Возрастающее внедрение нетрадиционных инструментов власти — способ ревизионистских государств склонить мировой баланс в свою сторону. Нетрадиционные меры потребляют ресурсы и препятствуют рациональному формированию политики в большей степени, чем когда-либо раньше. Таким образом, сейчас мы живем в эпоху истощения без войны.
Наблюдатели международных конфликтов часто оказываются между двумя интеллектуальными лагерями. С одной стороны, традиционные реалисты продолжают доказывать, что войны сверхдержав остаются самой большой проблемой XXI века, и концентрируют свое внимание на мерах жесткой военной силы и риске войны между старыми противниками: Россией, Китаем и Ираном. С другой стороны, многие считают, что ядерное сдерживание и экономическая независимость сделали войну между великими державами менее возможной, чем раньше. Вместо этого они призывают лидеров, определяющих политику, сфокусироваться на новых проблемах, появившихся, чтобы заполнить пустоту, включая мировой терроризм, крах государств, климатические изменения, киберпреступления и бесконечный поток фальшивых новостей.
Однако с каждым днем все ясней становится понимание того, что эти старые споры дают нам ложную дихотомию: либо войны между крупными государствами — основная стратегическая проблема, либо политики должны выделять максимум ресурсов на противодействие внутригосударственным группировкам, маломасштабному насилию и нетрадиционным опасностям вроде экономического шпионажа или кампаниям дезинформации, финансируемым государством. Как сказал на дебатах 2018 года Джон Миршаймер, глава американского реализма: «Я действительно считаю, что русские представляют незначительную угрозу в СМИ, но кому какое дело?»
К сожалению, направление развития событий в последние годы показало, что обе стороны этого спора правы. Сейчас мы живем в мире, где возможны оба сценария. В этом мире крупные государства добровольно распространяют нетрадиционные и асимметричные угрозы в массовом масштабе внутри стран-противников, чтобы дестабилизировать их общество, нанести вред экономике и подточить их легитимность дома и заграницей. К настоящему моменту очевидно, что такие тактики разрушают потенциал могущественных государств, включая США, по трем направлениям.
Во-первых, все, что провоцирует повсеместную неуверенность или требует дорогих ответных действий (как, например, почти все новые цифровые угрозы), поднимает финансовые затраты на управление и обеспечение основных социальных благ. Государством сложно управлять, если то, что было относительно дешево раньше, стало относительно дорогим. Частный сектор особенно уязвим. Согласно недавним исследованиям, совокупные потери, вызванные китайским шпионажем и кражей технологий, превышают 600 миллиардов долларов. Это своеобразный постоянный налог на американские инновации. Вот почему директор ФБР Кристофер Рэй назвал китайский шпионаж «величайшей долгосрочной угрозой» экономике США. Кроме того, он добавил, что Китайская коммунистическая партия «мобилизовало все китайское общество», чтобы «проложить себе путь вверх по экономической лестнице за наш счет».
Во-вторых, адресные компании по дезинформации повышают напряжение между внутригосударственными фракциями, даже если не создают его. Исследование, проведенное в 2019 году Институтом политики и государственной службы Джорджтаунского университета, показало: более половины тех, кто потенциально сейчас примет участие в голосовании, считают, что Америка сегодня находится на грани гражданской войны. Создала ли Россия эту ситуацию? Нет, конечно. Но могла ли российская пропаганда повлиять на продвижение мнения на несколько процентных пунктов не в том направлении? Возможно. Опасность заключается в том, что общественные движения имеют критические точки, после преодоления которых, становятся самоподдерживающимися.
Более того, в тех пределах, в которых дезинформация подрывает доверие и уменьшает социальные связи, эти меры уничтожают уязвимый человеческий материал. Общества с низким уровнем доверия имеют более дорогие операционные издержки и склонны быть менее экономически эффективными, чем общества с высоким уровнем доверия. В крайнем случае, если растущий уровень раздражительности выразится в видимых нарушениях общественного порядка, доверие общества к самому государству может быть подорвано, сформируется порочная нисходящая спираль.
В-третьих, в демократических обществах, где политики более или менее восприимчивы к желаниям своих избирателей, растущий раскол в обществе может усугубить существующие разногласия между группами правящих элит. В следствии этого будет сложнее сформировать согласованную стратегию мер реагирования на международные проблемы.
Хотя размах российской дезинформационной деятельности и китайского кибершпионажа сейчас хорошо известен, многие продолжают считать эти действия прикрытием для более серьезных явлений в политике сверхдержав. Однако игнорировать увеличение объемов нетрадиционных инструментов власти — это значит пропустить основной способ ревизионистских государств сдвинуть мировой баланс в свою пользу. Нетрадиционные меры поглощают ресурсы и препятствуют рациональному формированию политики в большей степени, чем когда-либо раньше. Поэтому будет справедливо назвать это эпохой истощения без войны.
К примеру, существуют значимые свидетельства, что Россия умышленно вмешалась, чтобы переправить большие группы мигрантов в Западную Европу в 2016 году, несмотря на то, что это оказало значительную поддержу партиям, выступающим против иммигрантов, в таких странах как Франция и Германия. Намерения понятны. Они хотят дестабилизировать общество, повысить стоимость поддержания внутреннего порядка и предоставления основных социальных благ. Целевые политические пожертвования также могут повлиять на формирование различных фракций внутри политических структур, обеспечивая рост влияния новых элит, которые считают правящий класс вражеским лагерем, а те в свою очередь видят их ужасными негодяями. Российское присутствие в социальных сетях было лишь малой частью ее основной стратегии.
Таким же образом, хотя целиком история еще не понятна, похожие мотивации стоят за очевидной поддержкой Китаем волн протестов и восстаний движения Black Lives Matter в США. Все это происходит одновременно с подавлением общественных движений в Гонконге.
Эта проблема напрямую влияет на будущее американской внешней политики. На протяжении всей истории многие государства запаздывали или вовсе не справлялись с борьбой с внешними врагами. Это объяснялось тем, что правящие элиты были слишком разобщены, чтобы разработать соответствующую внешнеполитическую стратегию, или общество в стране погружалось в хаос, и им уже было невозможно управлять. Сложно думать о Пекине, когда в Вашингтоне полыхают пожары. Приведем подходящий пример, в прошлом многие государства старались избежать расходов на урегулирование ситуации с Наполеоном, поэтому потребовалось двадцать два года и семь коалиций, чтобы его победить. Многие страны до ХХ века не могли принять созданную Наполеоном систему всеобщей воинской обязанности.
Чтобы быть успешными, асимметричные вмешательства вроде описанных выше вовсе не должны достигать какой-то определенной цели. Истинный эффект вмешательства России в выборы в США в 2016 году может быть незначительным и не поддаваться количественной оценке. В данном случае успех заключается в том, что какое-то государство может постоянно повышать текущие затраты противников, погружая их институты в ситуацию бесконечного стресс-теста. Цель — заставить врага тратить время и деньги, пока вы сеете инакомыслие и препятствуете процессу выработки политики. Повторюсь, это стратегия истощения. Она ничем не отличается от решения Фабия Максима отступить и не сражаться с Ганнибалом, заставляя полководцев Карфагена тратить и так ограниченные ресурсы, пока исход битвы не был предрешен.
В некотором смысле США знакомы с использованием асимметричных техник. СССР потратил сотни миллионов долларов во время холодной войны на финансирование на Западе группировок, выступающих за одностороннее разоружение. Это было намного дороже, чем та ничтожная сумма, которую Россия потратила на рекламу в Facebook во время выборов 2016 года. Однако напрашивается вопрос: что такого есть в сегодняшней ситуации, что такие мелкие вложения могут быть столь эффективны
Следует также признать, что США занимается сходной деятельностью. Журналист Дэвид Сангер даже заявил, что компьютерный вирус Stuxnet, запущенный в иранские центрифуги, стал провокацией, стимулировавшей тот каскад информации и нетрадиционного оружия, который мы имеем сейчас. Другие справедливо указали, что попытки США поддерживать продемократические группы в странах-противниках и готовность Америки вводить парализующие экономические санкции, с точки зрения обсуждаемого режима неотделимы от преднамеренной подрывной деятельности. Однако обладая крупнейшей в мире военной мощью, США медленно переходят к согласованному использованию развивающихся асимметричных методов. Более того, из-за своего динамичного общества и открытой публичной сферы Америка наиболее уязвима в этом вопросе, тогда как Россия и Китай — нет.
Если «истощение без войны» звучит как приемлемая альтернатива по сравнению с огромными разрушениями, которые вызвали в ХХ веке войны, то нужно отметить, что такое развитие событий не исключает войны между сверхдержавами. Нарастающая частота использования асимметричных методов — это только дополнение к традиционной гонке крупных государств, а не альтернатива ей. Более того, политологи давно заметили, и это очевидно, что быстрая эскалация конфликтов более вероятна, когда выживание господствующего режима поставлено под вопрос. Именно поэтому Иммануил Кант включил положения о противостоянии вмешательствам других государств во внутренние дела в свою конституцию мирной федерации. Вывод следующий: в долгосрочной перспективе увеличивающиеся частота использования и эффективность асимметричных дестабилизирующих тактик действительно повышают вероятность конфликта между сильными государствами, чьи режимы считают себя осажденными как никогда раньше. Лидеры этих стран сейчас с трудом справляются с управлением своим обществом, которое расколото на всех уровнях частично из-за действий иностранных противников.
Кровавые войны ХХ века были, кроме прочего, затянувшимся процессом естественного отбора, шедшего между тремя версиями современного государства. Либеральный Запад выбрал относительно открытое общество и рыночную экономику. Фашистские государства, наоборот, полагались на националистское рвение и экономический корпоративизм с различными бюрократическими зонами, влияющими на экономику. Коммунистические государства приняли наиболее централизованный подход. Они пытались полагаться на прямое государственное планирование посредством объединения экономической и социальной жизни. Десятилетиями эти государства соревновались не только на полях сражений, но и в попытках обеспечить быстрый экономический рост и технологическое развитие, поддержать внутреннюю стабильность и создать международные альянсы.
Либеральное государство было успешным на протяжении последнего века не только из-за военных событий, но и из-за того, что им удалось сохранить достаточно легитимности и идеологической гибкости, чтобы бесконечно формировать наиболее полезные альянсы, даже с врагами при необходимости, например, со сталинским СССР и Китаем времен Мао. Кроме того, США и их западные союзники смогли сохранить открытые общества, не пожертвовав внутренней стабильностью. За исключением Северной Ирландии, либеральному Западу удалось не остаться парализованным национальными сепаратистскими движениями вроде тех, что охватили большую часть коммунистического мира. Даже широкие попытки СССР вмешиваться во внутренние дела и шпионить не смогли спровоцировать особых нарушений на внутриполитической арене этих стран. Не удалось им и угнаться за развитием американских технологий. Это объясняется тем, что СССР боялся, что успехи в обработке информации, будут угрожать его власти. Нет нужды говорить о том, что Китай не выглядит подверженным этим проблемам.
Сегодня либеральные государства не могут воспринимать как должное ни одно из этих преимуществ. Ассиметричные возможности превращают прежние преимущества в слабые места, делая их геополитической заботой высшего порядка.
Кристофер Инглэнд — приглашенный ассистент-профессор Школы междисциплинарных глобальных исследований в Университете Южной Флориды, где он преподает политэкономию и международные отношения.
