Рабиндранат Тагор прибыл в Советский Союз 11 сентября 1930 года.
Свое желание посетить страну он изъявил на встрече с послом Советского Союза в Стокгольме Александром Аросевым. Аросев, писатель-борзописец и глава Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, впоследствии был казнен при сталинском режиме.
Драматург, критик и журналист Анатолий Луначарский, нарком просвещения, пригласил Тагора в Россию лично. Визит Тагора вызвал в некоторых кругах кипучий энтузиазм — например, у российского востоковеда и специалиста по буддизму Сергея Ольденбурга.
Меня интересует не подробное описание визита, а знаменитый текст, написанный Тагором во время поездки: «Письма о России». Письма были переведены на русский язык лишь в 1956 году. Говорят, что Сталину не понравилось 13-е письмо, где Тагор критикует советский режим. В результате газета «Известия» в 1930 году так и не напечатала интервью с Тагором — по приказу Сталина. Его опубликовали лишь в 1988 году — лишь при режиме Горбачева.
Первое письмо Тагора из России датировано 20 сентября. Его третье письмо оказалось последним, написанным на российской земле — оно датируется «Москва, 25 сентября 1930 года». Он покинул Советский Союз 25 сентября и через три дня прибыл в Берлин, где написал четвертое письмо домой. Интересно, что в трех письмах из Берлина — четвертом, пятом и шестом — Тагор говорит лишь о своих впечатлениях от России. Начиная с 3 октября, своего седьмого письма, Тагор пишет письма из каюты немецкого лайнера «Бремен» по дороге в Америку. Но главной темой остается влияние России и вопросы, которые она всколыхнула в сознании поэта.
В своем первом письме от 20 сентября Тагор поднимает исторический вопрос о «безымянных» мира сего, чья жизнь лишена достоинства и надежды. Он пишет, что одним лишь сочувствием, старым христианским идеалом, ничего прочного создать нельзя», отмечая, что помощь «случайными подачками постепенно превращается в свою противоположность». Тагор объединяет идею альтруизма с социализмом: «Истинно дружеская помощь возможна только тогда, когда люди равны». Он развивает свою мысль: «Человек, не уважающий другого, бессилен сделать ему добро». Тагор идет дальше, чем мысль, что уважение к другим — это ценность, зиждущаяся на формальном и политическом равенстве перед законом.
Идея равенства — это общественная этика, где нравственный импульс делать добро другим возникает из духа равенства. Главным врагом социально укоренившегося альтруизма, основанного на равенстве и уважении, Тагор называет «личный, своекорыстный интерес». Идея уважения, альтруизма и равенства явно обоснована материалистическими соображениями. Здесь Тагор сближается с Марксом.
Тагор полагал, что в коммунизме Россия обрела решение проблемы эгоизма «в самой основе». Он при этом он считал, что делать окончательные выводы об эксперименте еще не подошло и расплывчато предположил, что в советской системе могут быть «серьезные недостатки». Тагор отправился Россию из интереса к новой системе образования, возникшей при коммунистическом режиме. «Эксперименты с методами обучения» его впечатлили, и он неустанно расточал похвалы. Но в первом же письме предупредил, что система образования, «вылитая по шаблону», неустойчива, если знания «не соединены с живым умом».
Однако в представлении Тагора в советской системе образования было и немало ярких моментов. В своем пятом письме, написанном из Берлина 1 октября, Тагор рассказал о своем посещении пионерской коммуны — советского образовательного центра. Его впечатлило, как дети-сироты приветствовали его «без подавленности и приниженности» и уверенно отвечали на его расспросы. Учащиеся выступили в роли «живой газеты» и объяснили цели и задачи пятилетки. В своем седьмом письме Тагор отметил, как Советский Союз превратил музей в педагогическое пособие.
Во втором письме от 19 сентября Тагор отмечает, что в России исчезли противоречия между богатством и бедностью: «нет ни богатства, ни бедности, только всеобщая серость». Таким образом, равенство устанавливается, когда социальная нищета преодолевается путем осознания естественного состояния нужды. Вывод таков: нужда естественна, бедность — социальна.
В своем пятом письме от 1 октября из Берлина Тагор затрагивает идею собственности. Частную собственность он называет «средством самовыражения» и «языком индивидуальности». «Если бы собственность рассматривалась лишь как средство поддержания существования, а не как проявление души, то с помощью объединения собственности легко можно было бы объяснить, почему ее потеря может улучшить условия существования», — пишет он.
Идею частной собственности Тагор приравнивает к интеллекту и таланту. Его аргумент заключается в том, что желание обладать частной собственностью столь же естественно, как и нужда. Тагор считает, что «бесконечную свободу приобретения» в праве личной собственности следует ограничить, но полностью избыть стремление к частной собственности невозможно. По Тагору, идея «общего блага» должна действовать как принцип двойного ограничения: запрещать собственности «порождать в обществе жадность, обман и жестокость», но при этом не отбирать собственность «силой». Подобно Руссо, Тагор считает, что собственность — это естественно, но ее необходимо переделать, чтобы она служила общему благу.
О русском коммунизме Тагор пишет: «Решая эту проблему, советская власть стремится не признавать приверженности человека к собственности. Поэтому они не знают границ насилию». Психологические корни насилия, развязанного советским режимом, лежат в отрицании. В своем восьмом письме от 5 октября Тагор назвал это «оборотной стороной медали».
В тринадцатом письме от 3 октября, которое и прогневало Сталина, Тагор решительно выступает в защиту личности. Стирая «верную демаркационную линию между личностью и обществом», Россия, считает Тагор, повела себя «немногим лучше фашистов». Именно из-за этого советскому режиму трудно объяснить подавление личности во имя коллектива.
Советские диссиденты с Тагором бы согласились. Отрицание советского режима привело к паранойе и попыткам заглушить голоса критиков. В связи с этим Тагор приводит два ярких аргумента. Во-первых, коммунистический режим совершил «странную ошибку»: наглядно демонстрируя жестокость царской империи, коммунистический режим повел «политику столь же безжалостную». Возможно, это великий, неизменно повторяющийся акт забвения — когда режимы сами опровергают логику и моральную силу собственных аргументов или пропаганды против других режимов, предаваясь аналогичным актам насилия. Это лицемерие носит одновременно нравственный и политический характер и служит вечным ограничением власти. Этим людей не обманешь.
Еще один интересный аргумент Тагора против насилия возвращает его к вопросу о природе. Он пишет: «Те, у кого нет терпения ждать, пока человеческая природа смирится со своей эпохой, верят в преследования». Человеческая природа здесь предполагает изменчивость. Человеческая природа непостоянна. Если она желает изменить свои взгляды и пристрастия, надо дать ей время. Тагор требует терпения, когда «готова теория, но не люди». Это важный аргумент против теоретизации, когда научный проект становится прикладной наукой, воплощенной в человеческом обществе.
Тагор не против великих перемен и «новой эры», искореняющей «древние верования и обычаи». В своем третьем письме Тагор рассуждает, что традиция «вошла в плоть и кровь, пронизала душу и мозг людей», а ее «бесчисленную цепь зданий и дверей» охраняют стражники.
Этот образ традиции напоминает взгляды Амбедкара (Бхимрао Рамджи Амбедкар — индийский политический деятель, лидер «неприкасаемых», основной автор проекта конституции, прим. перев.): к дверям к знаниям и силе приставлены стражи, блюдущие интересы класса или касты. Тагор рад, что эти двери в Советском Союзе сломаны. Но его беспокоит гордыня, спутница проекта всеобщего равенства. В духе романтиков Тагор хочет, чтобы человеческую природу брали обольщением, а не насилием.
Возможно, во взглядах Тагора заложено пространство для переосмысления вопроса о первоначальном насилии. Если представить себе современную революцию без насилия невозможно, то те, кто верят в перемены, должны признать, что насилие ограничивает их цели и постепенно умаляет их достижения — пока не затмит вовсе. Предупреждение Тагора в адрес Советского Союза было запрещено Сталиным, но стало пророческим. Поэты — лучшие провидцы, чем диктаторы.
Разумеется, Тагор не забывает указать важное различие между коммунистическим экспериментом и фашистским. Он признает, что советское государство сдерживает «алчность неограниченной власти». Пусть это и привело к подавлению личной свободы, это по-своему оправдание, считал он.
«Что касается основополагающих советских принципов, то они неуклонно стремятся упрочить врожденную силу человека всеобщим образованием и культурой, а не подавляют их постоянно, как фашисты».
Фашизм — это посягательство на культурную свободу и дух просвещения, которые, по мнению Тагора, требуют социальных изменений и непринужденного духа равенства. Тагор предостерегает от «размыкании связи между волей ведущего и ведомых». Сегодня мы снова видим, насколько эта связь принудительна. О предупреждениях Тагора не должны забывать ни мы, ни диктаторские режимы.
Манаш Фирак Бхаттачарджи — автор книги «В поисках нации: на пути к другой Индии».
