Когда говорят (а некоторые так до сих пор и говорят) о Галиции как украинском Пьемонте, имея в виду в основном монолитное украиноязычие и проукраинские взгляды, в границы этой «ментальной Галиции» огульно попадают все территории западнее Збруча. Это «западенское пятно» в украинской идентичности прорастает из советской пропаганды: примкнувшие к ним области — это фронтир империи, Кавказ двадцатого века. В постсоветские времена нарратив сместился с фронтира героических энкаведистов на вполне фундаменталистский (и понятный) этноцентризм.
Когда говорят о «Западной Украине» в смысле политической ориентации, имеют в виду в основном Львовскую, Ивано-Франковскую и Тернопольскую области, фактически — бывшие территории ЗОУНР. А Буковина и Закарпатье будто автоматически причисляются к землям, которые мы обозначаем как «Западную Украину», поэтому их проблемы идентичности, и без того сложные и специфические, просто остаются без внимания.
Речь идет не о том, что эти регионы не проукраинские в принципе или, что у них нет собственной исторической идентификации с Украиной как сообществом. Наоборот. Однако их история и география сделали неизбежными некоторые проблемы, которые мы сегодня даже не осознаем.
Румынский язык на территории Буковины — не нейтральное явление. Несмотря на полиэтничность региона, в девятнадцатом веке в нем доминировало русинское население, подобно пропорциям русинов и поляков в восточной Галиции. Однако румынская оккупация региона, которая началась в 1918 году, предусматривала насильственную румынизацию. Это был не только запрет печати украинской прессы и книг и использования украинского языка в государственных учреждениях. Даже домашний обиход был под запретом — учеников могли исключить из школы, а взрослых арестовать, если кто-то услышит, что дома семья разговаривает на украинском. А слышали обычно с помощью старого доброго подслушивания под окнами.
Советская политика принесла в регион абсолютно советские языковые решения. Официальным «советским» языком стал русский как язык государственных актов и законов. Это означало, что украинский и румынский на Буковине и украинский и венгерский в Закарпатье оказывались в статусе языка меньшинств, поскольку оба стояли ниже «языка общего понимания», который изучали все жители СССР. Все языки в советском образовании, если они вообще оставались в школах, изучали в рамках строгой нормативной программы, призванной искоренять диалектные конструкции и фонетические признаки и приводить языки к государственному стандарту.
Такая политика ломала диалектные взаимоотношения, которые складывались на местах, особенно в пограничных регионах, и значительно затрудняла понимание между носителями разных языков. Если языки принадлежали к разным семьям, коммуникация иногда становилась невозможна, как в случае с румынским и венгерским.
Конечно, румынский, как и украинский язык, испытали мощную русификацию. Кроме того, что румынский язык перевели на русскую кириллицу, запас славянских заимствований, до тех пор наполненный преимущественно сельскохозяйственными понятиями, пополнился терминами советской бюрократии и номенклатуры, которые, в то же время, теми же словами, фиксировалась и в украинском, и в русском языках.
Резкое преобразование традиционного общественного строя и новое образование, в котором место lingua franca насильно отвели русскому языку, практически убрали из употребления местные говоры. Это означает, что двуязычие регионов стало отложенной проблемой — русский язык сохранил бы статус единственного эффективного посредника даже в случае суверенизации территорий, создавая политическое напряжение при любой другой власти. Это абсолютно ожидаемая, просто игнорируемая проблема нашего суверенитета.
Дерусификация и украинизация регионов, которые непосредственно граничат с Россией и дольше всего находились в ее составе, — вполне необходимая практика, поэтому, конечно, мы обращаем на это внимание. К сожалению, при этом почти пренебрегаем Буковиной, Закарпатьем и Бессарабией. Первыми двумя — потому что их защищает коллективная аура фундаментально проукраинской «Западной Украины». А Бессарабией — потому что языковая и этническая ситуация там настолько сложная, что проще сделать вид, будто ее не существует.
На практике это означает, что значительная часть населения этих регионов даже сейчас, в 2021 году, до сих пор не видит мотивации пользоваться украинским языком, а молодежь активно переходит на русский. В конце концов, здесь живут люди из разных этнических групп, и не то чтобы у них был сформированный веками способ понять друг друга. У них есть русский язык. Имеются и местные диалекты, но все они также находятся под сильным влиянием русского языка.
Через языковую динамику, которая до сих пор отслеживается до СССР и даже еще дальше, к царской России, Москва тоже сохраняет весьма положительный образ. Образ метрополии старой империи, когда все было хорошо — Вена советских людей. Русский язык нужен и дома, и на работе в столице. А туда можно доехать автобусом Черновцы-Москва.
Конечно, это движение ниоткуда не берется. Русская православная церковь до сих пор доминирует в регионе. На Буковине сто двадцать четыре прихода ПЦУ в составе трех епархий. Епархия РПЦ лишь одна. Ей подчиняется четыреста приходов, не говоря уже о монастырях и воскресных школах. РПЦ, которая на остальной территории Украины актуально выступает в первую очередь исключительно за русский язык, на Буковине апеллирует также к румыноязычному населению, и ее влияние постоянно растет.
Волна реконструкций последних лет идеально подошла для «более мягкой» манифестации прорумынского движения в регионе. Среди наиболее иллюстративных — после реновации на кафедральном соборе РПЦ в Черновцах появилась кириллическая надпись на румынском языке. Или на Апелляционном суде Черновицкой области, также после реновации, появилась символизированная под старину румынская надпись «PALATUL NATIONAL» (Национальный дом). Мотивацией как бы является «возвращение аутентичного вида», потому что, конечно, именно так должно выглядеть оправдание. Только — вот сооружение австрийское, оригинально там был отель, а во время румынской оккупации новые «владельцы» коренным образом изменили облик фасада. Здесь сложно не заметить принцип «если румынское, то и аутентичное». Особенно в контексте демонтажа памятника Сидору Воробкевичу. Как и реновация суда, это случилось буквально за последние несколько месяцев. В Черновцах стоял себе памятник классику украинской литературы, который родился, прожил жизнь и был похоронен в тех же Черновцах. Однако этот памятник «не нес никакой ценности для города» (в отличие от памятника Эминеску, очевидно), поэтому его демонтировали. Зато видоизменение фасада для выражения румынского наследия там, где его нет, — это немалая ценность для города.
Да и для области в целом. Буковину буквально разделяют на украиноязычные и румыноязычные (некоторые — и на молдавоязычные) села. Несмотря на то, что сегодня все ученики обязаны изучать украинский язык, на деле в целом селе его может понимать несколько человек, и преимущественно это не дети. Мне доводилось как-то быть судьей на соревнованиях по ориентированию: там, в командах из румыноязычных сел был «переводчик» — ученик, который знал украинскую терминологию для таких точек как топография. Все обсуждение в командах велось на румынском, и лишь окончательный ответ звучал на украинском языке от «переводчика». Это создает невероятную языковую изоляцию между сообществами, особенно учитывая то, что старшее поколение употребляет русский как язык межэтнического согласия.
Вот еще пример. В одной из сельских школ учителя подавали заявки на госзакупку учебников. И вот украиноязычные учителя, которые работают в этой школе, выясняют, что учебники пришли на румынском — по инициативе администрации школы. Несмотря на заявки самих учителей. Технически все в рамках закона — такие предметы, как география или химия можно преподавать на языке меньшинств, если для этого есть основания. Несмотря на это, имеющиеся квалифицированные учителя преподавать на румынском не могут, потому что они не знают румынского. А вот украинский уже давно обязателен для изучения, поэтому все школьники должны его знать.
Но, как я уже упоминал, украинский язык они не считают за необходимость. Большинство из них по достижению совершеннолетия будут иметь румынские паспорта и, вероятно, поедут учиться и работать за границу. Поэтому эти граждане Украины, которые голосуют на выборах, продолжают трактовать украинский язык как иностранный, а Украину — как временное явление, конечность которого стоило бы ускорить, чтобы зарабатывать в евро и леях, не выезжая из дома.
В таком саботаже учебного процесса просматривается значительно большее, чем просто чрезмерная принципиальность директора. Его мотивация: «чтобы ученики не забывали родной язык» из-за засилья украинской терминологии. Вот только сейчас мы говорим о ситуации, в которой никто из них практически и не знает ни одного языка, кроме родного. То есть румынского. На практике выходит, что он сознательно нарушает их право на образование и ставит учителей в такие условия, которые мешают им выполнять свою работу. А русский при этом всем сохраняет статус «всеобщего». Потому что интегрированность церквей и медиа (на Буковине в значительной степени смотрят российское телевидение) в русскоязычное пространство не оставляет другого выхода.
Можно иметь широкие взгляды на то, как выглядит искусственное обострение региональной политики. Пусть ученики, которые бойкотируют украиноязычные предметы и принципиально не отвечают украиноязычным учителям, — это для кого-то не тревожный звоночек. Но ситуация не ограничивается бойкотами. Когда семь лет назад на венском вокзале я увидел наклейку Basarabia e Romania, это воспринималось как часть маргинального ультраправого поля, которое существует в каждой бывшей империи где-то там в уголке кривой нормального распределения. Сегодня такие тезисы воспринимаются значительно мейнстримнее и насущнее.
В том смысле, что все больше людей верят в них и действуют соответственно. Скажем, четырнадцатого октября этого года доску с трезубцем на Народном доме в Одессе облили нечистотами. Лишь за несколько дней до этого неподалеку от румынской границы кто-то выпустил, по разговорам, около тридцати пуль в памятный щит у креста, установленного на месте боя УПА* (в «исконно румынском селе»). Сложно проглядеть, что речь идет одновременно о двух процессах: формирование нарратива «сопротивление оккупации» через сознательную изоляцию от всего украинского и попытки десакрализировать, публично опозорить памятники, представляющие присутствие и борьбу украинского народа на этих же землях в прошлом.
Мне хочется верить, что вторая часть — десакрализация — скорее относится к сознательным внешним провокациям, чем к инициативам на низшем уровне, однако наличие заранее сформированного враждебного отношения, которое не встречает никаких возражений со стороны украинских институций, мешает этой вере. И проблема не в том, кто на самом деле поливает нечистотами мемориальные доски и расстреливает кресты, — проплаченная Россией гопота, идеологически активные подростки или вполне искренние взрослые украинофобы. Проблема в том, что когда такой прецедент происходит — мы не можем уверенно сказать, что это первый вариант. Ибо языковая политика на месте создала достаточное место для сомнения.
Не то чтобы кто-то работал над решением проблемы. Игнорирование ситуации, в которой географически ограниченная часть населения считает твою державу проходящим недоразумением и буквально ждет, когда «придут румыны», не производит впечатление разумного поведения. Но когда в уже упомянутой сельской школе комиссия спросила учительницу химии, почему она не работает на уроке по учебникам, она честно объяснила, что все учебники — на румынском. И никакой реакции со стороны государства не произошло.
Буковина, как и некоторые другие регионы, — это игнорируемая и игнорирующая Украина. По крайней мере в языковом смысле. Нарративы разнятся: ближе всего к границе все списывается на «природные влияния»; центр и юг Украины — это «дикое поле», заселенное российскими колонизаторами, вокруг которых вращается городская идентичность практически всех городов региона. Но там, где русский язык выступает «историческим посредником» с третьими языками, а потому коммуникация все равно происходит через призму русской культуры, можно делать вид, что ничего не происходит.
Игнорировать языковое и идеологическое напряжение в тех частях Украины, которые не связаны с российско-украинской войной напрямую, безмерно легче, чем найти решение. Но уже тот факт, что напряжение существует, требует как-то на него реагировать. Влияние России на существование самого напряжения вполне явное, но без информирования и системных противодействий проблемы будут лишь множиться. Приветствую на пути к взаимному недоверию и обострению ксенофобии. Потому что это так здорово сработало после Первой мировой. И если в приличных обществах принято предлагать умозрительное решение для решения определенной проблемы, даже не имея никакого способа его воплотить, предложу свое: для решения этой ситуации нужны политики, которые осознают языковую проблему как проблему, требующую решения. И действуют соответственно. Потому что сейчас Украина относится к своим пограничным регионам где-то так же, как к Донецкой и Луганской областям при Януковиче. А это плохая ролевая модель.
* — запрещенная в России организация
