Однажды, пытаясь объяснить историю своей страны непосвященным людям, польский поэт Чеслав Милош описал воздействие войны, оккупации и Холокоста на обычную мораль. Массовое насилие, подчеркнул он, способно поколебать чувство естественной справедливости в человеке. Если бы в нормальной жизни «он наткнулся на улице на труп, он вызвал бы полицию. Собралась бы толпа, и было бы много разговоров и комментариев. Теперь он знает, что нужно избегать темных тел, лежащих в канаве, а также воздерживаться от того, чтобы задавать необязательные вопросы…»
Убийство стало обычным делом во время войны, и оно даже считалось законным, если совершалось от имени сопротивления, — отметил Милош. Во имя патриотизма молодые ребята из законопослушных семей, представлявших средний класс, становились ожесточившимися преступниками, головорезами, для которых «убийство человека не представляло особых моральных проблем». Воровство также становились обычным, как ложь и фабрикации. Люди научились спать на фоне таких звуков, которые когда-то поднимали на ноги весь квартал, — грохота автоматных очередей, криков людей в агонии, ругани полицейского, уводящего с собой соседей.
Исходя из всех этих причин, подчеркнул Милош, «человек с Востока не может серьезно воспринимать американцев (или других представителей Запада)». Потому что у них не было подобного опыта, и они, судя по всему, не могут понять, что это означает, и не могут представить, как это могло случиться. «Вытекающее из этого отсутствие воображения производит ужасное впечатление», — заключил он.
Однако жесткий анализ Милоша не пошел достаточно далеко. Спустя почти 60 лет после того, как были написаны эти слова, уже недостаточно сказать, что западным людям недостает воображения. Тимоти Снайдер (Timothy Snyder), историк из Йельского университета, в сферу интересов которого входят как Вена времен Габсбургов, так и Киев эпохи Сталина, продвигает этот тезис на шаг вперед. В своей книге «Кровавые земли» (Bloodlands), представляющей собой смелую и оригинальную попытку написать историю массовых убийств в 20-м столетии, он утверждает, что у него до сих пор нет реального знания о том, что произошло в восточной половине Европы в 20-м веке. И он прав: если мы американцы, то мы считаем, что «эта война» началась после налета на Перл Харбор в 1941 году и закончилась атомными бомбами в 1945 году. Если мы британцы, то мы вспоминаем бомбардировки в 1940 году (и на самом деле активно отмечаем в этом году события того времени), а также освобождение Берген-Бельзена. Если мы французы, то мы вспоминаем Виши и сопротивление. Если мы голландцы, то мы думаем об Анне Франк. И даже если мы немцы, то мы знаем только часть истории.
Цель Снайдера заключается в том, чтобы заставить Запад — а также остальной мир — посмотреть на эту войну в более широкой перспективе. Он делает это, оспаривая распространенное представление относительно жертв, количества смертей и методов убийства, и пишет об этом более подробно, но прежде всего он пишет об относительности дат и географии. Название его книги «Кровавые земли» не является метафорой. «Кровавые земли» Снайдера, которые другие называли «пограничными землями», простираются от Познани на Западе до Смоленска на Востоке и включают современную Польшу, страны Балтии, Украину, Белоруссию, а также западную часть России. Это тот регион, который испытал не одну, а две, а в некоторых случах и три — оккупации. Это также тот регион, в котором было наибольшее количество жертв и самые большие физические разрушения.
Еще более важно то, что это тот регион, который сильнее всего пострадал от идеологического безумия как Сталина, так и Гитлера. В 1930-е, в 1940-е годы и в начале 1950-х годов смертоносные армии, жестокие сотрудники тайной полиции двух тоталитарных государств проходили вперед и назад по этим территориям, и каждый раз это приводило к глубоким этническим и политическим изменениям. В этот период город Львов был дважды оккупирован Красной Армией и один раз вермахтом. После войны он стал называться Львив, а не Львов, и уже находился не в восточной части Польши, а в западной Украине, и его довоенное польское и еврейское население было уничтожено или депортировано и заменено этническими украинцами из близлежащих сельских поселений. В этот же период украинский город Одесса был сначала оккупирован румынами, после этого вермахтом, а затем был вновь оккупирован Советским Союзом. Каждый раз при смене власти проходили сражения и одерживались победы, и каждый раз уходящая из города армия взрывала бухту или устраивала массовое убийство евреев. Подобного рода истории можно рассказать о почти любом месте этого региона.
Эта территория была также местом наибольшего количества политически мотивированных убийств в Европе, — убийств, которые начались не в 1939 году с момента оккупации Польши, а в 1933 году вместе с началом голода на Украине. В период с 1933 года по 1945 год там погибли 14 миллионов человек, и они не пали в бою, а были убиты только потому, что было принято сознательное решение их уничтожить. Их гибель произошла на территории «кровавых земель», и это не случайно: «Гитлер и Сталин пришли к власти в Берлине и в Москве, — пишет Снайдер, — однако их далеко идущие планы по изменению территорий были связаны преимущественно с находившимися посредине землями».
Начиная с 1930-х годов Сталин провел на Украине свой первый утопический сельскохозяйственный эксперимент — он коллективизировал землю и вел «войну» за зерно с «кулаками», с богатыми крестьянами (иногда все их богатство состояло всего в одной корове). Его кампания быстро превратилась в войну против самих украинских крестьян, кульминацией которой стал массовый голод в 1933 году. В том же году Гитлер пришел к власти и стал мечтать о расширении Lebensraum, жизненного пространства для немецких колонистов на территории Польши и Украины, и этот проект можно было реализовать только уничтожив тех людей, которые там жили. В 1941 году нацисты также разработали План голода, то есть схему, по которой планировалось кормить немецких солдат и гражданских лиц за счет умирающих польских и советских граждан. В очередной раз нацисты решили конфисковать продукцию украинских коллективных хозяйств и перераспределить ее: «Социализм в одной стране был бы вытеснен социализмом для немецкой расы».
Не случайно 14 миллионов жертв этнических и политических планов были преимущественно не русские и не немцы, а те народы, которые населяли территории между ними. Сталин и Гитлер разделяли презрение по отношению к самим понятиям польская, украинская или прибалтийская независимость, и они вместе стремились уничтожить элиты этих стран. Вслед за оккупацией западной части Польши в 1939 году немцы приступили к арестам и уничтожению польских профессоров, интеллектуалов и политиков. После захвата восточной части Польши в 1939 году советская тайная полиция начала арестовывать и убивать польских профессоров, священников, интеллектуалов и политиков. Спустя несколько месяцев Сталин приказал уничтожить около 20 000 польских офицеров в Катыни, а также в других, расположенных поблизости лесах.
Кроме того, Сталин и Гитлер разделяли ненависть к евреям, которые в течение долгого времени жили и трудились в этом регионе и количество которых там было больше, чем в Германии или в любой другой части Западной Европы. Снайдер подчеркивает, что к моменту прихода Гитлера к власти в 1933 году число евреев в Германии не превышало одного процента от населения страны, и многим тогда действительно удалось спастись бегством. Таким образом замысел Гитлера относительно «свободной от евреев Европы» мог быть осуществлен только в том случае, если бы вермахт захватил кровавые земли, где на самом деле и проживала большая часть европейских евреев. Из 5,4 миллиона евреев, погибших в Холокосте, четыре миллиона были жителями кровавых земель. Значительное большинство остальных — включая 165 000 немецких евреев, которым не удалось спастись бегством — были направлены для уничтожения в кровавые земли. После войны у Сталина возникла паранойя по поводу выживших советских евреев, поскольку они захотели увековечить память Холокоста. В конце своей жизни он подверг чистке и арестовал многих из них, однако он умер слишком быстро и не смог осуществить еще одно массовое убийство.
Прежде всего это был регион, на территории которого столкнулись нацизм и советский коммунизм. Хотя в 1939 году Сталин и Гитлер подписали договор Молотова-Риббентропа, согласившись поделить между собой кровавые земли, они ненавидели друг друга. Эта ненависть оказалась фатальной как для немецких, так и для советских солдат, которым не повезло и которые оказались в плену. Оба диктатора обращались с захваченными врагами, руководствуясь принципами смертельного утилитаризма. Для немцев советские военнопленные были расходным материалом: они потребляли калории, которые были нужны другим людям. Помимо этого, их, в отличие от западных военнопленных, считали недочеловеками. И поэтому их умышленно доводили до голодной смерти в чудовищных «лагерях» в Польше, России и Белоруссии, и на самом деле это были никакие не лагеря, а просто зоны смерти. Военнопленные находились на огороженной колючей проволокой территории, часто это было просто чистое поле, им не давали воды, не было лекарств, не было никаких укрытий, никаких кроватей, и они умирали чрезвычайно быстро и в огромных количествах. Каждый день осенью 1941 года умирали столько же советских военнопленных, сколько британских и американских за всю войну. В общей сложности было уничтожено более трех миллионов человек, и большая часть из них погибла в течение нескольких месяцев.
По своей сути советское отношение к немецким военнопленным было весьма похожим. В результате Сталинградской битвы Красная Армия захватила 90 000 пленных, и тогда их тоже разместили в открытом поле без пищи и крыши над головой. В течение нескольких месяцев почти полмиллиона немецких солдат, а также солдат Оси погибнут в советском плену. Но когда Красная Армия начала побеждать в войне, она стала прилагать больше усилий для того, чтобы сохранять пленных живыми, и лучшим вариантом было тогда использование их для принудительного труда. По данным советской статистики, 2,3 миллиона немецких солдат и, кроме того, около миллиона их союзников (из Румынии, Италии, Венгрии, Австрии, а также из Франции и Голландии) оказались в трудовых лагерях ГУЛАГа вместе с 600 000 японцев, о судьбе которых все почти забыли в их собственной стране.
Некоторые военнопленные были отпущены после войны, а другие освободились только в 1950-х годах. Особой политической логики в этих решениях не было. В какой-то момент в 1947 году, на высшей точке послевоенного голода НКВД неожиданно выпустил на свободу несколько сотен тысяч военнопленных. Никакого политического объяснения тогда не было: советское руководство просто не имело достаточно продовольствия для их выживания. И в послевоенном мире осуществлялось давление — по большей части со стороны восточной Германии, нового клиентского государства СССР, — направленное на то, чтобы они оставались живы. Нацисты действовали без подобного рода ограничений.
Хотя некоторые малоизвестные исторические события и статистические данные могут показаться удивительными для людей, не имеющих представления о жизни в этой части мира, ученые не найдут в «Кровавых землях» ничего особо нового для себя. Живущие в этом регионе историки, конечно, знают, что три миллиона советских солдат погибли от голода в нацистских лагерях, что большая часть Холокоста проходила на Востоке и что планы Гитлера относительно Украины не отличались от сталинских. Оригинальный вклад Снайдера состоит в том, что он воспринимает все эти эпизоды — голод на Украине, Холокост, сталинские массовые репрессии, плановую гибель от голода советских военнопленных — как различные грани одного феномена. Вместо того, чтобы изучать отдельно нацистские и советские бесчинства, он смотрит на них одновременно. Но Снайдер на самом деле не сравнивает обе системы между собой. Скорее, он хочет показать, что обе системы совершили одни и те же преступления в одно и то же время и в одном и том же месте. Он хочет показать, что они помогали друг другу и подстрекали друг друга, и что их взаимодействие — и это особенно важно — приводило к более масштабным массовым убийствам, чем каждая из них была способна совершить в одиночку.
Он также пытается показать, что воздействие друг на друга двух систем имело свои последствия для жителей этого региона. С большой дистанции во времени и в пространстве мы, люди, живущие на Западе, можем позволить себе роскошь изолированного обсуждения обеих систем, мы имеем возможность сравнивать их и противопоставлять их друг другу, выносить оценки и анализировать, вступать в теоретические споры по поводу того, какая из систем была хуже. Но те люди, которые жили при обеих системах, в Польше или на Украине, воспринимали их как часть одного исторического момента. Снайдер объясняет:
Нацистский и советский режимы иногда были союзниками — например, во время оккупации Польши (с 1939 по 1941). Иногда у них были совместимые цели и противники: так было в тот момент, когда Сталин отказался предоставить помощь повстанцам в Варшаве в 1944 году (во время Варшавского восстания) и позволил таким образом немцам уничтожить тех людей, которые позднее могли бы оказать сопротивление коммунистическому правлению… Часто немцы и Советы подстрекали друг друга к эскалации, которая в итоге стоила большего количества жизней, чем это было бы в том случае, если бы каждое из государств проводило бы свою политику по отдельности.
В некоторых случаях бесчинства, совершаемые одной стороной, облегчали путь для другой. Когда нацисты вошли в западную часть Белоруссии, они оказались в регионе, из которого советская тайная полиция в предыдущие несколько месяцев депортировала сотни тысяч людей, а за несколько дней до этого были расстреляны тысячи заключенных. Поэтому некоторые встречали вторгшихся немцев как «освободителей», способных спасти население от полинно кровавого режима. Они также имели возможность мобилизовать распространенный среди населения гнев, вызванный недавними зверствами, и направить часть его против местных евреев, которые, как представлялось в общественном воображении — и что иногда соответствовало действительности — сотрудничали с Советским Союзом. Не случайно акселерация Холокоста происходила именно в этот момент.
Подобный взгляд на историю Европы середины 20-го века имеет последствия и для жителей Запада. Помимо прочего, Снайдер просит своих читателей вновь вспомнить наиболее известные кадры хроники и фотографии, сделанные в Берген-Бельзене и в Бухенвальде британскими и американскими солдатами, освободившими оба лагеря. На этих кадрах изображены умирающие, истощенные люди, ходячие скелеты в полосатых робах, груды трупов, сложенных как дрова, — все это стало наиболее характерными картинами Холокоста. Однако люди на этих фотографиях в массе своей не были евреями: это были заключенные, занимавшиеся принудительным трудом, и они оставались в живых, поскольку немецкая военная машина нуждалась в них для производства оружия и военной формы. Только тогда, когда немецкое государство начало разрушаться в начале 1945 года, они стали умирать от голода в больших количествах.
Огромное большинство жертв Гитлера, как евреев, так и представителей других национальностей, никогда не видели концентрационных лагерей. Около миллиона человек погибли из-за того, что были направлены для принудительного труда в немецких концентрационных лагерях, однако около 10 миллионов были убиты в местах массовых расстрелов на территории Польши, Украины, Белоруссии и России — это означает, что они были доставлены в лес, иногда с помощью своих соседей, и там уничтожены — то же самое происходило в немецких зонах голодной смерти и в немецких газовых камерах. Эти газовые камеры не были «лагерями», подчеркивает Снайдер, но иногда они примыкали к лагерям, как это было в Аушвице:
Во время немецкого правления концентрационные лагеря и фабрики смерти действовали по различным принципам. Направление в лагерь Берген-Бельзен отличалось от транспортировки на фабрику смерти Белжец. Первый вариант означал голод и тяжелый труд, но в то же время и возможность выживания; второй вариант означал скорую и неизбежную смерть от удушья. Парадокс заключается в том, что люди помнят о Берген-Бельзене и забывают о Белжеце.
Снайдер высказывает похожую точку зрения и в отношении сталинских жертв. Он утверждает, что в советском ГУЛАГе в период с 1933 года по 1945 год был уничтожен миллион человек, еще шесть миллионов погибли от устроенного Советами голода, а также в советских местах проведения массовых расстрелов. Мне показалось, что приводимые Снайдером цифры немного занижены — в ГУЛАГе количество жертв было, несомненно, больше миллиона — однако пропорции, наверное, правильные. В период с 1930 года по 1953 год определенное количество людей, погибших в трудовых лагерях — от голода, непосильной работы и холода при жизни в деревянных бараках за колючей проволокой — значительно ниже, чем количество людей, погибших от автоматных очередей вместе с теми людьми, которые умерли от голода, так как в их деревне не было пищи.
Образ заключенного, который в деревянной обуви каждое утро с трудом тащился на работу и который с каждым днем терял человеческий облик, — этот образ также был создан великолепными книгами и статьями Примо Леви (Primo Levi), Эли Визелем (Elie Wiesel) и Александром Солженицыным. Однако в определенном смысле он может ввести в заблуждение. На самом деле те заключенные, которые были способны работать, имели шанс остаться в живых. Для тех заключенных, которые были слишком слабы для работы или для которых работу было сложно организовать из-за войны и хаоса, вероятность умереть была значительно выше. Те 5,4 миллиона евреев, ставшие жертвами Холокоста, погибли мгновенно — в газовых камерах, в специальных мобильных фургонах или в безмолвных лесах. У нас не осталось ни их фотографий, ни фотографий их трупов.
Хронологические и географические аргументы, представленные в книге «Кровавые земли», также усложняют дебаты по поводу правильного использования слова «геноцид». Не все сейчас помнят о том, что это слово (от греческих слов «genos», «племя» и французского «-cide») было придумано в 1943 году польским юристом еврейского происхождения Рафаэлем Лемкином (Raphael Lemkin), который в течение длительного времени пытался привлечь внимание международного сообщества к тому, что он поначалу называл «варварским преступлением» (the crime of barbarity). В 1933 году, находясь под влиянием сообщений о кровавой расправе с армянами, он предложил, чтобы Лига Наций рассматривала массовые убийства, совершенные «на основании ненависти к расовым, религиозным или социальным группам», как международные преступления. Покинув в 1940 году оккупированную нацистами Польшу, Лемкин стал еще более интенсивно заниматься этими вопросами. Он убедил обвинителей в Нюрнберге в необходимости использовать слово «геноцид» во время судебных слушаний, хотя оно и не попало в текст приговора. Он также способствовал тому, чтобы Объединенные Нации одобрили конвенцию о геноциде. После долгих дебатов, Генеральная Ассамблея приняла эту конвенцию в 1948 году.
Как объясняет историк из Стэнфордского университета Норман Наймарк (Norman Naimark) в книге «Геноциды Сталина» (Stalin's Genicides), принятое ООН определение геноцида было сознательно сделано узким: «Действия, совершенные с намерением уничтожить полностью или частично какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую». Это произошло потому, что советские дипломаты потребовали исключения любых ссылок на социальные, экономические или политические группы. Если бы они остались, то Советский Союз можно было бы привлечь к ответственности за убийство аристократов (социальная группа), кулаков (экономическая группа) или троцкистов (политическая группа).
Хотя Лемкин и продолжал выступать в защиту более широкого толкования этого термина, идея относительно того, что слово «геноцид» может относиться только к массовому убийству этнической группы, постепенно укоренилась. Но на самом деле этот термин до последнего времени использовался почти исключительно в отношении Холокоста, то есть того «геноцида», который признан таковым практически всеми: международным сообществом, бывшими союзниками (по антигитлеровской коалиции) и даже самими бывшими преступниками.
Возможно, именно в результате подобного всеобщего признания это слово недавно приобрело почти магические свойства. Сегодня государства проводят специальные кампании для того, чтобы их исторические трагедии были признаны как «геноцид», и в результате сам термин превратился в политическое оружие как в отношениях между государствами, так и внутри отдельных стран. Разногласия между армянами и турками по поводу того, было ли массовое убийство армян после Первой мировой войны «геноцидом», является предметом резолюции, внесенной в конгресс Соединенных Штатов. Лидеры оранжевой революции на Украине активно выступали за то, чтобы голод в их стране был признан «геноцидом» международными судами (а в январе 2010 года один из судов в Киеве обвинил Сталина и других высших чиновников в «геноциде» против украинской нации). Однако эта кампания была умышленно остановлена, когда к власти в стране пришли более пророссийски (или более постсоветски) настроенные оппоненты. После этого ссылка на кампанию по поводу геноцида была удалена с президентского веб-сайта.
История с кампаний Лемкина по поводу геноцида прекрасно показывает, что дискуссия относительно правильного употребления этого слова с самого начала активно использовалась в политических целях. Нежелание левых интеллектуалов осудить коммунизм, тот факт, что Сталин был союзником Рузвельта и Черчилля, существование немецких историков, которые пытаются принизить значение Холокоста за счет сравнения его с советскими преступлениями, — все это до недавнего времени означало следующее: для Запада было политически некорректно признавать, что мы победили одного замешенного в геноциде диктатора с помощью другого. И только теперь, после публикаций такого большого количества материалов из советских, а также восточноевропейских архивов, истинные масштабы массовых убийств в Советском союзе становятся хорошо известными на Западе. В последние годы некоторые из бывших советских сфер влияния — прежде всего балтийские государства и Украина — также начали использовать слово «геноцид» в юридических документах, описывающих массовые убийства в Советском Союзе.
Небольшая книга Наймарка представляет собой потенциальный вклад в эти дебаты. Признавая сомнительный характер истории конвенции ООН по этому вопоросу, он продолжает утверждать, что, согласно даже ныне существующему определению, сталинские атаки на кулаков, а также на украинских крестьян должны считаться геноцидом. То же самое относится и к целенаправленным кампаниям Сталина против определенных этнических групп. В разное время советская тайная полиция преследовала, арестовывала и уничтожала этнических поляков, немцев, корейцев, оказавшихся в Советском Союзе, и, конечно же, ее сотрудники убили 20 000 польских офицеров в течение нескольких недель. Большое количество малочисленных народностей, в первую очередь чеченцы, также в массовом порядке были арестованы и депортированы во время войны: мужчин, женщин и стариков загружали в вагоны и отправляли в Центральную Азию, где они должны были умереть или исчезнуть как народ. Подобный опыт выпал и на долю крымских татар.
Как и Снайдер, Наймарк охватывает широкий круг вопросов в своих публикациях — начиная с его новаторской книги о советской оккупации Восточной Германии до работ, посвященных этническим чисткам. В результате его аргументы представляются убедительными, ясными, и их сложно опровергнуть. Если мы серьезно отнесемся к точке зрения, предложенной в книге «Кровавые земли», то тогда мы также должны спросить, не являются ли в целом дебаты о геноциде — и особенно относительно давнишнего аргумента о том, подходят ли под это определение сталинские убийства, — отвлекающим приемом. Если массовые убийства Сталина и Гитлера отличались друг от друга, но не были отдельными явлениями, и если мы признаем, что они не произошли бы в том виде, если бы не было одного из них, то как мы можем после этого говорить, что одно является геноцидом, а другое — нет?
Для народа, который на самом деле испытал на себе обе эти тирании, подобные определения вряд ли имеют большое значение. Разве для польского торговца было важно, что его убили, потому что он был евреем или потому что он был капиталистом? Разве для умирающей от голода украинской девочки имело значение, что ее лишили пищи для того, чтобы создать коммунистический рай или для того, чтобы снабдить необходимым количеством калорий солдат в третьем рейхе? Может быть, нам нужно найти другое слово, которое было бы шире в своем значении, чем нынешнее определение геноцида, и которое значило бы просто «массовое убийство, совершаемое в политических целях». Или, быть может, мы просто согласимся, что слово «геноцид» включает в себя понятие об умышленном умерщвлении голодом, а также газовые камеры и концентрационные лагеря, что оно включает в себя массовые убийства социальных, а также этнических групп, и тогда вопрос будет решен.
И, наконец, содержащиеся в книге «Кровавые земли» аргументы усложняют современное понятие о памяти — памяти, противопоставленной истории. Так, например, верно то, что современное немецкое государство «помнит» Холокост — в официальных документах, в публичных дебатах, в монументах, в школьных учебниках — и часто оно получает похвалы за это. Но насколько всеобъемлющей является эта память? Какое количество немцев «помнит» о гибели трех миллионов советских военнопленных? Сколько немцев знают о секретном договоре между Гитлером и Сталиным и придают этому значение? Кому из них известно, что он не только был приговором жителям западной части Польши и часто означал смерть в трудовых лагерях, но и был приговором для жителей восточной части Польши, обрекая их на депортацию, голод и часто смерть в советской ссылке? Массовое убийство в Катыни в этом смысле является частично немецкой сферой ответственности: без тайного сговора Германии с Советским Союзом этого бы не произошло. И, тем не менее, весьма реальное чувство вины в современной Германии по поводу Холокоста не всегда распространяется на советских солдат или даже на поляков.
Если мы будем помнить 20-й век таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким мы его себе воображаем, то злоупотребление историей в государственных политических интересах также станет более сложным. В современном российском государстве часто говорится о «двадцати миллионах погибших советских людей» во время Второй мировой войны, и в определенной мере это делается для того, чтобы подчеркнуть его жертвы и страдания. Но даже если мы примем эту подозрительно круглую цифру, то все равно будет важно признать, что большинство этих людей не были россиянами, они не жили в современной России и они не обязательно были жертвами немецкой агрессии. Кроме того, важно признать, что советские граждане с такой же вероятностью могли погибнуть в годы войны в результате принимавшихся Сталиным решений или в результате взаимодействия между Сталиным и Гитлером, как и от приказов одного Гитлера.
По разным причинам распространенная американская память о Второй мировой войне также подлежит определенной ревизии. В прошлом мы иногда называли ее «хорошей войной», по крайней мере это делалось для противопоставления тем сомнительным в моральном отношении войнам, которые за ней последовали. На определенном уровне это понятно: мы на самом деле воевали за права человека в Германии и в Японии, и после нас действительно остались демократические режимы в Германия и Японии, и мы должны гордиться этим. Но также верно и то, что во время нашей борьбы за демократию и права человека в странах Западной Европы, мы игнорировали, а затем и просто забыли то, что происходило дальше в восточном направлении.
В результате мы освободили только одну половину Европы за счет порабощения другой ее половины на 50 лет. Мы действительно победили в той войне против одного проводившего геноцид диктатора с помощью такого же другого. Это не делает нас плохими — существовали ограничения, причины, разумные объяснения того, что произошло. И это действительно делает нас менее исключительными. И это действительно делает Вторую мировую войну менее исключительной, более неопределенной в моральном отношении и поэтому похожей на те войны, которые за ней последовали.
В конечном итоге переоценка того, что мы знаем о Европе в период с 1933 года по 1953 год, может вылечить нас от «недостатка воображения», наличие которого так ужасало Чеслава Милоша почти 60 лет назад. Если рассматривать Аушвиц изолированно, то его можно легко разложить на части и отнести к определенному месту и времени или оправдать как результат уникальной истории Германии или ее особой культуры. Но если Аушвиц не был единственным проявлением массовой жестокости, если массовые убийства одновременно имели место на всей многонациональной территории и при поддержке большого количества разных людей, то тогда Аушвиц уже сложно разложить на категории или оправдать. Чем больше мы узнаем о 20-м столетии, тем сложнее нам будет извлекать легкие уроки или формулировать простые суждения относительно людей, которые все это пережили, — и тем легче будет сопереживать вместе с ними и понимать их.
