В июне, на пике протестов после гибели Джорджа Флойда в США, сенатор-республиканец от Арканзаса Том Коттон выпустил в «Нью-Йорк Таймс» статью с призывом развернуть федеральные войска в крупнейших американских городах. Более 1 000 сотрудников газеты выступили против статьи, поскольку посчитали заявления сенатора опасными. Сконфуженное руководство издания заявило, что решение о публикации было поспешным, и вынудило уволиться главного редактора колонки «Мнения» Джеймса Беннета. Месяц спустя его примеру последовала и его подчиненная Бари Вайс, чьи идеи нередко шли против сложившегося в газете консенсуса. Новость об этом вызвала отклик по всему миру. Буря в стакане? Едва ли, если рассматривать случившееся как отражение растущей поляризации американского общественного мнения и тревожного замыкания прогрессистских СМИ в ортодоксальной идеологии идентичности. С тех пор молодая и талантливая журналистка стала настоящим символом такой узости взглядов и надеждой на появление новой гвардии, которая встанет на борьбу за плюрализм. Она дала эксклюзивное интервью журналу «Пуэн» из Лос-Анжелеса, где она проживает на данный момент.
«Пуэн»: Не каждый день журналист уходит из «Нью-Йорк Таймс». Почему вы приняли такое решение?
Бари Вайс: Нужно вернуться на несколько лет назад. Я больше четырех лет работала в колонке «Мнения» газеты «Уолл-стрит Джорнэл». Я была несколько в стороне от всех, потому что придерживалась самых левых взглядов среди коллег. Я была резко против Трампа, и после его избрания мне показалось, что газета много говорила о политических проектах президента, но мало о нравственных последствиях его инаугурации. Тогда, как и многие другие непримиримые противники Трампа, я решила найти другую работу. В то же самое время «Нью-Йорк Таймс», как и другие издания, которые упустили из вида феномен Трампа, занялась самоанализом. Она поняла, что не смогла в должной мере познакомить читателей с идеями, людьми и политиками, которых те не встретили бы у себя в Бруклине или Вест-Сайде. Для меня это стало прекрасной возможностью. Но если в «Уолл-стрит Джорнэл» я была прогрессистской, то в «Нью-Йорк Таймс» превратилась в консерватора. Я была к этому готова. Некоторые коллеги не разговаривали со мной, но это было терпимо, плата за возможность работать в самой влиятельной в мире газете. У меня была увлекательная работа. Помимо эпизодического выпуска собственных статей я заказывала аналитические материалы у людей, которые обычно не пишут в «Нью-Йорк Таймс». Так продолжалось какое-то время.
— Что изменилось?
— Атмосфера стала слишком враждебной, была какая-то мелочная злоба, как в школьном дворе. Со временем стало все труднее писать и заказывать статьи, которые интересовали меня: думаю, что некоторые материалы, которые я написала после по приходу в газету в 2017 году, сейчас уже не получилось бы опубликовать. Переломным моментом стало вынужденное увольнение моего непосредственного начальника, главного редактора рубрики «Мнения» Джеймса Беннета, после публикации статьи сенатора Тома Коттона.
— Что именно произошло?
— Я ничего не знала об этой статье до ее появления на сайте, но раз Беннет нанял меня, а все, что хоть сколько-то отдавало полемикой, сразу приписывали мне, многие коллеги посчитали, что я приложила к этому руку. Уход Беннета стал для меня личным ударом. Когда вашего начальника увольняют за 48 часов, потому что он выпустил статью сенатора-республиканца с мнением, которое разделяют большинство американцев, как журналист может идти на какой-то профессиональный риск? Более того, атмосфера стала настолько напряженной, что мой новый начальник открыто потребовал от меня больше не заказывать аналитические статьи. Для публикации сторонних материалов было введено правило «тревожного звонка»: если кто-то из коллег считал статью оскорбительной, он мог затребовать отказа от ее выхода. И если меня наняли для того, чтобы я представляла точку зрения, которая отличается от редакционной политики, все это выглядело совершенно бессмысленным.
Я могла остаться и работать с безобидными темами или уйти, чтобы писать то, что я считаю правильным. Я решила уйти. Это был трудный шаг, но я о нем не жалею. И то, что я вижу в «Нью-Йорк Таймс» после ухода, лишь подтверждает мои прошлые наблюдения.
— С чем связана отрицательная реакция некоторых ваших коллег на статью Тома Коттона?
— Одним из главных факторов усиления напряженности в июне и июле, безусловно, стала эпидемия covid-19. В связи с изоляцией непосредственное общение во многих случаях было заменено контактами в сети. Если вы находитесь рядом с живыми людьми, их труднее демонизировать, чем по сети. Думаю, если бы не изоляция, внутренняя реакция на выход этой статьи не была бы такой радикальной. Но этим, разумеется, объясняется не все. Я считаю, что колонка «Мнения» в «Нью-Йорк Таймс» должна предоставить слово обычному члену Республиканской партии. Мы же стали свидетелями настоящей паники. При этом мы не видим аналогичной реакции на радикальные «левые» мнения вроде статьи с оправданием Луиса Фаррахана (чернокожий мусульманин и известный антисемит) или пропагандой в духе китайской Компартии. Или взять хотя бы первый вариант заголовка статьи о расправе над Самюэлем Пати: «Французская полиция застрелила человека после смертельного нападения с ножом на улице» (впоследствии его поменяли на «Человек обезглавил учителя на улице во Франции и был убит полицией»). Куда же пропадает их возмущение?
— Когда вы работали в «Нью-Йорк Таймс», какие статьи вызывали недоверие или даже враждебность ваших коллег?
— Мне нравится заниматься темами, которые не затрагивают другие. Как и коллеги, я не любила Дональда Трампа и могла бы писать о нем по статье в неделю, но что бы это дало? Моя непопулярность в первую очередь, без сомнения, связана с моим положительным мнением об Израиле. Далее, это мои статьи о #MeToo, например, «У „верьте всем женщинам" есть границы», ставшая вирусной статья о том, что неприятный опыт может быть попросту неудавшимся свиданием, или материал об «Intellectual Dark Web» (группа интеллектуалов-нонконформистов, прим.ред.). Кстати говоря, у меня в голове не укладывается, что критика #MeToo и утверждение о том, что движение зашло слишком далеко, могут быть полемической позицией. Кроме того, нельзя запрещать мнения о сосуществовании реальных отличий между мужчинами и женщинами. Я моих статьях я писала то, что люди говорят дома или в кругу друзей. Самое страшное в том, что такие мнения стало невозможно озвучить.
— Вы действительно консерватор?
— Я крепко держусь за определенные принципы, такие как свобода слова. Если это делает меня «консерватором», если меня так называют, мне наплевать. Как мне кажется, настоящее разделение в СМИ сегодня заключается в другом: есть те, кто описывают факты, даже если правда неприятна, и те, кто верят в так называемую «нравственную ясность» и продвигают определенное мировоззрение. В таких изданиях как «Нью-Йорк Таймс» любопытство идет лишь в одном направлении. Газета увлечена идущей справа дезинформацией, но молчит о наплыве нетолерантной прогрессистской идеологии, которая представляет собой одно из самых значимых явлений настоящего времени.
— Почему в одной из лучших газет мира произошли такие изменения?
— Почему большинство журналистов, судя по всему, поддерживают левых?
— Прогрессистам свойственно интересоваться малоприбыльными сферами или идеалистическими проектами. Далее, не стоит недооценивать потребность быть принятым в своем социальном кругу, которая может усиливать стадный инстинкт. Кстати говоря, я считаю, что, если вы хотите создать в США качественное СМИ, очень важно набирать людей со всей Америки, с юга и среднего запада. Кроме того, нужно, чтобы они не учились в Гарварде, Йеле и Колумбии или даже в вузе в принципе. В прошлом журналистика была профессией рабочего класса! Вам не нужен был диплом в профессии, которая заключается в том, чтобы говорить с людьми! Один из самых интересных журналистов «Нью-Йорк Таймс» Майкл Пауэлл был таксистом.
— Но разве «Нью-Йорк Таймс» не всегда была левой газетой?
— Разумеется. Тем не менее есть разница между прогрессистской предвзятостью и отказом — во имя предположительно прогрессистских ценностей — от основополагающих принципов журналистики, таких как свобода слова и плюрализм. Вчера молодые люди, которые занимались «культурными» или «гендерными» исследованиями, оставляли позади свои политические взгляды, когда вступали в организацию — «Нью-Йорк Таймс», McKinsey, JP Morgan, Конгресс — поскольку ценности организаций формировали людей. Сегодня все наоборот. Хорошая новость в том, что идеи имеют значение. Плохая в том, что, если вы варитесь в этом — будь то постмодернизм, неомарксизм или политика идентичности — во время учебы, вы приносите эти идеи в организации и меняете их в этом направлении. То, что я рассказываю о «Нью-Йорк Таймс», касается не только этой газеты. Это лишь один из многих пример, идущей в наших организациях революции.
— Почему, как вам кажется, такая идеология идентичности набирает силу сейчас, когда в США меньше расизма и сексизма, чем когда бы то ни было?
— Существует несколько интерпретаций, но ни одна не дает полностью удовлетворительного ответа. Одна из них касается гибели религии, место которой занимает политика. Как иначе можно объяснить ярое стремление очистить мир от еретиков, разрушить карьеру человека из-за непонравившегося «твита»? Другая заключается том, что Уэсли Янг называет «сохранением физического страдания»: западные общества — самые свободные и прогрессивные в истории, но эмоциональная и физиологическая реакция на несчастья в них так же сильна, как и раньше. Наконец, это «принцип Ширки» (по имени эксперта по интернету Клея Ширки, Clay Shirky, прим.ред.): «Организации стремятся сохранить проблему, решением которой являются».
— Почему сторонников политики идентичности так сложно убедить в ее вредоносности?
— Нужно провести черту между хорошей и плохой политикой идентичности, как это делает психолог Джонатан Хайдт. Хорошая гласит следующее: у меня может быть отличное от вашего восприятие мира, поскольку у меня есть свой жизненный опыт. Поэтому я использую эти личные элементы, чтобы показать вам мой мир, сделать так, чтобы мы могли понять друг друга. Плохая политика, та, что побеждает сегодня, гласит следующее: вы ограничены цветом кожи и условиями появления на свет, и любая попытка понять человека, который сталкивается с большим угнетением, чем вы, бесполезная затея. Поэтому единственная возможность для вас — это поверить в реалии угнетенных, поскольку их притязания на истину и нравственность более легитимны, чем ваши. Эта суммирующая идеология лишь настраивает людей друг против друга.
— В вашей книге вы пишите: «Испорченная политика идентичности правых (…) говорит евреям, что они никогда не смогут стать достаточно белыми. Испорченная политика идентичности левых (…) говорит евреям, что они никогда не смогут стать достаточно угнетенными». Что вы хотите этим сказать?
— Правый антисемитизм хорошо известен. Он набирает силу, и это пугает меня. Левый антисемитизм выглядит совершенно иначе. Он абстрагируется от нашей истории и представляет нас как угнетателей. Он говорит нам: «Если вы хотите вступить в коалицию угнетенных, вам нужно публично разорвать связи с угнетателями». Вчера для этого нужно было осуждать израильские поселения, что для меня не было проблемой. Но сегодня речь идет о непризнании за Израилем права на существование! На это я не согласна. Как я пишу в книге, «евреев терпят, если они проходят что-то вроде светского обращения и осуждают большую часть того, что делает их евреями».
— Некоторые считают, что «культуры отмены» не существует, что речь идет лишь о критике в социальных сетях.
— Думаю, мы еще в полной мере не осознали последствия этого явления, которое питается тем, что мы оставляем в сети. Это наш вариант китайского социального кредита. Вы сделали что-то предосудительное, когда вам было 16? Вам никогда не смыть это пятно. В результате молодежь страшно боится рисковать, иметь собственные идеи, совершать ошибки. Это будет подталкивать самых талантливых людей к тому, чтобы отойти от публичных профессий, а самых безумных, вроде Трампа, к тому, чтобы ухватиться за это.
— Политкорректность не обязательно является самым прибыльным вариантом для организаций.
— Думаю, что у этой идеологии впереди еще большое будущее. И кто знает, что она разрушит на своем пути? Меня приводит в отчаяние то, что для борьбы с ней нужно лишь, чтобы ответственные за защиту наших ценностей люди отказались идти на компромисс. Но на это способны лишь очень немногие! Более того, самые интересные личности уходят из газет и вузов, чтобы работать на себя или выпускать подкасты, например, как Сэм Харрис или Брет Вайнштейн. Это означает, что эти организации больше не поощряют свободу мысли. Мне также тайно пишет огромное множество «диссидентов» — не знаю, как еще их можно назвать — из СМИ, вузов и НКО. Все они — прогрессисты, которые боятся высказать свое мнение.
— Что будете делать дальше?
— Думать о том, как собрать журналистов и ученых, которые реально смотрят на вещи, не боятся правды и готовы пойти за ней. Противники царящей идеологии разобщены. Я сижу в сети и знаю их всех, но стоматолог из Кливленда или адвокат из Далласа, ничего о них не слышали, хотя и жаждут этого. Если мы хотим настоящих культурных перемен, простые люди должны получить доступ к подобному типу СМИ. Нужно показать им, что они не одни. Таков мой проект. Нужно принять то, что наша жизнь станет менее приятной в краткосрочной перспективе, ради подъема в долгосрочной. Потому что сегодня мы действуем с точностью до наоборот.
