Пророссийский боец Кавказ воюет на Донбассе на стороне сепаратистов с 2015 года. Прошлым летом он потерял ногу, наступив на противопехотную мину. Его судьбу я описал в книге «Донбасс: номер для молодоженов в отеле „Война"». В начале интервью мы договорились с Кавказом, что будем избегать политических тем, которые касаются украинской войны.
Denník N: Ты помнишь, при каких обстоятельствах получил ранение?
Кавказ: Я помню все. Утром мы с бойцами отправились на перехват разведывательных групп неприятеля, то есть украинских диверсантов на нашей территории. Мы вышли с военной базы, миновали сначала первые, а потом и вторые боевые позиции. Там было поле, а за ним роща. Там все и произошло.
— Ты случайно наступил на мину?
— Конечно, я ее не видел, потому что ее хорошо замаскировали. Просто в какой-то момент прозвучал взрыв, и я уже летел в воздухе. Меня отбросило метра на два. Вот и все.
— Ты оставался в сознании?
— К сожалению, да. Все время.
— Ты осознал, что, собственно, произошло?
— Почти сразу. В такой ситуации сразу понимаешь, что либо что-то прилетело, либо ты на что-то наступил. Сначала я подумал, что это подготовленная операция украинцев, и где-то неподалеку они нас подстерегают, и что бой может затянуться. Поэтому я хотел как можно быстрее перевязать рану и подготовиться к бою с оружием в руках. Но вокруг было тихо, и я понял, что на что-то наступил. Сразу после этого я увидел свою ногу и почувствовал боль.
— С другими ничего не случилось?
— Они шли поодаль, а радиус действия противопехотной мины — всего пара метров. Я сам себя осмотрел, но аптечки при себе у меня не было, поэтому я взял ремень от штанов. Остальным нельзя было ко мне приближаться, потому что поблизости могли быть и другие мины. Сначала пришлось позвать саперов и подождать, пока они проверят дорогу ко мне. Только потом меня вытащили оттуда и отвезли в больницу. От взрыва до переправки прошло… Не знаю, сколько времени. Время тогда текло совсем по-другому. Мне казалось, что прошли 15 минут, а на самом деле — больше часа.
— Какие условия в ваших больницах? Располагают ли они всем, что требовалось в твоем состоянии?
— Ближе всего к нам был город Новоазовск, а там только небольшая больница. Меня хотели осмотреть там, но я отказался. Я хотел в Донецк.
— Без осмотра на месте?
— Именно.
— Ты не хочешь откровенно признаться, что больница была в таком катастрофическом состоянии, что ты бы там не остался?
— Не знаю. Я просто не хотел, чтобы меня там осматривали. Скажем так, мой внутренний голос говорил мне, что ложиться под нож там не надо.
— В Донецке лучше?
— Здание старое, но внутри все работает. До войны Донецк был богатым городом, и тут есть все необходимое оборудование.
— Лекарства и все необходимое ты получаешь бесплатно?
— Основные — да.
— Но в таком состоянии тебе нужны не только основные вещи.
— Конечно. Но остальное мне приходится покупать самому.
— Твой друг пожаловался мне, что приходится оплачивать даже палату для тебя и инфузионные трубки. Разве это не самое основное?
— По-моему, им кажется, что я могу себе это позволить, поэтому они вынуждают меня покупать. Кажется, за тех, у кого денег нет, платит больница.
— Но у тебя тоже нет денег. За все платят твои друзья.
— Да… Я служу в армии, и в больнице, похоже, уверены, что армия обо мне позаботится. Иногда сюда приходят командиры, интересуются моим здоровьем. Но если бы командир помогал всем, у него не оставалось бы времени ни на что другое. Кроме того, я иностранец, и они подумали, что я могу многое себе позволить. Например, обычный рентген мне делают бесплатно, а за цифровой я должен заплатить 400 рублей. С тех пор как я здесь, я принимаю лекарства, и мне сделали уже пять операций. Это как минимум 15 — 20 тысяч рублей. Простые люди на такие деньги живут два — три месяца.
— Пять лет назад ты радикально изменил свою жизнь, отправившись воевать на Донбасс. Как к этому решению отнеслись твоя семья и друзья?
— Не имею понятия. Я просто сообщил им. Во-первых, мне было неважно, как они отреагируют, а во-вторых, я уже просто не помню. Мне было, в общем-то, безразлично, но никто из них точно не испытал восторга. Но для меня это уже другой, забытый мир.
— Какими были твои первые впечатления от войны?
— Пожалуй, больше всего запомнился хаос. Вокруг все взрывается, и ты не знаешь, с какой стороны и чего бояться… Я постарался как можно скорее от этого отстраниться, чтобы стать безразличным: мне дают задание, и я делаю свое дело. Но безразличие уходит, когда достается тебе самому. Когда ты ранен. Тогда сразу понимаешь, что не ко всему ты равнодушен, что твое тело — это все, что у тебя есть.
— Как близкие отреагировали на твое ранение?
— Кроме, Юры никто не знает. Зачем? Не за чем. Когда мне станет лучше, я им все расскажу.
— Но твоя мать приехала к тебе и осталась жить в Донецке. Наверное, она переживает, раз не слышала о тебе уже много недель.
— А если она узнает, ей полегчает?
— Она как минимум будет знать, что с тобой происходит.
— Ей точно не станет легче. Она испугается. Я расскажу ей все, когда мне станет лучше, чтобы она сразу поняла, что ничего серьезного не случилось. Просто я потерял часть ноги. Но пока я в больнице с неясными прогнозами…
— То есть ты хочешь поберечь ее?
— Прежде всего, я хочу поберечь себя. Сейчас эмоциональные всплески мне точно не помогут. И ей тоже.
— Будь я твоей матерью, я бы страшно за тебя переживал. О тебе нет новостей вот уже несколько месяцев.
— Я говорю с ней каждый день по телефону.
— Ты каждый день звонишь ей и даже не скажешь, что тяжело ранен? По телефону ты делаешь вид, что ты в порядке и все это время воюешь, а она живет в полном неведении, скорее всего, буквально в паре сотне метров от тебя?
— Да. Моя мама приехала ко мне сюда летом. Когда я увидел ее тогда на границе, то подумал — она умирает. В таком плохом состоянии она была после этой Европы. А тут у нас она поправилась, начала нормально ходить. Все анализы пришли в норму. Узнай она, что со мной, ее состояние могло бы снова ухудшиться.
— Чем ты объясняешь улучшение ее состояния?
— Питание. Это альфа и омега всего.
— Думаю, да. Моя мама — тому подтверждение.
— Я знаю в Донецке массу людей, которые, рискуя, переходят фронтовую линию, чтобы купить еду на Украине, потому что у вас она очень дорогая и некачественная. Они все время на нее жалуются.
— Я что хочу, то и говорю. И я говорю тебе, что моя мама… В общем, еда тут лучше, чем в Чехии.
— Насколько это ранение изменило твою прежнюю жизнь?
— Пока все это для меня совершенно ново, и я не знаю, как сложится будущее. Я достану протез и надеюсь, что ничего особо не изменится и что физические ограничения будут минимальными.
— Потеря конечности — огромная травма для твоего организма.
— Но жизнь не заканчивается. Это не повод, чтобы плакать или вешаться. С ногой мы разберемся.
— Существуют ли программы для таких, как ты? Помогут ли тебе снова вернуться в общество, когда твоей жизни уже ничто не будет угрожать?
— Тут все очень сложно. Таких, как я, снова берут в армию, если увечье не мешает. Но мне как-то трудно это представить. Скажем, самый базовый протез предоставит, я надеюсь, армия. Но с ним, наверное, будет не очень удобно. Более качественный протез стоит три тысячи долларов и больше. Я надеюсь, что с ним мне помогут добровольцы. Они мне пообещали, но, как говорится, обещать не значит жениться. Откуда мне брать деньги, не знаю. Но пока слишком рано говорить об этом. Воспользоваться протезом я смогу не ранее шести — восьми месяцев, а возможно, и еще позже.
— Помочь тебе обещал и известный французских доброволец Эрван Кастель, который создал у вас несколько пророссийских подразделений.
— Да, он мне кое-что пообещал. Но потом с ним случилось то же, что и со мной. Когда он полз по местности, тоже нарвался на противопехотную мину и потерял руку. Сейчас он в реанимации в критическом состоянии и борется за жизнь.
— Во Франции к нему относятся неоднозначно. Несколько лет назад он якобы добивался отторжения Бретани методами баскской террористической организации ЭТА…
— Он только поделился своим мнением, а его тут же записали в террористы. Как будто он не знает, что Запад делает с людьми. Как только ты делаешь что-то, что им не нравится, сразу же становишься террористом.
— Я лично беседовал с ним в 2016 году, и ты тогда тоже присутствовал. Он хвалился тем, что его задержала французская полиция по подозрению в хранении оружия и взрывчатки. Когда я спросил его, были ли они у него, он улыбнулся и сказал, что уже не помнит.
— Мне известно, что его задержала полиция. Его продержали в тюрьме во время следствия несколько недель. Если бы у него нашли оружие и взрывчатку, то, конечно, так просто не отпустили бы. А он вышел, сел на самолет и прилетел сюда.
— Похоже на бегство. Если полиция что-то выяснила, а он уже был у вас, наверное, для нее он стал недосягаем.
— Интерпол его нашел бы.
— Интерпол ищет и наших словацких преступников, которые воюют в ваших отрядах, а ваши власти не хотят их выдавать.
— Не знают, ищет ли Эрвана Интерпол.
— Чем ты хочешь заняться, когда вернешься к нормальной жизни?
— Я вернусь в армию, потому что война еще не закончилась.
— Ты серьезно? Ты только что потерял ногу…
— Многие потеряли своих близких, детей. По сравнению с этим моя нога ничто. Например, тут в интернете популярна одна женщина. Она якобы потеряла и мужа, и ребенка, и руку. У нее осталась одна рука, две ноги и второй ребенок. Так что потерять часть ноги не так уж страшно.
— Когда я беседую с солдатами по обе стороны фронта, они говорят мне одно и то же: эта уже не война за идеалы. Только бизнес. И тем не менее ты готов рисковать своей жизнью?
— Они убивают наших детей. Украина с начала войны убила 200 детей, а мы у них — ни одного. Украина же не сообщает о смерти ни одного ребенка. Ради этого интервью я специально искал в интернете. Так что пока тут будут умирать дети, я с этой войны не уйду.
— Проблема с сообщениями о ваших убитых детях в том, что ни у кого нет возможности независимо проверить эту информацию. Но я побывал в детской больнице на украинской стороне фронта. Там лежат дети, тяжело раненые вашими бомбардировками. Я познакомился с украинским мальчиком, которому вашей миной оторвало обе руки.
— Я остаюсь тут, потому что тут умирают мирные жители. И я снова пойду на фронт. Тут все еще есть те, кто борется за идею. И я один из них.
— Твои однополчане из донецкой армии говорят мне, что воюют уже не за идеалы, а ради лучшей зарплаты. Вы в армии получаете по 15 тысяч рублей, а гражданские на обычной работе по три — четыре тысячи.
— В этом плане, кстати, кое-что уже немного изменилось. Зарплаты постепенно растут. Они невысокие, но растут. Ну да что там, на самом деле это не так важно. Многие плюнули и уехали. Но если мы все уедем, то что тут останется? Кто-то же должен воевать на фронте. Что нам делать, если Россия не отправит сюда своих миротворцев и все тут уничтожат те, кто по ту сторону?
— Но Россия вот уже шесть лет даже официально не признает существование вас как государства.
— Как ты сейчас вообще относишься к Чехии?
— Даже не знаю. Я там вырос. Помню речку, лес… Все сохранилось в моих воспоминаниях, но, кажется, людей там я уже не смогу понять.
— Ты еще считаешь Чехию своей родиной?
— Я вырос там, я говорю на чешском, и хочешь не хочешь это моя родина. Но жить там я не хочу. Я вернусь туда только для того, чтобы решить вопрос о своем уголовном преследовании. Вообще, дадут мне срок или нет, мне все равно. Я просто хочу решить этот вопрос, а там посмотрим.
— Чехия — член НАТО, а ты проживаешь на территории, подконтрольной российской армии. И она не скрывает, что НАТО для нее представляет угрозу. Чью сторону в этой геополитической дилемме ты принимаешь?
— Европейский Союз и НАТО поддерживают Киев. А Киев пытается нас тут убить. Меня не мучает дилемма. Просто мне это не нравится.
— В Центральной Европе существует целое сообщество активистов, которые вас поддерживают. Те же люди насаждают ненависть к другим расам, исламу, беженцам и евреям.
— Эти люди ощущают опасность и поступают так, чтобы выжить. Они видят, что происходит в Германии и других странах, и боятся.
— А ты видишь угрозу в исламе? Твоя мать — чешка, а отец — чеченский мусульманин. Как ты считаешь?
— Я вижу угрозу в любой религии.
— В том числе в исламе?
— Начнем с католиков. Это реальная угроза. Но вообще все религии основаны на лжи и манипулировании людьми.
— Но ваши чешские и словацкие сторонники идут намного дальше. Я спрашиваю потому, что их мнения — чистый фашизм. А они в один голос твердят, что вместе с вами борются с украинским фашизмом.
— СМИ сами добиваются, чтобы люди с ненавистью реагировали на ислам.
— С многими из них я беседовал лично, и они совсем не скрывают, что считают ислам, евреев, цыган угрозой. Ты все время уходишь от ответа. Поддерживаешь ли ты их?
— Я не могу их поддержать, потому что это неправда. Дело всегда в отдельном человеке. Это он предпринимает как-то действия. А православный, мусульманин он или католик, это уже второстепенно. Человек отвечает за то, что делает. Но свое дело делают и СМИ, из-за которых люди сейчас боятся и ненавидят ислам.
— Но эти люди особо не следят за СМИ мэйнстрима. У них есть свои источники, которые часто распространяют конспиративные теории, российскую пропаганду, а также сеют ненависть к мусульманам и евреям.
— Я особо не слежу за альтернативными СМИ. Но в чешских СМИ мэйнстрима я вижу достаточно ненависти к исламу и беженцам. Люди это подхватывают.
— В 2017 году в твоем собственном отряде тут, на Донбассе, я встретил члена чешской полувоенной организации, который должен был тут проходить подготовку к террористической деятельности в Чехии. Его начальники в Праге откровенно говорили об убийстве цыган и о том, что хотят начать в Чехии войну с исламом, беженцами и собственными согражданами. Что ты об этом думаешь?
— Ничего про это не знаю и знать не хочу. Вероятно, это психически неустойчивые люди, которых нужно отправить в больницу. Они не могут быть психически здоровыми.
— Ты ничего об этом не знаешь? Они едут к вам в Донецк, поддерживают вас, отправляют вам бойцов.
— Слушай, тут был еще один жалкий тип. Мы помогали ему, когда свои на него наплевали. Эта чешская организация якобы договорилась с нашей (донецкой — прим. авт.) спецслужбой, чтобы отправлять к нам своих людей. Но кончилось все тем, что мы, простые солдаты, спасали его на отрезке между российской и нашей границей.
— Но они договорились не с Украиной, а с вашей, пророссийской спецслужбой. Эти люди поддерживают вас. Не Украину.
— Они отправили его к нам для подготовки, но никто им тут не занимался. Они мошенники, вот и все.
— Они утверждают, что вы их люди. Это твои люди? Разделяешь ли ты их взгляды, их ненависть к евреям, цыганам?
— Эти люди получили ложную информацию из СМИ.
— А почему эта информация не повлияла на остальные десять миллионов чехов?
— Не знаю.
— Не странно ли, что те же, кто признается в любви к России и к вам, поддерживают расовую ненависть?
— Масс-медиа их одурачили.
— Люди, которые вас поддерживают и борются против Запада, тоже поддались западным СМИ? Но в западных СМИ говорят и том, что русские начали войну на Украине. Как ты объяснишь это противоречие?
— Вы все там живете под влиянием западных СМИ. Они просто выбирают из всех новостей нужные и пользуются ими.
— Одна из таких ультраправых чешских активисток — Неля Лискова. На ее странице можно прочесть откровенно пророссийские, а также расистские высказывания. Она регулярно ездила к вам на Донбасс.
— Когда она сюда приезжала, она не делала таких расистских заявлений. Теперь я больше не слежу за ней.
— Она упоминала тебя в социальных сетях. Есть ваши общие фото. И одновременно она размещала откровенно расистские посты.
— Вы какое-то время встречались, планировали совместную жизнь. В Чехии вы сделали ее консулом вашей непризнанной Донецкой Народной Республики.
— Я не хочу об этом говорить. Так мы только делаем ей лишнюю рекламу.
— … А ведь одновременно она писала на вас доносы местным властям, чтобы вас посадили в тюрьму.
— Да, она даже подделывала документы, чтобы оклеветать нас. Она написала личное письмо нашему главе Захарченко.
— Женщина, которую ты любил, пыталась тебя уничтожить.
— Да. Любовь до гроба. Такая сложилась ситуация. Бывает. Я стараюсь забыть об этой травме. Она воспользовалась мной и хотела сделать за счет нас себе политическую рекламу.
— Действительно ли она хотела получить деньги от сепаратистов на свою предвыборную кампанию в Чехии?
— Да, она сама в этом призналась. К сожалению, я могу это подтвердить.
— Не кажется ли тебе, что в Чехии подобные люди только пользуются вами в своих политических целях? Вы честно боретесь за свои идеалы, но бескорыстны ли они? Есть ли им вообще какое-то дело до того, во что вы верите?
— Может быть. Люди, которые приезжают сюда, только делают себе «пиар» и пользуются ситуацией. Они также используют сообщество в Чехии, которое нас поддерживает. Они произносят пару лозунгов, для видимости поддерживают нас и все.
— А что ты можешь рассказать о чешском сообществе в пророссийском Донецке? Какие тут между вами сложились отношения?
— Сначала мы очень старались помогать нашим людям, и некоторые помогали нам. Сегодня мы предпочитаем держаться ото всех на расстоянии. Так безопаснее. Не у всех одинаковые идеалы. Например, словак Марио Рейтман бежал сюда от словацкой полиции, так что душа его за Донбасс не болит. И таких тут много.
— Рейтман — рецидивист да еще и откровенный неонацист. Его задерживали даже в Донецке за жестокое нападение на пенсионерку. Как ваши власти могут терпеть подобное? Этот человек — по сути твой однополчанин.
— Его уволили из армии. О его прошлом в Словакии никто особо ничего не знает. Кроме того, все мы просто люди. А люди совершают ошибки, поэтому и случается, что тут появляются такие, как он.
— Он продолжает служить в ваших вооруженных отрядах, публикует фотографии в форме и с оружием.
— У нашей страны нет возможности проверить его прошлое.
— В нормальной стране того, кто побил невинную пенсионерку, сажают за решетку на несколько лет.
— В последние несколько недель были убиты несколько наших мирных жителей, и никто не станет заниматься дебилом, который три года назад побил старушку. Но сейчас такого уже не случилось бы, и его наказали бы.
— Недавно в социальной сети он публично смеялся над твоим ранением. Это твой соратник, а ведь ему смешно от того, что ваш враг так тебя покалечил.
— Это его лицо. Он не за нас. Из Словакии он приехал сюда потому, что бежал от закона.
— Оглядываясь на свою жизнь, ты бы хотел что-то изменить?
— Думаю, я все сделал на пять. Может, даже на пять с плюсом. А если серьезно, то я бы ничего не менял. Я всегда действовал по ситуации, и, по-моему, в основном правильно. Конечно, оглядываясь назад, видишь и свои ошибки.
— Жалеешь ли ты о чем-нибудь?
— Я прожил свою жизнь так, как всегда хотел. Возможно, в молодости нужно было лучше учиться. Но кто знает, может, этим я нарушил бы ход событий, которые привели меня сюда. Так что пока я ничего не хотел бы изменить.
— Меня поражает, что, с одной стороны, ты фанатично отстаиваешь свою правду, а с другой, много раз помогал людям, которые эту правду откровенно отвергают. В 2016 году ты провел меня в прифронтовое село, где познакомил с женщиной, которую назвал украинским агентом. И тем не менее ты много месяцев помогал ее семье.
— Если кто-то хорошо к тебе относится, ты отвечаешь тем же. А прямых доказательств, что она вредит нам, у меня нет.
— Но ты делал не только это. Ты пошел дальше (в положительном смысле). Я по-прежнему вижу в тебе добро, искренность, открытость, желание помогать людям.
— Если нужно помочь человеку, я ему помогу. Даже этому Рейтману мы сначала помогали. Хотя не всегда все выходит, и не всегда мое представление об этих людях было правильным. Но я не жалею. Я делал это от чистого сердца. Разве можно жалеть, что помог кому-то, даже если в итоге он оказался подлецом?
— Обо мне ты тоже когда-то говорил, что я ваш враг.
— Я думал так с самого начала и думаю до сих пор.
— Тем не менее, когда меня в 2018 году у вас задержали, ты пришел ко мне на помощь с оружием в руках. Ради меня ты рисковал. Почему?
— Я пришел за другом, которого арестовали и который мне дорог.
