На полпути между Москвой и Тихим океаном находится город Красноярск. В его центре, на берегу могучего Енисея, стоит облицованное гранитом здание в модернистском стиле. Построено оно было в 1987 году как Музей Ленина — последний из таких музеев, которые Советский Союз воздвигал в чем-то отличившихся провинциальных городах, чтобы демонстрировать достижения социализма. Сейчас это просто художественный музей. По вечерам на его стене появляется гигантская световая надпись: СВОБОДА.
На Западе Сибирь обычно не ассоциируется со свободой — скорее с каторгой, ссылкой и страданьями. Современная Россия тоже не очень с ней ассоциируется. Тем не менее это слово здесь очень уместно.
Надпись на стене красноярского музея — высказывание не только политическое, но и географическое, дань уважения бескрайним просторам Сибири, ее высоким небесам и рекам, которые так быстры и глубоки, что вода в них скорее закипает, чем замерзает. А еще это историческое высказывание — Сибирь веками воспринималась и приезжими, и местными жителями как территория свободы. Есть у него и иронический подтекст — местом ссылки Сибирь стала задолго до создания советского ГУЛАГа.
В экспозиции музея тоже немало иронии. В ней широко представлено такое художественное движение как сибирский иронический концептуализм. «В Сибири ирония и самоирония — это способ выживания», — объясняет новосибирский художник Вячеслав Мизин. Они с соавтором по арт-группе «Сизые носы» населяют в своих работах сибирский пейзаж американскими рок-звездами, одновременно издеваясь и над государственной пропагандой, и над либеральными фетишами. «Если ты не способен на иронию, ты звереешь. Чем суровее условия, тем она нужнее», — говорит Мизин. Какие условия имеются в виду — климатические, политические или духовные — он не уточняет.
В сибирской школе меньше интеллектуализма, чем в московском концептуальном искусстве, зато больше грубого гротеска и откровенной издевки. Она воплощает собой распространенную в Сибири далеко за пределами художественных галерей убежденность в том, что Сибирь — это одновременно и квинтэссенция России, и нечто отдельное.
Самая знаменитая картина сибирских концептуалистов — «Соединенные Штаты Сибири». В начале 2010-х годов художник из Тобольска, расположенной за 1500 километров к западу от Красноярска древней столицы Сибири, Дамир Муратов взял старую деревянную дверь и нарисовал на ней белые и зеленые горизонтальные полосы и синее поле со снежинками в левом верхнем углу. Это отсылало к работам Джаспера Джонса (Jasper Johns), американского художника, в 1950-х годах первым поставившего вопрос о том, является ли изображение флага чем-то иным, чем сам флаг,- и если да, то что это означает.
Картина Муратова тоже не флаг как таковой. Она не представляет страну — только намекает на это — и не развевается на ветру. Для Муратова именно в последнем заключена суть флага. «Самое важное — это движение воздуха, — говорит он. — Там, где есть ветер, есть и флаг». Однако так как неподвижная картина все-таки выглядит как флаг, она явно должна восприниматься как символ — безгосударственности, художественной свободы, анархии, свободной от любой власти, кроме власти бескрайней тайги и снегов.
Новые миры
У Сибири и Северной Америки немало общего. Россия начала колонизировать Сибирь при Иване Грозном, примерно тогда же, когда елизаветинская Англия принялась осваивать Новый Свет. Сибирским Уолтером Рэли стал лихой казак Ермак. Атаман волжских казаков был нанят семейством Строгановых, стремившихся расширить свою меховую торговлю, захватив Сибирское ханство. В 1582 году он примерно с 800 людьми перешел через Урал и обосновался в Сибири. Через три года он утонул, но это не помешало российской экспансии продолжаться с невероятной скоростью, тесня бурят, якутов, ненцев и прочие коренные — или по крайней мере укоренившиеся — народы. К 1648 году под властью русских находилась территория до тихоокеанского порта Охотска.
О Ермаке известно намного меньше, чем о Рэли или, скажем, о сэре Френсисе Дрейке. Но отсутствие подробной биографии никогда не мешало становлению сюжетов о народных героях. В романтической мифологии XIX века Ермак стал воплощать собой энергию и предприимчивость свободных поселенцев, которые двигались на восток, в земли, где не было крепостного права, сражаясь с местным населением, сгоняя его с мест, смешиваясь с ним, ассимилируя его. Как писал историк Николай Ядринцев, один из создателей основополагающих сибирских мифов, «Сибирь по происхождению есть продукт самостоятельного народного стремления и творчества… [которые] впоследствии государство утилизировало и регламентировало».
Регламентировало — и эксплуатировало. Владение захваченными Ермаком и его казаками землями превратило Московию, второразрядное княжество, в самую большую континентальную империю в мире. В дальнейшем именно сибирские богатства служили опорой российского и советского государства. Источник ценной пушнины и соли в XVII веке, благородных металлов — в ХIX веке, нефти и газа — в ХX веке, Сибирь была для России примерно тем же, чем запад для Америки. Примерно так же она и воспринималась. «Боже мой, как далека здешняя жизнь от России! — писал из Сибири Антон Чехов. — У меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе».
Разница была в том, что Россия не пошла дальше извлечения богатств из этих пустынных земель. Из Сибири происходит до трех четвертей российского экспорта — а именно экспортные доходы позволяют России, как и века назад, справляться с экономическими кризисами, не модернизируя экономику и не отказываясь от автократии и государственного монополизма.
В своей опубликованной в 2003 году книге Клиффорд Гэдди (Clifford Gaddy) и Фиона Хилл (Fiona Hill) (недавно дававшая показания в конгрессе на слушаниях по импичменту президента Дональда Трампа) называют это «сибирским проклятьем». Размеры Сибири, ее суровый климат и ошибочные стратегии ее развития, которых придерживаются российские правители, тормозят продвижение России вперед, утверждают они. «Чтобы стать экономически конкурентоспособной и добиться устойчивого роста, России необходимо… „сжаться‟. Речь идет не о территориальном сжатии страны, а об экономической географии».
Выкачкой ресурсов из Сибири дело, впрочем, не ограничивалось: в обмен Сибирь получала из-за Урала преступников, проституток, инакомыслящих и революционеров. Дэниел Бир (Daniel Beer) в своей книге «Мертвый дом», посвященной сибирской ссылке и каторге, отмечает, что «метафоры со временем менялись, однако в целом в Сибири продолжали видеть резервуар для дестабилизирующих империю элементов».
Этот процесс должен был очищать Россию, а не менять Сибирь. Однако некоторые ссыльные неминуемо несли с собой перемены — и в первую очередь это относилось к декабристам. Молодые военные, которых во время Наполеоновских войн Европа встречала как освободителей, вернулись в Россию, успев проникнуться идеалами свободы, гражданственности и республиканизма. 26 декабря 1825 года он подняли в Петербурге вооруженное восстание. Оно провалилось. Пять его участников были повешены, 121 отправили на восток.
Вместо забвения они обнаружили там надежду. 26-летний декабрист Николай Басаргин писал: «Чем далее мы подвигались в Сибири, тем более она выигрывала в глазах моих. Простой народ казался мне гораздо свободнее, смышленее, даже и образованнее наших русских крестьян, и в особенности помещичьих». Местные жители выглядели, на его взгляд, похожими на американцев. «Нет никакого сомнения, что [Сибирь] мало бы уступала Американским Штатам в быстрых успехах того материального и политического значения, которые так изумительны в этой юной республике, в отношении достоинства и прав человека» (так в тексте, в действительности Басаргин пишет: «…и в отношении достоинства и прав человека (я разумею здесь вопрос о невольничестве) превзошла бы ее», — прим. ред.).
Декабрьская весна
Декабристское наследие пережило падение Российской империи и Октябрьскую революцию. В1970-х годах дом одного из декабристов в Иркутске стал атмосферным музеем и местом паломничества российской интеллигенции. Одно из сибирских издательств издало серию воспоминаний декабристов, что было демонстративным и смелым шагом. Если вы увидите это наследие в «снежинках и полосах» Муратова, возможно, вы будете недалеки от истины.
Когда в 1861 году в России было отменено крепостное право, миллионы освобожденных, но безземельных крестьян хлынули в Сибирь. Государство это поддержало. Транссибирская магистраль, второй по значению после Петербурга проект царизма по модернизирующему преобразованию местности, помогала переселенцам распределяться по стремительно развивавшимся городам и сельской местности. Изысканная классическая архитектура Иркутска, характерная для XIX века, и изящные резные украшения деревянного томского модерна сейчас резко контрастируют с серыми советскими многоквартирными домами и нелепой постсоветской эклектикой, напоминая о том, как вкус, деньги и энергия превращали отдаленные форпосты империи в процветающие и культурные города.
При изобилии ресурсов и талантов Сибири явно не хватало свобод. Она считала себя колонией, и это слово ей не нравилось, особенно если ему предшествовало определение «исправительная». Среди сибирской интеллигенции, в частности среди студентов и журналистов, распространялся регионализм. Они не хотели независимости. Они хотели, чтобы Сибирь раскрыла свой потенциал и стала лучшим местом в стране, образцом для остальной России. Ядринцев писал в «Сибири как колонии»: «Взгляды и горизонты русских людей расширяются по мере расширения русских границ…Какова бы ни была история этого края, у него нельзя отнять известной будущности». И снова идеалом выступала Америка.
4 июля 1918 года, через несколько месяцев после большевистской революции, Сибирь провозгласила свою независимость. Удержать ее она не смогла и в итоге подчинилась большевикам, многие из которых успели побывать в сибирской ссылке. Придя к власти, они стали поступать с другими так же, как раньше поступали с ними самими — но в промышленных масштабах. Царские ссыльные поселения были превращены в лагеря с рабским трудом.
Однако даже во время сталинского «большого террора» Сибирь сохранила свой романтический ореол и по-прежнему воспринималась как убежище. Осип Мандельштам, один из величайших русских поэтов ХХ века, позднее погибший в лагерях, так обрисовал этот парадокс в 1931 году:
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Когда в 1953 году умер Сталин, возникли новые надежды. В Новосибирске, расположенном примерно за 800 километров к западу от Красноярска, решили построить Академгородок — новый научный центр, который должен был помочь Советскому Союзу продвигаться к коммунистическому будущему. Туда съехались как физики, работавшие над термоядерным синтезом, так и лингвисты, которые должны были заниматься коммуникацией с инопланетянами в космическом будущем, открывавшемся после полета Юрия Гагарина.
Другие новшества были не такими радостными. В 1970-х годах в регионе под эгидой комсомола осуществлялись гигантские промышленные проекты. «Веселое небо» над Сибирью, о котором писал один из первых региональных хроникеров, затянуло дымом из труб металлургических комбинатов. Воздух был отравлен, реки запружены, целые деревни затапливались. Люди были возмущены. Вновь возродилась — в первую очередь в творчестве сибирских писателей-деревенщиков — популярная в XIX веке идея отдельной сибирской идентичности. В 1987 году в Иркутске — городе, в котором в 1920 году был расстрелян адмирал императорского флота Александр Колчак, которого многие страны признавали законным главой российского государства, — прошла первая в истории Советского Союза массовая антиправительственная демонстрация. Причиной ее стал варварский план по сбросу стоков Байкальского целлюлозно-бумажного комбината в реку, снабжавшую город водой.
Когда советская империя, наконец, рухнула, новый президент России Борис Ельцин, пообещал регионам столько суверенитета, «сколько они смогут проглотить». Сибирь должна была получить 10% всех доходов от своих природных ресурсов. Вскоре она стала больше, чем когда-либо похожа на Дикий Запад. Олигархи, местные преступники и авантюристы сцепились в борьбе за преобладание. Томск со своим университетом, бывшим в XIX веке интеллектуальным центром регионализма, превратился в один из самых политически активных городов России. В нем работал независимый, критически настроенный телеканал ТВ2 и кипела политическая жизнь.
Все это не пошло на пользу Томску, когда президент Владимир Путин начал укреплять властную вертикаль. Михаил Ходорковский, глава ЮКОСа, самой крупной компании в Сибири, оказался за решеткой. В тюрьму попал и мэр Томска, участь которого стала предостережением для слишком наглых региональных политиков. ЮКОС был расчленен. ТВ2 в 2014 году прекратил вещание.
Монстрации
В 2004 году, в год первого суда над Ходорковским, художник Артем Лоскутов увидел в Новосибирске первомайскую демонстрацию в советском духе, на которой рабочие шли под портретами заводского руководства и логотипами заводов. Афиша стрип-клуба, оформленная в стиле плакатов времен Великой отечественной войны, требовала от клиентов «капитуляции» и обещала им «победные сто грамм» водки. «Все это было поразительно абсурдно», — вспоминает Лоскутов. Они с друзьями пришли в восторг и подключились к процессу, написав на своих плакатах «Ах» и «Как-нибудь так». Так возникло сибирское объединение Contemporary Art Terrorism, деконструировавшее демонстрацию и превратившее ее в «монстрацию».
Сперва это было просто игрой. Однако Россия все глубже скатывалась в авторитаризм, государство все активнее пыталось контролировать искусство — и на этом фоне размах и значение монстраций начали расти. «Не учите нас жить, а то мы научим вас», — объявлял главный лозунг монстрации в 2008 году. Два года спустя лозунгом стало: «Если все вот так ходить начнут — то это ж какая-то анархия настанет!» Другие города начали подражать Новосибирску. Муратов нарисовал свой «флаг».
В ответ на повседневный сюрреализм путинской России иронический концептуалист из Красноярска Василий Слонов переделал знаменитый парижский лозунг 1968 года, превратив его в «Будьте невозможными, настаивайте на реальности». В 2018 году перед выставкой в Москве он поставил игрушечного медведя с этим лозунгом на Красной площади. Медведь был задержан полицией, и с тех пор о нем ничего не известно.
Художники и другие интеллектуалы, возрождающие сибирский регионализм, собираются в маленьком и тесном новосибирском баре, иронически (разумеется!) декорированном под советскую пивную. В этих людях поражает уверенность в себе. В отличие от завсегдатаев модных московских кафе они не спорят о том, к чему принадлежит Россия, к Европе или к Азии, и станет ли она когда-нибудь «нормальной страной». На их взгляд, они живут в нормальной стране под названием Сибирь, населенной «спонтанными евразийцами», людьми, прислушивающимися к своему здравому смыслу, а не к пропаганде Кремля или московских либералов.
Когда после вторжения [в Крым] 2014 года российская пропаганда нагнетала патриотическую истерию под девизом «Крым наш!», монстранты ответили на это лозунгом «Ад наш!» Когда Кремль потребовал федерализации Украины, художники собрались проводить марш за федерализацию Сибири и «создание сибирской республики в составе Российской Федерации» под лозунгом «Хватит кормить Москву». Российские власти запретили марш и заблокировали интернет-страницу, на которой он рекламировался. Как и следовало ожидать, это вызвало намного больший резонанс в СМИ, чем само объявление о марше: так из концептуального искусства рождается концептуальная — и от того еще более впечатляющая — политика.
«У каждого сибирского города свои проблемы, но нелюбовь к Москве у них общая», — объясняет историк и социолог из Иркутска Михаил Рожанский. При этом, хотя официально Сибирь ничем не отличается от прочих российских регионов, в реальности она сохранила определенную автономию. И чем сильнее Кремль старается объединить страну, тем сильнее становится это чувство особости. Возможно, это просто функция размера. Сибирь настолько велика, что люди в ней рассчитывают только на себя и друг на друга. Они не возлагают больших надежд на политиков и принципиально отвергают власть как таковую. Это усиливает их склонность к анархизму — главному вкладу России в политическую теорию.
В 1898 году князь Петр Кропоткин, отец анархо-коммунизма, признавался, что в Сибири он «понял, что для народа решительно невозможно сделать ничего полезного при помощи административной машины». «В Сибири я утратил всякую веру в государственную дисциплину: я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом», — писал он. В последние дни Советского Союза панк-группа из сибирского города Омска «Гражданская оборона» пела: «Убей в себе государство» и «Наша правда, наша вера, наше дело — Анархия!»
Сейчас в Сибири протестовать легче, чем в других российских регионах. Политика в ней тоже свободнее. В основном эта свобода проявляется только на локальном уровне. Однако в 2019 году Александр Габышев решил расширить ее пределы — причем в очень сибирском духе. Хотя после прихода русских многие из коренных жителей Сибири обратились в христианство, а часть их исповедует буддизм, некоторые из них по-прежнему придерживаются шаманизма. Габышев называет себя шаманом-воином. Весной он отправился в путь из родной Якутии с тележкой и дюжиной последователей. Его путь лежал в Москву, «в сердце зла». Его целью было изгнать злые силы, воплощенные в Путине, разведя на Красной площади костер и выполнив ритуал с использованием бубна.
По мере его продвижения все больше народа следовало за ним и следило за его походом в сети. «Отныне Путин вам не указ. Живите свободно. Это закон!» — проповедовал он в стиле то ли Кропоткина, то ли Алистера Кроули. Затем ночью в его лагерь явился ОМОН, схватил шамана и отправил на самолете обратно в Якутию. Там его сначала ненадолго поместили в психиатрическую больницу, а потом отпустили под подписку о невыезде. «Международная амнистия» объявила его узником совести.
Габышев сравнивает себя с гусеницей, которая знает, что «из кокона скоро вылетит очень быстрое, высоко летающее, могущественное существо». Надо заметить, что в самой идее шамана, который освобождает Россию, есть нечто сюрреалистическое.
Удаль, какая и не снилась
Впрочем, он не единственный, кто полагает, что очищение может прийти с востока. В 2013 году либеральный экономист Владислав Иноземцев и бывший губернатор Красноярского края Валерий Зубов написали в ответ на «Сибирское проклятие» книгу под названием «Сибирское благословение». По их мнению, «в таком огромном, но сверхцентрализованном государстве, как Россия, [модернизация] не может начаться из центра, так как именно он выступает основным бенефициаром сложившейся рентной системы». Сибирь — «просыпающаяся колония», «освобождающая саму себя» — не восточная провинция России. Напротив, это Москва — город к западу от Сибири, остро нуждающийся в реформах и анархизме, веселом небе и иронии — и, возможно, в чуточке шаманизма.
Как выразился куратор красноярского музея Сергей Ковалевский, «в Сибири все возможно».
Аналогичные мысли приходили в Красноярске в голову Чехову: «На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовется песнью… на Енисее же жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась. Так… думал я, стоя на берегу широкого Енисея… какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!».
Того Красноярска, который Чехов мог видеть в 1890-х, по большей части уже не существует. Но что-то от чеховской мысли сохранилось в той надписи, которая каждый вечер загорается на стене бывшего ленинского музея.
