком привязана к традиционным структурам, которые исчезают.
— Россияне — не азиаты, но и не европейцы в обычном понимании. Они именно так разрешили спор?
— После трех столетий колебаний они пришли к выводу, что скопировать все невозможно. Подъем Китая показал, что в некоторых моментах они поддерживают другие модели общества, как сейчас говорят, «нелиберальные». Ответ Петра I был чисто европейским. Солженицын в свою очередь говорил после падения берлинской стены о необходимости отойти от Петра и искать собственный путь. Что они и делают.
— Какими могут быть сегодня составляющие франко-российского сближения?
— Главная составляющая находится в головах политиков. Эммануэль Макрон, судя по всему, готов двигаться в этом направлении. Он — прагматик, и видит быстрое ухудшение отношений с Германией, а также выход Англии. Кроме того, он оценивает выгоду от отсутствия соперничества за влияние с Россией. Об этом говорил еще Виктор Гюго.
