Продолжение интервью с Кэтрин Мерридейл (Catherine Merridale) — британской писательницей и историком, автором нескольких трудов на тему российской истории, в том числе вышедшей в 2006 году книги «Война Ивана: жизнь и смерть в Красной армии».
Onet: Как в России реагировали на то, что о Великой Отечественной войне расспрашивает женщина, кроме того, приехавшая с Запада?
Кэтрин Мерридейл: Было сложно. Ко мне часто обращались покровительственным тоном, называя «девушкой». Я по характеру человек не очень терпеливый, можете спросить моего мужа, но тогда, чтобы не портить отношения между нашими народами, я научилась сдерживать раздражение. Роль «девушки», следует признать, оказывалась порой удобной.
Важным источником для «Войны Ивана» стал дневник политрука Москвина, я часто его цитирую. За этим документом я отправилась в Смоленск, но оказалось, что местный архив закрыт. Я уже решила, что из поездки ничего не выйдет, однако, директор взглянул на меня, махнул рукой и сказал: «Пусть девушка работает». Меня пустили в здание бывшей церкви под мою ответственность: на письменный стол сыпалась штукатурка, отопления не было, но я могла заняться своим делом.
Даже если архивами руководят мужчины, то трудятся там в основном женщины. Это тоже важно: проще завязать разговор, получить помощь. Часто появлялся чай и кусок сладкого пирога. Именно за чаем какая-нибудь очаровательная архивистка не раз подавала мне идеи, которые не пришли бы мне в голову: советовала посмотреть тот или иной документ, встретиться с каким-нибудь человеком, контакты которого она может мне дать. У других исследовательниц, насколько я знаю, такие ситуации тоже бывали. Женщине, пожалуй, проще просить о помощи, чем, например, мужчине-профессору средних лет. Я сама спокойно признавалась, что в ней нуждаюсь.
— Вы упоминали о нарастании проблем с доступом к документам. Энтони Бивор (Antony Beevor), с которым я беседовал в прошлом году, рассказывал, что Центральный архив министерства обороны в Подольске захлопнул дверь буквально у вас перед носом.
— Это так. К счастью, два моих ассистента, россиянина, смогли поработать там от моего имени. Потом, к сожалению, российские власти начали препятствовать изысканиям не только западных ученых, но и собственных граждан.
Я успела посетить множество и федеральных, и локальных архивов, свободно там работая, в чем мне часто помогали их директора. Они знали, чем я занимаюсь, и сами говорили, что моя работа важна. Многие помогали мне искать документы. Сейчас я могу сказать, что они проявили мужество и самопожертвование, за что я перед ними преклоняюсь.
— Бивор говорил также, что для получения доступа к российским архивам порой приходилось прибегать к «партизанским» методам. Вы с этим столкнулись?
— Нет. Бывало, что мне давали доступ к «щекотливым» материалам при условии, что я не стану читать сшитых, то есть запрещенных страниц. Можно было легко вынуть скрепки и заглянуть внутрь, когда никто не видел, но я никогда этого не делала в первую очередь из-за архивистов, которых могли за это наказать. Мне не хотелось обманывать их доверие. До таких материалов я добиралась иначе. Копии документов военного периода хранятся в разных архивах, и если один «сшил» какой-то документ, то другой мог этого не сделать.
Бывает, что в России исследователей не допускают к какой-то части архива, но если проявить терпение, то путем осторожных переговоров, выстраивая доверительные отношения, к этим закрытым материалам можно получить доступ. Один раз в Москве мне удалось таким образом попасть в опломбированный читальный зал, который находился на последнем этаже в, пожалуй, самой душной части здания. Никто не предупредил меня, что я обнаружу в папках за дверью, а там были оригиналы докладов из Аушвица с тысячами фотографий, сделанных во время освобождения концлагеря. Я вроде бы только начала просматривать все это и вдруг услышала звук отпираемого замка. Библиотекарь принесла чай и обняла меня за плечи. Оказалось, что прошло шесть часов.
— А разговоры с самими ветеранами? Как вам удавалось растопить лед?
— Я начинала эти беседы, параллельно работая в архивах, где обнаруживала, например, письма, которые солдаты писали матерям, женам, невестам. Я задавала связанные с прочитанным вопросы, часто всего о каких-то необычных вещах, так появлялась отправная точка. Бывало, что мои собеседники узнавали от меня что-то новое, это вызывало их интерес и освежало память.
Я не была типичным заграничным историком, мужчиной средних лет, который приехал их расспрашивать о пушках и танках. Разумеется, я осознавала, как важно знать о битве, в которой участвовал мой собеседник. Я могла поддержать беседу, упоминая детали, связанные со спецификой местности или погодой, чем располагала к себе. Ветераны в такой ситуации, бывало, вспоминали что-то, что удивляло их самих.
— Такие встречи с группами ветеранов, как в курском Клубе офицеров, были, по крайней мере вначале, не очень легкими.
— Я не надеялась, что мне удастся сразу же завоевать их доверие. Всегда лучше появляться, предварительно сообщив о себе. В Курске мне очень помог знакомый, который меня представил. Один ветеран сказал мне, чтобы я не тратила времени на чай, а лучше принесла бутылку коньяка. Это был отличный совет. Беседы в группах получались более оживленными: кто-то начинал говорить, кто-то его поправлял, другие присоединялись. Я не могу сказать, что в таком формате звучали «более объективные» истории, но отношения, которые тогда завязывались, в дальнейшем оказывались полезными.
— А сложные вопросы?
— Я задавала их только тем, с кем удалось наладить хорошие отношения, при первой встрече они не звучали. Иностранец, гость не может придти домой к советскому ветерану и начать с вопроса, насиловал ли он немок. Какой-то универсальной реакции на сложные вопросы не было. Я не старалась шокировать или оскорбить, хотя некоторые вопросы выводили моих собеседников из равновесия.
— Вам встретились люди, которые хотели и умели дистанцироваться от официальной версии истории, относились к ней критически?
— Я понимаю, к чему вы клоните, ваш вопрос кажется мне тенденциозным.
— Почему?
— Вы подразумеваете, что мы знаем больше, чем они. Если бы я нашла кого-то, кто, допустим, проклинал Сталина, то такая история была бы более правдивой, чем остальные? Все не так просто. Для многих официальная память «Ивана» — это на самом деле их история. Во время войны больше всего жертв было среди мужчин, родившихся в 1921 году. Эти люди появились на свет и росли уже тогда, когда советская власть упрочилась, их образ мышления исключал интерес к изнанке сталинизма. Они сформировались под влиянием советской мечты, верили в нее, во многих случаях она придавала им сил.
Чуть более критично или даже цинично бывали настроены образованные люди, уроженцы городов. Особый случай — Ленинград, который был европеизированным городом, дореволюционной научной и литературной столицей. Люди, которые там воспитывались, имели доступ к другому языку в прямом смысле этого слова. То же самое можно сказать о представителях религиозных или этнических меньшинств, хотя это не значит, что они разделяют «нашу» точку зрения на войну. В первую очередь они критиковали великорусские концепции. Отход от патриотической нормы можно обнаружить, кроме того, в свидетельствах интеллигенции, узников ГУЛАГа.
— В какой мере преступления, которые совершали советские военные в конце войны на территории Германии, в первую очередь массовые изнасилования, были продиктованы жаждой мести, а в какой — инспирировались сверху?
— Отчасти ответ нам могут дать события, происходившие в Восточной Пруссии. Есть свидетельства, что молодых красноармейцев побуждали к мщению, разжигая ненависть к немцам. Некоторые солдаты не хотели пересекать границу, считая, что, изгнав врага с советской земли, свою миссию они выполнили. Так что разжигание ненависти, жажды мести было продуманной стратегией.
Энтони Бивор склонен считать, что волна изнасилований прокатилась потому, что молодым советским ребятам просто хотелось секса. Мне кажется, что похоть — это еще не все. Дело было, скорее, в желании уничтожать, мстить. Красноармейцы пришли в ярость, увидев, войдя в Пруссию, а затем на территорию Рейха, как жили простые немцы: побеленные дома, банки варенья на полках, упитанный скот в чистых хлевах. Зачем они на нас нападали, раз им так хорошо жилось?— задавались вопросом они.
Их переполняла искренняя разрушительная ярость, и наверху это использовали. Однако волна насилия оказалась такой сильной, что к тому моменту, как солдаты добрались до Берлина, их поведение начало вызывать беспокойство даже у генералов. За некоторые преступления, в том числе за изнасилования, стали наказывать, но было уже поздно.
— У историка Стивена Амброуза (Stephen Ambrose) есть книга под названием «Граждане в военной форме», рассказывающая о поколении американцев, которые отправились воевать с Гитлером, а потом внесли большой вклад в развитие своей страны. Сопоставив их судьбы с судьбами советских военных, я подумал, что вашу книгу можно было бы назвать «Рабы в военной форме».
Трагедия «Ивана» заключалась в том, что, по жестокому стечению обстоятельств, он вернулся в разрушенную страну, спасти которую удалось благодаря массовой жертве ее граждан. Причем миллионы погибли напрасно, в результате политических расчетов. Цена, которую пришлось заплатить за войну, масштаб разрушений был таким, что государство не могло вознаградить по заслугам людей, его спасших, по меньшей мере материально. Одновременно советская власть использовала «Ивана» и его жертву для собственной легитимизации. В этом плане первое послевоенное десятилетие было в СССР исключительно циничным.
— «Я спрашивала каждого ветерана, с которым познакомилась, улучшила ли военная служба его жизнь, но все рассказывали мне только о потерях», — пишете вы. Гордость за победу, звучащая в этих рассказах, оказывается очень горькой.
— Это тоже становится причиной, почему ветераны держатся за хорошие воспоминания о братстве, чувстве смысла, обнаружении скрытых сил, победной эйфории. Я действительно часто слышала слова о потерянной молодости, друзьях, разочаровании послевоенными реалиями, последующих жертвах. Потом распался СССР, появились новые явления: консюмеризм, агрессия (в том числе экономическая), порнография, оглушительная музыка. Ветеранам остались лишь уменьшающиеся пенсии. Людей такого возраста, с таким опытом, все это ранило и дезориентировало. Если вы читали книги Светланы Алексиевич, а никто, пожалуй, не описал этого лучше, вы понимаете, о чем я говорю.
