Владимир Балух — один из самых известных украинских политзаключенных, крымчанин и, как он сам себя называет — украинский националист. Последний статус он подтверждал неоднократно. В декабре 2013 года, во время Революции достоинства на столичном Майдане прикрепил на своем тракторе на высокой жерди красно-черный флаг. А в начале оккупации решил «потроллить» своих односельчан желто-голубым флагом, вывесив его на своем доме вместе с табличкой «улица Героев Небесной Сотни».
Правда, вместо возмущенных односельчан пришли возмущенные правоохранители. Оккупанты осудили его за неповиновение оперативникам, якобы за хранение боеприпасов и взрывчатых веществ и за избиение начальника изолятора. Против несправедливого приговора, Балух голодал более двухсот дней. Из заключения писал письма.
На каком этапе дела сейчас — не знает. Седьмого сентября 2019 года Балух вернулся на Украину в рамках большого обмена. И вот уже десять месяцев живет в стране, которой руководит президент Владимир Зеленский.
Мы встречаемся с ним в жаркий июньский день возле Киевского апелляционного суда на Соломенской, где защита Сергея Стерненко обжаловала его домашний арест. На Балухе белая футболка с надписью «выключи русское», а в руках — трубка. Он много говорит о том, что разочарован властью Зеленского, называет главу ОПУ Андрея Ермака «спецоперацией Кремля», радуется за собратьев-политзаключенных, которые собираются идти в политику, и умиляется, говоря о Крыме, любви и маме.
Обо всем этом читайте в интервью Владимира Балуха «Украинской правде».
«Если человек пользуется и в быту, и с экранов соцсетей украинским языком — это для меня является высоким показателем»
Украинская правда: Вы вернулись на Украину почти сразу после того, как на Украине избрали нового президента, новый парламент и назначили новое правительство. Была ли какая-то перемена, которая вам сразу бы бросилась в глаза?
Владимир Балух: Последний раз я был в Киеве в 2016-м году, тогда в обществе и даже на улице чувствовалось, что в стране идет война, волонтеры работают, много было слышно украинской речи. Вот чувствовалось, что в стране идет война и страна оказывает сопротивление. А после возвращения, выходя на улицы, создается впечатление, что войны нет… любые проблемы люди решают, обо всем говорят, но только не о войне.
Исключительно в среде переселенцев из Крыма, которые вынужденно покинули Крым, а так же в кругу активных граждан, там еще, конечно, появляется тревога за все, что происходит в стране. Об этом постоянно говорят, над этим постоянно думают, как нам дальше жить. Ну, а расстроившийся Киев меня поразил, даже по сравнению с 2016-м годом. Неконтролируемое дикое строительство, застраивается каждый метр. Как грибы, стоят эти дома.
— У вас на футболке написано «выключи русское». Как вы думаете, русского, с тех пор как вы вернулись, стало меньше?
— К сожалению, при этой власти его чем дальше, тем больше становится. И это заметно каждый день. Я не знаю, сознательно или бессознательно в свое время Сивохо анонсировал «тактику мелкого шага», которым они движутся. Ведь каждый день разбиваются устои, касающиеся языка, армии, воды в Крым…
Такое впечатление, а у меня это уже почти уверенность — что у власти Зеленского сейчас имеются все признаки оккупационной администрации. Не государственной власти, а оккупационной администрации, временной.
На мой взгляд, цель одна — создать напряжение в обществе, распылив силы ее сознательной части, и в конце концов, привести [к власти] Медведчука. Какая это будет фамилия — не важно, но именно этот, так называемый, «Оппоблок — За жизнь». Я считаю, что именно Медведчука они ведут к власти.
— То есть вы соглашаетесь, когда новую власть называют реваншистской, не так ли? Вы считаете, что это ее осознанная позиция?
— Здесь все очень просто. Вот посмотрите, когда седьмого сентября мы (политзаключенные — прим. УП) вернулись на Украину, назначили правительство Гончарука. Сразу появилась зарисовка и были большие ожидания в среде общественных, правозащитных организаций. Например, это министерство, которое нами занималось (Министерство по делам ветеранов, временно оккупированных территорий и внутренне перемещенных лиц — прим. УП), Оксана Коляда — новое лицо из волонтерской среды, с явным большим желанием перенастроить, изменить систему. Я помню, как горели у них глаза, ведь они хотели что-то делать.
Когда бы я туда не заходил, там постоянно были какие-то реорганизации, недокомплект. Что они не пытаются сделать — сразу появляется какая-то бумажка с запретом, то есть система осталась та же. Вот есть наглядный пример, что это, вроде бы, волонтеры, а когда эти люди хотят что-то сделать полезное, правильное, у них нет этой возможности. И чем дальше, тем больше чувствовалось, что это все не настоящее.
Даже если и были новые лица, то они исполняли роль такого себе антуража. И то, что это правительство полгода не просуществовало, очередное тому подтверждение.
И все эти зашквары (сленговый синоним к таким словам как «ужас», «идиотизм», «позор» или «безумие» — прим. перев.) власти, этот детский сад, который работает на картинку, вся эта несостоятельность, везде — это все ширма. А за кулисами происходят важные процессы, и сама смена правительства… теперь этих всех регионалов, «табачников» (от имени бывшего министра образования Украины, находился на посту с 11.03.2010 г. по 23.02.2014 г. — прим. перев.) в культуру вернули, за язык берутся… Они же не прекращают эти действия.
Общество как будто бы дает отпор — они включают заднюю и начинают заходить с другой стороны. Вот самый свежий пример: за министра образования не проголосовал Совет (профильный комитет — прим. УП), его назначают обходным маневром, там, и.о. И этот и.о., сколько он будет работать, неизвестно.
Как по мне, это все ширма, за которой все происходит в направлении, которое нужно Кремлю: внутренняя дестабилизация, показать картинку гражданского противостояния, что здесь бьют и прочее, что президент непутевый, что «здесь только мы сможем навести порядок» — и привести Медведчука.
Я не мог бы никогда представить себе, находясь там, что вернусь в страну, где такие каналы, как Zik, уже будут совсем другой направленности. Что три таких мощных общеукраинских канала будут принадлежать Медведчуку. Я не знаю о бизнесе Медведчука… Настолько ли он состоятельный, чтобы содержать такие каналы? А тут еще, оказывается, на «1+1» часть его… И эти с ОПЗЖ даже на «Прямом» канале появились.
Мне очень больно, что общество, в основной своей массе, не пытается как-то правильно проанализировать все это и понять, что нас, в конце концов, тянут в орбиту Кремля.
— Вы говорите, что за этой ширмой происходят опасные процессы. Вы же фермером в Крыму были, и образование у вас аграрное. Тема с подачей воды в Крым. У Зеленского то собираются ее давать, то не собираются…
— Это самое большое предательство, которое эта власть может себе позволить по отношению к крымчанам. Вы не можете ничего сделать для деоккупации? Просто тогда лучше не делайте ничего, не делайте глупости. Здесь даже не может быть других каких-то мыслей по этому поводу. В Крыму для людей, для граждан Украины, для их бытовых нужд, абсолютно хватает крымской воды.
Система была построена Украиной после того, как Крым был передан ей еще при Советском Союзе. Еще до построения Северо-Крымского канала. В Крыму есть горы, которые формируют запас воды.
Вопросов о том, чтобы напоить людей, о какой-то гуманитарной катастрофе, нет. Это такая же вымышленная тема, как преследование русскоязычных. «Притеснение русскоязычных» и «гуманитарная катастрофа в Крыму» — это такая вот схема, с помощью которой нам пытаются навязать, что это вот «хохлы воду не дают» и из-за этого проблема.
— А Россия не может так же, как и «притеснение русского языка», использовать тему поставки воды в Крым как повод, чтобы напасть на Херсон?
— Любой сценарий исключить нельзя. Но здесь речь не в том, что хотят они, а в том, что можем мы. Какую цену они заплатят?
— Если сравнивать ситуацию, которая сейчас на Украине, с той ситуацией, которую вы переживали в 2013-м году в Крыму, есть что-то схожее?
— Мы же недаром с вами вот здесь, около суда. Я не знаю, как сейчас там, в Крыму, то есть я не чувствую это кожей, не дышу одним воздухом с теми, кто находится там под судами. Но даже если говорить о состоянии 2016-го года, то ситуация сейчас по ощущениям, по наполненности стала более напряженной. Государственная машина тупо перемалывает человеческие судьбы, чтобы и тут завладеть общественным мнением.
Даже не овладеть, а просто подавить его до такого состояния, чтобы общество перестало сопротивляться — вот то же самое я чувствую сейчас здесь. Только количество этих «космонавтов» в шлемах, которые выполняют свои «обязанности», а на самом деле преступные приказы, еще больше.
Этот правовой нигилизм, который позволяет себе власть, это же есть именно то, что олицетворяет кремлевскую власть. Эта репрессивная машина воплощает именно такие действия, когда они могут делать что-то противоправное, и нет механизмов на это повлиять и все прекратить. Любое твое действие расценивается ими по строчкам законодательства.
Слава Богу, что у нас общество не настолько угнетенное, ну и конечно, это не делается за один день, и на Украине это сделать, в итоге, невозможно. Немножко другая земля, с другим менталитетом.
Когда я сидел в одиночке, времени много было, а переписываться получалось только на русском языке. Ну вот вроде слова те же, буквы те же, все то же самое, но вот даже «украинский русский» язык и «русский русский» язык — они разные. От этого и ощущения.
Я еще тогда сравнил, что это то же самое, что взять Репина и Левитана: одни и те же краски, но из-под кисти Репина выходит «Письмо запорожских казаков турецкому султану», а у Левитана «Над вечным покоем».
— Владимир, относительно того места, возле которого мы сегодня собрались. Значительная часть людей, поддерживающая Сергея Стерненко (речь идет об украинском националисте Сергее Стерненко, подозреваемом в умышленном убийстве, — прим. ред.), находится здесь, чтобы помочь ему защитить свое право на самооборону. Но, кажется, что у вас мотивация совсем другая, почему вы это делаете?
— Вы по поводу моей истинной мотивации?
— Да, вы же не за самооборону, правда?
— Для меня право на самооборону — это очень чувствительная тема. Во времена «оранжевой» революции мужчина застрелил «мусора», потому что тот его постоянно доставал. Запорожченко или Запорожец, как-то так, фамилия его была. Человека доставал представитель власти в течение длительного периода времени, довел его до того, что тот совершил убийство. Почему это не учитывается? Почему человеку дали пятнадцать лет?
Да, он сознательно пришел, взял ружье и застрелил. Почему у нас не существует других механизмов, которые учитывали бы то, что человека довели? С тех пор у меня не выходит из головы эта история. И история со Стерненко тоже. Что это, как не самозащита, если это уже третье нападение на него? Ну и, я буду откровенным, то, что человек пользуется и в быту, и с экранов соцсетей украинским языком — это уже для меня высокий показатель.
«В 2014-м году в Крыму было такое впечатление, что людям кто-то тумблер переключил»
— Давайте немного поговорим о Крыме. Еще до ареста вы говорили, что после оккупации вы не общаетесь с большинством односельчан. Как, по вашему мнению, оккупация изменила людей в Крыму?
— Давайте смоделируем ситуацию, немножко абстрагируясь от Крыма. Например, мы сидим вдвоем, и не важно, хотели вы этого или не хотели — но я вас принудил к чему-то. Даже если вы считаете, что это правильно. После этого вы изменитесь или нет?
— Конечно.
— И уже после 2016-го года, когда я находился там почти два года в СИЗО, конечно, люди очень изменились. Мне многие в СИЗО говорили, а потом и в лагере, когда в Керчи находился: «А, кто же знал, что такое будет, кто же знал, что такой беспредел будет. Что нам теперь делать?» Я говорю — пойти умереть, что ты сделаешь, вы сами пригласили это оружие. Вашими неумелыми действиями воспользовались, чтобы создать картинку и выдавить украинские вооруженные силы…
Многие люди просто залезли в раковину, понимая, что они не в состоянии повлиять на ситуацию. Потому что, давайте откровенно, никогда общество не было сознательным на 100%. Но тех, которые принимают активное участие, имеют какую-то свою идеологическую и политическую позицию и ее отстаивают, никогда не было больше 30%-35%. Это в самые тяжелые времена.
А большинство — это флюгеры. И вот изменилось ли настроение у этих флюгеров или нет? Конечно, изменились. Им же там наобещали золотые горы, что здесь пенсии и зарплаты будут шикарные, а цены, как на Украине. Но получилось все наоборот. Флюгер всегда исключительно желудком думает.
Конечно, изменилось общество. И вот знаете, когда состоялась весна 14-го года, для меня был просто шок от людей. Такое впечатление, что людям кто-то (щелкает пальцами) тумблер переключил.
— Вы имеете в виду, достаточно быстро?
— Вчера человек никогда мимо не проходил, чтобы не поздороваться, что-то не спросить, и всегда ты его выручал. А тут этот же человек идет и отворачивается, увидев тебя — и как [черт] от ладана шарахается. Это произошло где-то в течение месяца, эта трансформация людей.
— А много ли среди ваших знакомых людей, которые не приняли, не признали оккупацию?
— Достаточно. Было двое парней, с которыми я постоянно общался, мы помогали друг другу, дружили, можно сказать. И первый, и второй вместе с семьями выехали. Один просто покинул свое жилище, второй, можно сказать, продал свой дом за копейки. Они сейчас — это позор для власти — зарабатывают за рубежом. Друг дальнобойщиком работает, другой на стройке.
— А остались ли у вас контакты с кем-то на полуострове?
— Конечно, я контактирую, общаюсь, с людьми из своего села. Но далеко не все такие. Там далеко не все такие упоротые ватники.
— Контакты с каждым годом оккупации не ослабевают?
— Я вам откровенно скажу, они только крепчают. Были такие люди, что у меня имелся их номер телефона, но никогда я им не пользовался. А сейчас названивают сами, чтобы пообщаться, пожаловаться на то, что там происходит. Жаловаться там действительно есть на что.
Те, кто не зашорены, понимают, какое это зло — пропаганда. И вот я вам скажу такую абсолютную, стопроцентную достоверную вещь: чтобы оценить Крым, какие позиции там преобладают — проукраинские или пророссийские, надо убрать оттуда армию. И мы увидим, каких флагов над домами будет больше.
Конечно, сейчас россияне завозят в Крым людей, ведут такую скрытую ассимиляцию. В основном, это бывшие военные, сотрудники спецслужб, которые на пенсию выходят. Это очень заметно. Когда меня этапировали в Торжок, в Тверскую область, я этапом много с кем ехал.
Так они — именно все те, кто был завезен после оккупации, кто лучшую долю искал, кто скрывался. И разговоры между ними только о том, «а тот так устроился, а тот так, там этих вояк нагнали».
Севастополь трещит от заезжих людей. Там их довольно существенная доля сейчас, как по мне — не менее 800 тысяч. В Крыму всегда было много таких, которые покупали квартиры под дачи. Сейчас они никуда не делись, но прибавилось очень много тех, кто на постоянное жительство приехал.
Есть единственный в Крыму коренной народ, он признан единственным. Есть еще несколько коренных народов, но давайте будем откровенными — их количество просто не сопоставимо с крымскими татарами.
Они — коренной народ, и я, как украинский националист, считаю, что любая нация имеет право на свой дом. И крымские татары имеют право на свой дом. И они отвоюют свое право решающего голоса на своей собственной земле.
— Как вы думаете, при Зеленском на Украине утвердят автономию крымско-татарского народа?
— Я уверен, что при Зеленском ничего хорошего не утвердят. Прошли те времена, когда можно было питать какие-то надежды.
«Никаких обязательств перед Зеленским у меня нет»
— А как вы сейчас относитесь к Зеленскому, учитывая, что благодаря ему вы вернулись на Украину?
— Извините, это абсолютная неправда. Работа, проведенная для нашего возвращения, велась задолго до Зеленского. И многое сделали общественные организации, чтобы эта проблема была на поверхности, чтобы она звучала на всех уровнях, чтобы происходило давление на ту сторону.
Также люди в Москве, там круглосуточно эта тема поднималась на такой уровень, что фамилии, которые звучали, стали для Путина токсичными. Если бы остался Порошенко, он бы и Порошенко нас отдал. А здесь за счет этой пиар-акции… Хотя не так, для меня понятно, что это была спланированная спецоперация, которая началась с момента нашего возвращения.
— Что именно была за спецоперация?
— Что было спецоперацией? А это та самая спецоперация, которая до сих пор продолжается на Украине. Когда мы впервые услышали про Ермака?
— Когда вы вышли вместе с ним из самолета…
— Вот когда он в роли главного прилетел с нами одним самолетом из Внукова.
— То есть, вы считаете, что создание Ермака как субъекта является спецоперацией Кремля?
— Там было много факторов, в которых был заинтересован Кремль и которые снимались благодаря этой спецоперации — снять токсичность, избавиться от имен, которые были на слуху, так чтобы пену сверху прибрать. Это очень-очень негативно подействовало, кстати, на правозащитное движение. Просто исчезли…
— Топовые имена?
— Да, топовые фамилии исчезли, и вроде бы не стало проблемы. И сейчас надо приложить много сил, чтобы вновь раскрутить этот маховик, наполнить его другими фамилиями, потому что проблема то никуда не делась, люди как попадали ни за что, сажали наших граждан по политическим признакам, так это и продолжается до сих пор.
Что в результате изменилось? Да, нас освободили. Но, извините, что за просто так освободили? Я не Зеленского должен благодарить, что нас освободили, я должен благодарить общество, людей, которые молились в церквях, которые выходили на акции в Европе, в Штатах, которые стояли, поднимая эту тему и заставляли политиков этим заниматься. У меня нет ни одного… как это называется там?
— Обязательства.
— Да, никаких обязательств перед Зеленским нет. И я вам откровенно говорю, когда мы возвращались, то у меня было желание подойти к нему, спросить: «Что, тяжело? Стране тяжело? Привлекай к делу, можешь на меня рассчитывать». Вот было такое искреннее желание.
Но когда мы вернулись, начало приходить понимание, что на самом деле происходит в стране, и особенно уже после того, как Ермак возглавил офис президента, поменяли правительство, и убрали те личности, к которым можно было бы относиться с определенным уровнем уважения.
Когда над Порошенко был суд, он слова Рябошапки приводил, что сам генеральный прокурор назвал эти дела «трэшем». А что, говорит, такое трэш по английскому? Это мусор. И вот это слово «трэш» все больше и больше звучит в характеристиках власти. Вот все больше осознаешь, что это настоящий мусор.
— Вы прилетели с людьми, которые многое пережили. Почему никто из них не пошел в политику? И вы никакой политической деятельностью не занимаетесь?
— Я не думаю, что открою вам великую тайну — парни идут в политику. Сейчас будут выборы и довыборы в Верховную раду, и вы увидите, что кое-кто из ребят пойдет в политику.
— Некоторые из тех, кто с вами вернулись?
— Да.
— Это о партии Сенцова?
— Я о Сенцове ничего не говорю, в плане его политических амбиций, думаю, он может сделать это за себя сам. Я знаю, конечно, немножко больше, но я не буду говорить, это не мое дело — но Олег сейчас занимается телевизионным проектом, снимает кино. В конце концов, нет ничего невозможного в этой жизни.
Но то, что ребята идут в политику, вы это увидите. И идут не потому, что как-то хочется сладко жизнь свою устроить. Все, что в нас есть, по большому счету, это наши имена и пройденный, к этому времени, путь. Но когда порядочные люди не идут в политику, то мы имеем то, что имеем — приходит вот всякий такой хлам. Поэтому «лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, что мог сделать, но не сделал».
— Если кто-то из этих достойных ребят, в частности, тот же Олег Сенцов, позовет вас в свой политический проект, пойдете ли вы?
— Я не пойду ни в какой политический проект. Объясню почему. Я могу сотрудничать, я уже почти сотрудничаю с политической партией, но я ни в какую партию вступать не буду. Я по убеждениям националист, и хоть я и вышел в 2010 году из Конгресса украинских националистов, формально я просто разорвал с партией. Они меня считают своим, а я считаю себя просто националистом.
Откровенно скажу, если Олег Сенцов позовет в политический проект… Это, на мой взгляд, невозможно. Ну, он понимает, кто я, я понимаю, кто он. Мы общаемся, мы уважаем и понимаем друг друга. И я считаю в настоящее время при абсолютно всем моем уважении к нему, он не станет украинским националистом по определению. Поэтому у нас не может быть общего политического проекта.
— Двадцать четвертого июня вы написали в фейсбуке: «За украинскую власть мне было стыдно всегда. Не стыдно было только сидеть за право эту власть формировать и контролировать». За кого из президентов Украины вам наиболее стыдно?
— На самом деле наиболее стыдно не за президента, а за украинский народ, за украинцев стыдно, понимаете, за нас… Мы можем собственную идентичность развивать, а позволяем себе вот такие какие-то хайповые вещи… Это самый большой стыд на самом деле.
Я это откровенно говорю, до Зеленского был Янукович, самый большой стыд… Я вам могу даже по порядку разложить: до этого был Янукович, до этого Кучма, до этого Кравчук. Некоторые неплохие вещи были сделаны при Ющенко.
А у меня есть понимание того, что если бы мы на первых наших выборах выбрали Черновола, у нас была бы совсем иная политика, не было бы никогда таких вот историй. Чорновол абсолютно верно понимал свое предназначение в случае его избрания. Это была бы роль того самого Леха Валенсы в Польше — разрушить систему. А Кравчук, наоборот, ее пытался удержать.
Мы с моей подругой на суде Порошенко спорили, и сошлись на высказываниях Довженко, «боец с недостатками все же боец, а муха без недостатков — это только безупречная муха». Сейчас при власти «безупречные мухи» — как мухи, они безупречны, но от бойцов там нет ничего. У Януковича хоть какая-то была позиция. Он хотел быть здесь царьком, главным феодалом. У Зеленского вообще никакой позиции нет. Поэтому наиболее стыдно мне за них — за тех, кто сейчас.
— Вы также говорили, что надо лелеять национальную идентичность. А что вам помогало держаться и быть украинцем, когда вы жили в Крыму?
— Здесь все очень просто, я могу много вам рассказать, а истинным является одно-единственное слово — любовь. Я даже расчувствовался (прерывается, сдерживает слезы — прим. УП)… Я от этого вопроса всегда немного умиляюсь, это любовь — к маме любовь, к отцу любовь… я маму сейчас вспомнил, извините. Меня никто никогда не воспитывал националистом.
Родители меня любили, конечно, всегда не чаяли души, хотя я всю жизнь был «оторви и выбрось». Но когда происходят вот такие вещи, как оккупация, выплывает все — все разговоры с мамой, какие-то воспоминания из детства…
Я вам откровенно скажу: у меня наступил момент, когда я понял, что «выжить любой ценой» я точно не хочу, я не приму этого, если придется каким-то образом предать свою любовь. Это уже буду не я, после этого это уже другой человек.
В тюрьме было тяжело. Были моменты, когда даже хотелось умереть, ну просто думал, что все, сил не хватит. А потом дает тебе силу одно слово в каком-то письме, которое ты получил, простое слово, никакого пафоса, никаких высказываний философов… И как оно работает? Очень просто — в этих письмах тоже была любовь.
