3 октября 1993 года в Москве стояла прекрасная погода. Голубое небо, оживленные улицы, прохладный воздух. Мне было 23 года, я работала помощником юриста в международной юридической компании и жила на полную катушку, воплощая свои мечты.
Я выросла в Нью-Джерси, в еще деревенской тогда Пенсильвании. В университете я изучала политологию, специализируясь на России, и выбрала курс по отношениям между США и СССР. Противостояние между этими двумя странами меня завораживало.
В 1991 году я провела семестр в Санкт-Петербурге, изучая русский язык. Я просто влюбилась в российскую жизнь и после окончания университета отправилась жить в Москву. Я сняла квартиру неподалеку от российского Белого дома. В то время Москва напоминала Дикий Запад: там можно было заработать много денег. В политическом же смысле она была на грани конституционного кризиса.
В тот солнечный октябрьский вечер в воздухе царило волнение. Парламентарии забаррикадировались в Белом доме, где находится правительство, пытаясь свергнуть президента Ельцина. В ту ночь толпа штурмовала российский телецентр, сорвав эфир. Россия была на пороге государственного переворота. Я позвонила родителям, попросив их не волноваться.
Наутро транспорт не работал. Мой начальник жил в том же доме, что и я, напротив американского посольства. Он позвонил из офиса и просил заглянуть к его жене и детям. Я зашла к ним и осталась на оладьи. Потом их 16-летний сын Джон проводил меня домой.
Он рассказал мне, какой прекрасный вид открывается с крыши на парламент, и мы полезли наверх. Там были и другие молодые люди. Потом мы взглянули вниз. На дорогу один за другим выкатывались танки. Улицы были запружены военными, Белый дом обстреливали из автоматов. Крыша начала содрогаться. Я испугалась. Потом меня подстрелили. Дважды. В ногу и в живот.
Никакой боли я не почувствовала — было только стремление выжить. Когда я поползла к пожарному выходу, стрельба еще продолжалась. Я уже почти спустилась, когда тело сдалось. Джон помогал мне, соседи внесли меня в его квартиру до прибытия скорой. Я помню лишь хаос. Потом уже я узнала, что на крышах соседних домов было полно снайперов.
За три недели до моего ранения из США ко мне прилетела мама. Когда она вернулась, спустя два дня после ранения, мое состояние было настолько критическим, что ей сказали ехать прямо в больницу, если она хочет застать меня в живых.
Я перенесла операцию, потеряла литры крови. Врач и медсестра стали моими донорами во время операции. Кровь сдали и все сотрудники моей юридической фирмы, но этого было недостаточно. В больницах было грязно, запущенно (если только вы не были дипломатом), и я подхватила опасную для жизни инфекцию.
Чтобы выжить, мне нужно было попасть в западную больницу. Вместе с мамой меня посадили на крошечный самолет до Хельсинки. Все 90 минут перелета врачи делали мне непрямой массаж сердца.
Ко времени нашего прилета мои легкие наполнились кровью. Врачи выяснили, что у меня повреждена печень, отказала правая почка и желчный пузырь. Они сделали новую операцию, и еще десять дней я пробыла в Финляндии. Перед моим отлетом раздался звонок от президента Клинтона. Он узнал о произошедшем и пожелал мне выздоровления. Я получала тогда столько морфина, что почти ничего не помню из того разговора.
Меня привезли в США, где я пробыла в больнице два месяца. Едва мне разрешили летать, я вернулась в Москву; я твердо решила, что никакой снайпер не собьет меня с проделанного пути. Я прожила там еще шесть лет.
Порой приходится вспоминать эту историю, когда собираются гости, но я часто о ней забываю. У меня остался шрам от живота до спины, но случившееся мне никогда не снится и не превратилось в мой кошмар. Стрелка так и не опознали. Я думаю, это была случайность, но в тот день там было слишком много людей — военных и гражданских — стрелявших из огнестрельного оружия, чтобы знать наверняка.
Два года спустя я работала в правозащитной организации, когда с визитом прибыл президент Клинтон. Он пожал мне руки обеими руками и сказал, что рад видеть меня в добром здравии.
