Я был корреспондентом в Москве с 1984 по 1987 год, и это время оказалось одними из последних периодов существования Советского Союза. Впоследствии эти годы было обозначены как время, когда советская система находилась на последнем этапе кризиса, предшествовавшего ее краху в 1991 году. Но в то время ничего этого не ощущалось, и грядущий распад не казался неизбежным. В то время мне было довольно трудно убедить людей в том, что в Москве происходит что-то принципиально новое, даже когда Михаил Горбачев стал Генеральным секретарем КПСС (Коммунистической партии Советского Союза) в мае 1985 года.
Сначала я вовсе не предвидел назревавшего политического землетрясения, но вскоре стало ясно, что история принимает крутой и драматический поворот, хотя было много кремленологов, дипломатов и журналистов, которые утверждали, что весь феномен Горбачева являлся пиар-ходом, срежиссированным КГБ и Кремлем.
Когда я приехал в СССР в 1984 году, я мог наблюдать некоторые политические, социальные и экономические «трещины» общей ситуации, но в целом страна казалась мне довольно стабильной. С другой стороны, планка для меня была и не то, чтобы очень высокой, потому что я только что приехал из Бейрута, где взбунтовалась армия, а резиденция президента была под артиллерийским обстрелом. Оглядываясь назад, я считаю, что именно эта внешняя стабильность дала советским лидерам ощущение того, что они могут радикально реформировать всю систему, не срубая сук, на котором они сидели. Это была та же ошибка, которую совершил Людовик XVI, когда созвал Генеральные штаты во Франции в 1789 году. Авторитарные режимы склонны верить своей собственной пропаганде, недооценивая степень опоры их власти на силу.
Когда я приехал, Москва, казалось, чувствовала себя несколько заторможенной и даже умирающей, но это же время было разгаром жестокой борьбы в верхах между реформаторами и стареющими главными героями старого режима. В Бейруте журналисты и дипломаты наблюдали за сражениями с холмов с видом на город, чтобы воочию увидеть, кто победил, а кто проиграл.
В Москве такими наблюдательными пунктами за битвой за лидерство были государственные похороны, когда гроб последнего умершего члена Политбюро несли через всю Красную площадь. Выжившие члены руководства наблюдали за похоронами с вершины красной гранитной гробницы Ленина, в то время как журналисты и дипломаты, стоявшие на отвоеванных ими местах чуть ниже, смотрели вверх, пытаясь диагностировать течение различных заболеваний советских царей.
При мне произошло четыре важных смерти. Леонид Брежнев и его преемник Юрий Андропов умерли за два года до моего приезда, а в следующие полгода за ними последовали министр обороны маршал Дмитрий Устинов и генеральный секретарь КПСС Константин Черненко. Советские чиновники, словно пресс-секретари госпиталей на Западе, выпускали один за одним оптимистичные бюллетени вплоть до того момента, когда телевидение и радио переключались на торжественную траурную музыку.
Своеобразный характер работы иностранным корреспондентом в Москве комично проиллюстрировала случайность, благодаря которой мы узнали о смерти Устинова, который был крупным политическим деятелем. Было известно, что он болен, но информация о его смерти была добыта двумя американскими журналистами, которые отправились в Колонный Зал дома Союзов, великолепное здание недалеко от Кремля, где проходил чемпионат мира по шахматам. Они обнаружили, что дверь в Зал закрыта, а к ней прикреплена короткая записка, отменяющая дневную игру и переносящую ее в невзрачный отель на северной стороне Москвы-реки.
Желая узнать, почему это произошло, журналисты начали стучать в дверь, пока ее не открыла уборщица, держащая в руках швабру, которая сказала, что мыла пол, чтобы подготовить актовый зал к прощальной церемонии с маршалом Устиновым, который умер предыдущей ночью. Обрадованные сенсацией, журналисты вернулись в свой офис, но, обеспокоенные низким статусом своего источника, решили, что, поскольку, как и все остальные, уборщица в конечном итоге была нанята государством, они вполне могли назвать ее размытым термином «высокопоставленный советский чиновник».
Несмотря на всю секретность, происходящее в Советском Союзе было достаточно очевидным: старый порядок и военное поколение руководителей умирали. Советские консерваторы, лидеры, которые хотели продолжать дело Брежнева, были слабыми. Им нужен был кандидат помоложе и поздоровее, а такого у них не было. Лучшее, что они могли сделать после смерти Юрия Андропова в начале 1984 года, — это назначить его преемником старого помощника Брежнева Константина Черненко.
Седовласый и задыхающийся от эмфиземы, Черненко выглядел жалкой карикатурой на старое руководство, а к концу года он вообще исчез из поля зрения общественности и безвыездно находился на своей даче на окраине Москвы. Он появился снова только один раз, и это выглядело как неловкая попытка советского телевидения доказать, что он все еще жив. На кадрах телесъемки было видно, что он стоит вертикально, чтобы принять посетившую его делегацию, но, очевидно поддерживает себя, вцепившись обеими руками в спинку стула. Когда руководитель делегации попытался вручить Черненко букет красных цветов, тот оказался слишком слаб, чтобы взять их. Дважды он поднимал правую руку на несколько сантиметров от стула, но усилие было слишком большим для него, и рука падала назад.
Через несколько недель я поехал на похороны Черненко, которые прервал трогательный инцидент. На похоронах все, начиная от членов Политбюро до толпы у универмага ГУМ на другой стороне Красной площади, были в хорошем настроении. Кризис в лидерстве страны наконец-то закончился. Позади меня, на проходе ниже уровня площади, солдаты КГБ из охраны Кремля в парадной форме с золотой тесьмой и шапках-ушанках из красивого каракуля, смеялись и курили сигареты. Затем, когда я уже собирался домой, жена Черненко, которая была похожа на любую пожилую крестьянку с московского рынка, бросилась на гроб, прежде чем члены траурной комиссии смогли его унести. На несколько минут похороны остановились, а она лежала на гробе, рыдая.
Иностранные журналисты в Москве жили тогда в своеобразных условиях. Советское руководство никак не могло решить, считать ли их шпионами, чьи попытки получить информацию следует пресекать на каждом шагу, или людьми, которых нужно поддерживать и оказывать на них влияние. Разрываясь между двумя этими подходами, советская власть попробовала применить их оба сразу. Министерство иностранных дел организовывало поездки для журналистов, которые по возвращении в Москву читали статьи о себе в прессе, в которых говорилось, что корреспонденты А и Б не только не выказывали благодарности за советское гостеприимство, но и вели себя таким образом, что их действия можно было с трудом отличить от неприкрытого шпионажа. Публикации, очевидно основанные на отчетах КГБ, были написаны болезненным тоном доверчивого друга, доверие которого было предано его бессовестным партнером.
Условия жизни иностранных журналистов были пронизаны таким же двойным подходом: в 1984 году в Москве было 300 собственных корреспондентов иностранных СМИ, проживавших в 20 разных многоквартирных домах, предназначенных только для иностранцев и расположенных в разных частях города. Вход в каждый из них охранялся 24 часа в сутки полицейскими в форме серого цвета, которые записывали имена всех входящих и выходящих. Иностранцев с паспортами впускали, но обычных советских граждан — нет, если только их не сопровождали сами жители дома. Все иностранцы тогда полагали, что любое сказанное ими слово может быть записано КГБ.
Я жил в девятиэтажном коричневом доме напротив Театра кукол на Садовом кольце. Здание было разделено между журналистами и дипломатами. В сообществе экспатов число последних превосходило число первых в 10 раз, придавая повседневной жизни особенный характер формальной иерархии, с послами крупных держав живущими наверху, а нянями их детей — внизу. На званых обедах американские, британские, французские или немецкие послы сидели обязательно во главе стола, а послы стран поменьше — посередине, где и мы, журналисты, поэтому там вскоре я познакомился с послом Кабо-Верде и священником в черном, который утверждал, что был архимандритом Иерусалимской православной церкви.
Иностранная община была полна конфликтов и ссор сверху донизу, как в романе XIX века. К этому добавлялся еще один фактор, уникальный именно для Советского Союза. Он состоял в многочисленности корпуса нянь и гувернанток, которые работали у иностранцев-резидентов. Их жизнь была непростой. Министерства иностранных дел по всему миру, опасаясь, что соблазнение в СССР дипломата-одиночки быстро сменится политическим предательством, предпочитали семейных сотрудников в своих посольствах, поэтому квартиры иностранцев обычно были полны детей, требующих ухода.
Устроить это было несложно. Один из немногих способов получить визу для проживания в Москве для девушек, только что окончивших русские отделения иностранных университетов — это согласиться на работу няней или гувернанткой в России. К сожалению, многих таких девушек больше интересовали Толстой и Тургенев, чем забота о дипломатическом отпрыске. По прибытии они обнаруживали, что им приходилось работать много часов за относительно небольшую плату. Недовольство нарастало и, в классовом противостоянии, которое не удивило бы и Карла Маркса, вдруг возникло движение религиозного возрождения. Няня одного журналиста стала развешивать вокруг его квартиры пламенные плакаты с лозунгами религиозного содержания. Он рассказывал мне, что однажды утром, встав с постели, был глубоко поражен, когда обнаружил в одном из своих тапочков записку, в которой говорилось: «Храни меня, Господи Иисусе! Сатана в этом доме!».
Из-за вынужденной скученности и тесноты сообщества экспатов в Москве в их среде существовала своеобразная социальная клаустрофобия, то есть боязнь их замкнутого социального пространства. В этой связи раз в день я сбегал из этого кружка, предпринимая длительные прогулки по центру Москвы, который, если не считать широких шестиполосных магистралей, построенных Сталиным, мало в чем изменился с 1917 года. Церкви и монастыри, превращенные в офисы и квартиры в 1917 году, сохранили свои основные русские цвета: бледно-розовый, бледно-зеленый, темно-красный и кремовый. Чтобы выехать из Москвы, иностранцы должны были уведомить МИД за два рабочих дня. Если не было никакого ответа, то можно было ехать.
По отдельности ни одно из этих ограничений или неудобств не было слишком обременительным для иностранцев, но в совокупности они оказывали на человека достаточное психологическое давление, чтобы способствовать возникновению у него стремления к самоизоляции. «Что такое Советский Союз? Верхняя Вольта с ракетами!» — сказал мне один журналист в первые дни моего пребывания в Москве. За обедом неделю спустя другой дипломат повторил это замечание. В течение следующих трех лет я дюжину раз слышал эту нервическую шутку, в которой смешивались насмешка и некоторый испуг. Это был такой самовнушающий и вводящий в заблуждение юмор, который напомнил мне христиан в Бейруте и протестантов в Белфасте. Между тем, я всегда помнил, что худшее, что могло случиться со мной, — это всего лишь высылка из Советского Союза.
Иностранные дипломаты подвергались гораздо более интенсивной слежке, чем журналисты, равно как и русские, с которыми иностранные посольства поддерживали контакт. Один британский дипломат рассказал мне, как в начале 1980-х посол Великобритании, считая, что посольство должно иметь больше контактов с советской интеллигенцией, пригласил 150 ее представителей на празднование дня рождения королевы, главное дипломатическое мероприятие года. В тот день в посольство явилось всего трое советских интеллектуалов.
Даже по советским меркам это было плохо, поэтому водителей посольств, все из которых были советскими гражданами, спросили, действительно ли они доставили приглашения адресатам. И они признались, что, обнаружив, что многие художники и другие представители творческой интеллигенции живут на далеких окраинах Москвы, захотели избежать долгих поездок по индивидуальной доставке каждого приглашения и передали их Министерству культуры СССР для передачи приглашенным, с которыми, предположительно, министерство контактировало.
Посол, взбешенный тем, что лень советских водителей нарушила его планы — поскольку он предполагал, что единственной реакцией Министерства культуры могло быть только сожжение приглашений и постановка жирной черной метки напротив имен приглашенных — сказал, что если это повторится еще раз, то он уволит их всех. Под угрозой увольнения в следующем году водители посольства старательно ездили в далекие пригороды Москвы и поднимались по длинным лестничным пролетам, чтобы лично передать приглашение каждому писателю, художнику или поэту.
Но у советского министерства культуры была более сильная хватка, чем предполагали в посольстве. На следующий год в день рождения королевы посол с нетерпением ждал прибытия приглашенных, но, оглядев лужайку посольства через час после начала приема, с разочарованием заметил, что явились всего три интеллектуала — и это были те самые трое, которые присутствовали на церемонии годом ранее.
Подобные инциденты вводили в заблуждение, главным образом потому, что то усердие, с которым министерство делало все возможное, чтобы помешать присутствию представителей интеллигенции на приеме, предполагало, что они могли передать какую-то важную информацию, какие-то ключи к пониманию происходившего в Советском Союзе. Это укрепило укоренившуюся среди иностранных журналистов веру в то, что более широкий доступ через интервью и брифинги к тем, кто находится в СССР у власти, ведет к лучшему пониманию того, что происходит.
Среди журналистов в Москве это убеждение поддерживалось традициями западной советологии, которая рассматривала Кремль как своего рода космический корабль, парящий над советским обществом и осуществляющий тотальный контроль над населением. Если это было правдой, то очевидным, а на самом деле единственным выходом для иностранного журналиста было найти хотя бы кого-нибудь на борту этого корабля, даже и не управляющего им, и поговорить с ним.
В этом была доля правды, но после нескольких месяцев пребывания в Москве для меня стало очевидно, что экипаж этого космического корабля, далеко не полностью направляющий его движение, пытается с некоторым отчаянием хотя бы отреагировать на события, которые он на самом деле не контролирует. Для некоторых экспатов в Москве эти события казались поверхностными, маскировавшими неизменное лицо советского государства. В то время в западном экспертном сообществе имелось вполне понятное желание не соглашаться с идеей возможности фундаментальных изменений в СССР, которые снизили бы ценность собственных знаний экспертов.
Россию особенно привлекают люди, которые считают, что Горбачев — это всего лишь инкарнация Хрущева и Сталина или повторение Петра Великого и Ивана Грозного. Это утешает русских, поскольку не требует дополнительных размышлений, и позволяет полагать, что в России мы просто наблюдаем повторение старых паттернов, и что все проблемы могут быть решены традиционным средствам.
Один дипломат рассказал мне об одном из первых сторонников этого подхода «ничего не случится», который консультировал британское министерство иностранных дел в 1917 году, сразу после захвата власти большевиками. Западные союзники опасались, что революционеры подпишут сепаратное мирное соглашение с Германией. С экспертами по российским делам посоветовались, как повлиять на новое большевистское руководство.
Мало кто мог предложить что-нибудь полезное, пока один пожилой чиновник не выдвинул совершенно новый план. Он сказал, что в течение многих лет общения с русскими заметил их любовь к наградам. Поэтому он предложил Британии присвоить Ленину рыцарское звание, а Троцкому — меньшую, но все же достойную награду, чтобы побудить их прервать переговоры с Германией.
Было и такое вот предложение.
