Носители английского знают, что он очень странный. Знают об этом и те люди, для которых он не является родным и которые его учат. Странность, которую мы чаще всего замечаем, связана с правописанием, и это на самом деле настоящий кошмар. В тех странах, где не говорят по-английски, не проводятся конкурсы по правописанию. В нормальных языках правописание по крайней мере претендует на наличие основного соответствия с тем, как люди произносят слова. Однако английский язык ненормальный.
Правописание связано, естественно, с написанием, тогда как язык, по сути, относится к речи. Речь возникла задолго до письма, мы говорим значительно больше, и около пары сотен из тысячи существующих в мире языков почти или совершенно не имеют письменности. Но даже в разговорной речи английский язык представляется странным. Его странности легко можно не заметить, поскольку англоязычные жители Соединенных Штатов и Британии не особенно стремятся изучать другие языки.
Однако наша моноязыковая тенденция делает нас похожими на вошедшую в поговорку рыбу, которая не знает, что значит «мокрый». Наш язык воспринимается как нормальный только до того момента, пока человек не получает представление о том, что такое на самом деле нормальный язык.
Нет, например, другого такого языка, который был бы достаточно близок к английскому в том смысле, что в половине того, что говорят люди, можно было бы разобраться, вообще не занимаясь им, а все остальное можно было бы усвоить, приложив лишь незначительные усилия. То же самое можно сказать о немецком и о голландском, также об испанском и португальском, а еще о тайском и о лаосском. Ближе всего для англоговорящего человека может оказаться малоизвестный североевропейский язык под названием фризский: если вы знаете, что tsiis — это сыр, а Frysk означает «фризский», то не трудно представить, что означает фраза: Brea, bûter, en griene tsiis is goed Ingelsk en goed Frysk. Однако это фраза искусственная, и в целом мы склонны думать, что фризский язык больше похож на немецкий, что соответствует действительности.
Мы считаем неудобством, что во многих европейских языках существительным без каких бы то ни было причин приписывается род, и при этом у французов луна получается женского рода, а лодка — мужского и тому подобное. Но на самом деле это мы сами странные: почти все европейские языки принадлежат к одной семье — индоевропейской, и только в одном из них, в английском, не существует подобной категории рода.
Хотите еще примеры странности? Пожалуйста. На Земле есть только один язык, в котором настоящее время требует специального окончания только в третьем лице единственного числа. На этом языке я пишу так: I talk, you talk, he/she talk-s. Но почему так происходит? Глаголы в настоящем времени в нормальных языках либо не имеют вообще окончаний, либо имеют кучу различных окончаний (по-испански: hablo, hablas, habla). И назовите другой язык, где вы должны вставить слово do для отрицания или чтобы задать вопрос. Находите это сложным? Вероятно, так оно и есть, если только вы родом не из Уэльса, не из Ирландии и не с севера Франции.
Почему наш язык столь странный? И вообще, что это за язык, на котором мы говорим, и почему он стал именно таким?
Английский язык, по сути, начинался как один из германских. Древнеанглийский язык так не похож на современную версию, что требуется значительное усилие, чтобы считать его тем же самым языком. Hwæt, we gardena in geardagum þeodcyninga þrym gefrunon — неужели это действительно означает: «И мы, датские конунги, слышали во времена оно о славе королей»? Исландцы могут и сегодня прочитать подобные истории, написанные на древнескандинавском предшественнике их языка 1000 лет назад, и тем не менее для неподготовленного глаза может показаться, что поэма «Беовульф» написана на турецком.
Первая вещь, которая удалила нас от того первоначального языка, состояла в следующем: когда англы, саксы и юты (а также фризы) принесли свой язык в Англию, на острове уже обитали другие люди, говорившие на других языках. Это были кельтские языки, которые сегодня представлены валлийским, ирландским языками, а на другой стороне Ла-Манша, во Франции, — еще и бретонским. Кельты были порабощены, но выжили, и поскольку всего было около 250 тысяч германских завоевателей — сравнимо с населением такого скромного города, как Джерси-Сити, — то очень быстро получилось так, что большинство людей, говоривших на древнеанглийском, стали составлять кельты.
Решающее значение имел тот факт, что их язык сильно отличался от английского. Так, например, глагол стоял у них на первом месте. А еще у кельтов были странные конструкции с глаголом do: они использовали его для того, чтобы сформулировать вопрос, сделать предложение отрицательным — и даже для того, чтобы создать своего рода добавление к глаголу: Do you walk? I do not walk. I do walk. Сейчас это выглядит знакомым, поскольку кельты стали делать это и в их собственной версии английского языка. Однако до этого подобное предложение показалось бы странным для англоговорящего человека — как и сегодня это покажется странным в любом языке, за исключением нашего собственного и сохранившихся кельтских. Обратите внимание, что само обсуждение этого необычного использования глагола do заставляет нас обнаружить в себе нечто странное — как будто тебе сообщили, что у тебя во рту постоянно находится язык.
Когда вы произносите считалочку «eeny, meeny, miny, moe», у вас когда-нибудь возникало ощущение, что речь идет о своего рода счете? На самом деле так оно и есть — это кельтские цифры, которые со временем претерпели изменения, однако до сих пор можно понять, что они восходят к словам, которыми пользовались сельские жители Британии, пересчитывая животных или играя в игры. А вот слова из детской песенки: «Hickory, dickory, dock» — что вообще все это значит? Вот разгадка: слова hovera, dovera, dick на том же самом кельтском языке означали восемь, девять и десять.
Затем произошло еще одно событие, повлиявшее на английский язык: на острове, переправившись с континента, в большом количестве появились носители германских языков, которые имели весьма серьезные намерения. Этот процесс начался в IX веке, и на этот раз завоеватели говорили на еще одном ответвлении германского языка — на древнескандинавском. Однако они не навязывали свой язык. Вместо этого они женились на местных женщинах и переходили на использование английского языка. Однако это были уже взрослые люди, а взрослые, как правило, не так легко усваивают новый язык, особенно если речь идет об обществе, где используется устный язык.
Тогда не было школ и не было средств массовой информации. Изучение языка тогда означало внимательно слушать и прикладывать большие усилия для понимания. Мы можем только представить себе, как бы мы говорили по-немецки, если бы приходилось именно так бы его учить: встречаясь с ним не в записанном виде, не просто работая над произношением, а в большей мере на своей тарелке (разделка туш животных, общение с людьми и тому подобное).
Пока завоеватели могли сообщить, что хотели, это было нормально. Но это можно сделать, используя весьма приблизительную версию языка — разборчивость приведенного фризского предложения именно это и доказывает. Поэтому скандинавы делали как раз то, что и было ожидаемо: они говорили на плохом древнеанглийском. Их дети слышали столь же плохой, сколь и реальный древнеанглийский язык. Жизнь продолжалась, и вскоре их плохой древнеанглийский стал реальным английским, и вот что мы сегодня имеем: скандинавы упростили английский язык.
Здесь я должен сделать одно уточнение. В лингвистических кругах рискованно говорить о том, что какой-то язык «проще», чем другой, поскольку нет единой системы измерения, с помощью которой можно было бы составить объективный рейтинг. Но даже если и нет светлой полосы между днем и ночью, мы бы не стали говорить о том, что не существует различия между жизнью в 10 часов утра и жизнью в 22 часа вечера. То же самое можно сказать про языки: в некоторых из них звучит больше колокольчиков и свистков, чем в других. Если бы кому-то сказали, что ему дается год на изучение либо русского, либо древнееврейского языка, а затем ему бы стали вырывать ноготь за каждую сделанную ошибку в ходе трехминутного теста на проверку знаний, то только мазохист выбрал бы русский язык — разве что к этому времени он уже владел бы каким-нибудь родственным ему языком. В этом смысле английский «проще», чем другие германские языки, и все из-за викингов.
В древнеанглийском языке присутствовали безумные категории рода, которые мы ожидаем встретить в хорошем европейском языке — однако скандинавы особого внимания на них не обращали, и поэтому теперь их у нас нет. Отметьте на эту странность английского. Кроме того, викинги усвоили только одну часть когда-то прекрасной системы спряжения: поэтому в третьем лице единственного числе и появляется одинокое окончание —s, и теперь оно застряло там, будто мертвое насекомое на ветровом стекле автомобиля. Здесь, как и в других местах, викинги пригладили сложный материал.
Они также последовали примеру кельтов и изменили язык тем способом, который представлялся им наиболее естественным. Хорошо известно, что они добавили тысячи новых слов в английский язык, в том числе те, которые кажутся нам исключительно «нашими»: спойте старую песню «Get Happy»: слова в названии пришли к нам из древнескандинавского языка. Казалось, что иногда они хотели оставить в языке указания типа «Мы тоже находимся здесь» и поэтому дополняли наши родные слова эквивалентами из древнескандинавского языка. В результате возникли такие дубликаты, как слова dike (у них) и ditch (у нас), scatter (у них) и shatter (у нас), а также ship и skipper (на древнескандинавском skip означало ship, и поэтому skipper — это shipper).
Однако приведенные выше слова были только началом. Они оставили свой отпечаток и на английской грамматике. К счастью, теперь в школе учителя редко говорят о том, что неправильно говорить Which town do you come from? То есть речь идет о вынесении в конец предлога, вместо того чтобы вставить его сразу после слова, начинающегося на wh. В таком случае этот вопрос звучал бы так: From which town do you come? В английском языке предложения с «обособленными предлогами» вполне естественны и понятны и никому вреда не причиняют. Однако и в данном случае возникает вопрос о сырости и рыбе: в нормальных языках предлоги не обособляются и не болтаются в конце предложения. Носители испанского языка, обратите внимание: фраза El hombre quien yo llegué con («Человек, которым я пришел с») столь же естественна, как ношение вывернутых наизнанку брюк.
Время от времени какой-нибудь язык позволяет делать нечто подобное. В одном случае речь идет о языке аборигенов в Мексике, а в другом случае — о языке в Либерии. Других нет. В целом, подобные вещи воспринимаются как странность. Но известно ли вам, что такие же вещи допускались в древнескандинавском языке и сохранились в современном датском?
Мы можем показать все эти странные древнескандинавские влияния на примере одного предложения. Произнесите следующую фразу: That's the man you walk in with («Вот человек, которым вы вошли с»). Она странная, потому что 1) определенный артикль не имеет специальной формы мужского рода, чтобы соответствовать слову man (человек); 2) в глаголе walk (ходить) нет окончания и 3) вы не говорите «in with whom you walk». Все эти странности обусловлены тем, что сделали скандинавские викинги в давние времена со старым добрым английским языком.
Но и это еще не все. В английский язык, как из пожарного шланга, влились потоки слов из некоторых других языков. После скандинавов пришли французы. Норманны — потомки тех же самых викингов, как оказалось, — завоевали Англию, правили ей в течение нескольких столетий, и в это время английский язык пополнился еще 10 тысячами новых слов. Затем, начиная с XVI века, образованные англоговорящие люди стали культивировать английский как средство для утонченного писательского ремесла, и поэтому стало модным заимствовать слова из латыни, чтобы придать языку более возвышенный характер.
Благодаря притоку новых слов из французского и из латыни (часто трудно установить первоначальный источник конкретного слова) в английском появились такие слова, как crucified (распятый), fundamental (фундаментальный), definition (определение) и conclusion (вывод). Эти слова воспринимаются сегодня как вполне английские, но когда они были новыми, многие образованные люди в XVI веке (и позже) считали их раздражающе претенциозными и навязчивым, и именно так они бы оценили фразу «раздражающе претенциозный и навязчивый» (irritatingly pretentious and intrusive).
Подумайте о том, как французские педанты сегодня морщат носы, сталкиваясь с потоком проникающих в их язык английских слов. А еще были даже такие литераторы, которые предлагали заменить родными английскими словами высокопарные латинские заимствования, и сложно не сожалеть по поводу утраты некоторых из них: вместо crucified, fundamental, definition и conclusion мы могли бы иметь crossed, groundwrought, saywhat и endsay.
Однако язык склонен не делать то, что мы от него хотим. Жребий уже был брошен: английский язык получил тысячи новых слов, которые стали конкурировать с английскими словами для обозначения одних и тех же вещей. В итоге у нас появились тройняшки, что позволяет нам выражать идею с различной степенью формальности. Возьмите, к примеру, слово «помогать»: help — это английское слово, aid — слово французского происхождения, assist — латинского. То же самое относится к слову «королевский»: kingly — английское слово, royal — слово французского происхождения, regal — латинского. Обратите внимание на то, как в этих словах усиливается значимость с каждым новым вариантом: слово kingly звучит почти насмешливо, regal — такое же прямое, как трон, тогда как слово royal находится где-то посредине — достойный, но не безупречный монарх.
А еще есть двойняшки — они менее драматичны, чем тройняшки, но тем не менее они забавные. Речь идет о таких англо-французских парах, как в случае со словом «начинать»: begin и commence, а также со словом «желать»: want и desire. Здесь особенно следует отметить кулинарные превращения: мы убиваем корову (cow) или свинью (pig) — это английские слова — чтобы получить говядину (beef) или свинину (pork), французские слова. Почему так происходит? Вероятно, в основном потому, что в завоеванной норманнами Англии англоговорящие рабочие работали на скотобойнях и обслуживали таким образом богатых франкоязычных и их застолье. Различные способы обозначения мяса зависели от места человека в существовавшей системе вещей, и классовые различия дошли до нас в данной ненавязчивой форме.
Однако никто не определял в количественных показателях богатство и абстрактность в этом смысле (кто эти люди, люди любого уровня развития, которые могут свидетельствовать об отсутствии абстрактных мыслей и даже об отсутствии способности их выражать?) Кроме того, неизвестен такой язык, где для обозначения одной концепции существовало бы лишь одно слово. В языках, как и в человеческом мышлении, слишком много нюансов — и даже неопределенностей — чтобы они могли оставаться столь элементарными. Даже не имеющие письменности языки имеют формальные регистры. Более того, в английском языке есть простое слово «жизнь» (life), а также утонченное слово «существование» (existence), тогда как на языке американских аборигенов зуни существует еще более изысканное слово — «вдыхание».
Даже в английском языке родные корни делают больше, чем мы обычно замечаем. О богатстве словарного запаса древнеанглийского языка мы можем судить лишь по немногим сохранившимся произведениям. Проще сказать, что слово «постигать» (comprehend) во французском предоставило нам новый формальный повод сказать «понимаю» (understand). Однако в самом дневнеанглийском существовали слова, которые в переводе на современный английский выглядели бы примерно так: forstand, underget и undergrasp. Судя по всему, все они означают «понимать», однако у них, несомненно, были различные коннотации, и весьма вероятно, что эти отличия включали в себя определенный уровень формальности.
Тем не менее латинское вторжение действительно стало причиной появления определенных особенностей в нашем языке. Так, например, именно в тот момент возникло представление, будто «большие слова» являются более изощренными. В большинстве языков мира более длинные слова не считаются «более высокими» или каким-то особенными. На языке суахили фраза Tumtazame mbwa atakavyofanya означает всего лишь «Посмотрим, что будет делать собака». Если формальные концепции настаивали бы на использовании еще более длинных слов, то в таком случае от человека, говорящего на суахили, потребовались бы сверхчеловеческие способности контроля над своим дыханием.
Английское представление о том, что большие слова более значимы, объясняется тем фактом, что французские и особенно латинские слова, как правило, длиннее, чем слова в древнеанглийском: сравните end («конец») и conclusion, walk («ходить») и ambulate. Многочисленные случаи притока иностранных слов также частично объясняет тот факт, что английские слова имеют столько различных источников — иногда сразу несколько в пределах одного предложения. Сама идея относительно того, что этимология — шведский стол полиглота, а каждое слово имеет захватывающую историю миграции и обменов, представляется нам вполне обычной. Однако корни значительного большинства слов намного более туманные. Типичное слово может быть, скажем, ранней версией того же слова — вот так-то! Изучение этимологии не очень интересно, например, для тех, кто говорит на арабском языке.
Справедливости ради следует сказать, что ублюдочные слова весьма распространены в мире, однако гибридность английского языка значительно превосходит большинство других европейских языков. В предыдущем предложении, например, присутствует смесь слов из дневнеанглийского, дневнескандинавского, французского и латыни. Еще один источник — греческий язык: в альтернативном мире мы бы назвали фотографию «светописью». В соответствии с модой, достигшей своего пика в XIX столетии, научные понятия должны были получить греческие обозначения. Поэтому мы имеем непонятные слова, обозначающие химические элементы: почему бы нам не называть глутамат-мононатрий «односолевой глутаминовой кислотой»? Но поздно задавать такие вопросы. Вместе с тем подобный «дворняжный» словарный состав является одной из причин, отделяющих английский язык от его ближайших лингвистических соседей.
И, наконец, из-за этого потока заимствованных слов мы, носители английского языка, вынуждены сталкиваться с двумя различными способами постановки ударения. Добавьте суффикс к слову wonder («чудо») и вы получите слово wonderful («чудесный»). Но если вы добавите окончание к слову modern («современный»), то это окончание потянет за собой и ударение: MO-dern, однако mo-DERN-ity, а не MO-dern-ity. Однако такие вещи не происходят со словом wonder, и поэтому мы имеем WON-der и WON-der-ful, а также CHEER-y («веселый») и CHEER-i-ly («весело»). Вместе с тем этого не происходит со словом PER-sonal («личный») и person-AL-ity («личность»).
Так в чем различие? Не в том ли, что —ful и —ly — германские окончания, тогда как —ity пришли к нам из Франции? Французские и латинские окончания приближают к себе ударение — TEM-pest, tem-PEST-uous — тогда как германские окончания оставляют ударение в покое. Такие вещи обычно не замечаешь, но это одна из причин, почему этот «простой» язык на самом деле вовсе не прост.
Таким образом история английского языка с того момента, когда он оказался на берегах Британии 1600 лет назад, и до сегодняшнего дня показывает, как язык становится приятно странным. С ним произошло значительно больше событий, чем с каким-нибудь родственным ему языком или с любым другим языком на Земле. Вот пример древнескандинавского языка, взятый из X века: речь идет о первых строках из Младшей Эдды. Эти строки в переводе означают: «В гневе был Вингтор, когда проснулся» (Angry was Ving-Thor/he woke up или he was mad when he woke up). На древнескандинавском это написано так: Vreiðr vas Ving-Þórr / es vaknaði.
А вот как звучат эти две строки на современном исландском: Reiður var þá Vingþórr / er hann vaknaði.
Не нужно владеть исландским, чтобы понять: этот язык не сильно изменился. Слово «гневный» раньше было vreiðr, а сегодня — reiður, то есть это одно и то же слово с небольшим различием в окончании. На древнескандинавском слово vas означало was («был»), а сегодня нужно говорить var. Небольшое изменение.
Однако на древнеанглийском фраза «Вингтор был в гневе, когда проснулся» звучала бы так: «Wraþmod wæs Ving-Þórr/he áwæcnede). Мы не без труда можем догадаться, что это «английский», однако мы сегодня находимся значительно дальше «Беовульфа», чем жители Рейкьявика от Вингтора.
Английский — действительно странный язык. Достаточно посмотреть на его правописание. В своей весьма популярной книге Globish (2010) ее автор Маккрам прославляет английский как уникально «живой» язык, как «весьма стойкий язык, подавить который не удалось норманнским завоевателям». Он также считает английский язык замечательно «гибким» и «способным к приспособлению» и находится под впечатлением его «дворняжного», гибридного словарного состава. Маккрам просто следует давней традиции блистательных и мощных восхвалений, что напоминает русскую идею о «великом и могучем» русском языке, как его назвал в XIX веке писатель Иван Тургенев, или французскую идею относительно того, что их язык уникально «ясен» Ce qui n'est pas clair n'est pas français («то, что не ясно, это не по-французски»).
Однако мы не склонны решать, какие языки «могучие», а какие нет, особенно если принять во внимание, что некоторые туманные языки, на которых говорит небольшое количество людей, могут быть величественно сложными. Обычная мысль, будто английский занимает господствующее положение в мире благодаря «гибкости», предполагает следующее: существовали языки, которые не смогли выйти за пределы своего племени, потому что были загадочным образом негибкими. Однако мне такие языки не известны.
Что на самом деле отличает английский от других языков, так это существенная необычность в структурном плане. И он приобрел эту необычность в результате необходимости выносить «удары пращи и стрел судьбы жестокой», а также испытывать на себе ее капризы.
