Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Многие в Германии и Австрии считают Зеленского поджигателем войны и симпатизируют России, пишет "Винер цайтунг". Автор статьи недоумевает: как могут немцы после Второй мировой войны тепло относиться к русским?
Считается, что день 24 февраля, когда российская армия начала полномасштабное наступление на украинской территории, изменил всё. Евросоюз, до того лишь иногда достигавший консенсуса в отношении к России, вдруг проявил редкое единодушие. ЕС ввел жесткие санкции, принял у себя беженцев, поставил оружие. Даже Германия отказалась от своего государственного пацифизма. С тех пор украинские флаги можно видеть повсюду, создается впечатление, что Запад сплочённо выступает против воинственной политики российского президента Владимира Путина.
То, что это впечатление обманчиво, становится ясно при самом беглом взгляде в Интернет. Правительства могут принимать какие угодно решения, но у населения зреет недовольство. Комментарии под статьями о конфликте свидетельствуют о том, что Путин у нас и после 24 февраля имеет внушительное число сторонников. Растущая инфляция, грозящий дефицит газа и чудовищные цены гасят воодушевление, связанное с защитой Украины от России. Дело доходит до того, что многие считают не Путина, а украинского президента Владимира Зеленского поджигателем войны, человеком, мешающим установлению мира. А иногда бывшего актера Зеленского граждане нашей страны называют марионеткой в руках действительного вдохновителя войны — президента США Джо Байдена.
При этом так говорят и пишут не обязательно русские. Из моих русских знакомых, живущих в Вене, многие были шокированы внезапным обострением боевых действий, шедших до этого восемь лет. Склонность романтизировать клептократическую, мафиозную систему управления Россией, склонность видеть в ней, например, устремленный в будущее, консервативный антипод декадентской Европе, выражена у этих русских значительно слабее, чем у некоторых австрийцев или немцев. Именно австрийцы и немцы, а не русские склонны к такой романтизации.
Но откуда эта странная благосклонность к Путину и России, которая особенно велика в немецкоговорящем пространстве? Конечно, правым элементам Путин вот уже несколько лет импонирует своим враждебным отношением к ультралиберальной гендерной политике Запада. Также импонирует Путин и некоторым нашим старомодным левым (имеются в виду "старых левые" борцы за мир, критики западного империализма — прим. ИноСМИ). Этих старых левых Путин привлекает своей антинатовской риторикой.
Тем не менее, одобрение нашими соотечественниками российского президента объяснить трудно. Ведь все еще живы травмы Второй мировой войны, изгнание немцев из родных мест, плен в ГУЛАГе. Все это не очень-то способствуют тесным связям с Россией. Кроме того, вслед за военными тяготами началась длинная холодная война, поддерживавшая старые страхи относительно опасности с Востока. Угроза со стороны Советского Союза всегда была ощутимой. Из двух супердержав западная — США — была однозначно более популярна среди немецкоязычных: она предлагала свободу вместо коммунизма и заложила с помощью плана Маршалла основу для роста благосостояния в послевоенное время. Кроме того, США открыли нам окно в мир, определяли стиль жизни целых поколений. Поп-культура была и остается англоязычной, культурные связи с трансатлантической супердержавой очень тесны. Москва мало что могла и может противопоставить "американскому образу жизни".
Страх и восхищение
Тем не менее, почему-то в Германии всегда наблюдалась сентиментальная тяга к России. Огромная империя на востоке была настолько чужеродной и таинственной, что окрыляла фантазию и пробуждала интерес, который, например, более близкая соседка Польша не вызывала никогда. Один ее ярый католицизм вызывал в протестантской Пруссии отторжение.
А вот на Россию прусская Германия могла проецировать свои скрытые желания так же, как Россия на Германию. Каждая из этих стран олицетворяла для другой то, чего ей самой не хватало. С одной стороны — кантианское государство разума, хорошо организованное и эффективное, пример для подражания. С другой стороны — нечто, находящееся в вечном брожении, ломающее границы, увлекающее и революционное. А также некая внутренняя сущность, мистическая "русская душа", способная в свою очередь что-то привнести в немецкий национальный характер, который тогда казался романтическим и обращенным в прошлое и который, как тогда часто говорили, мог оздоровить весь мир.
Но какой мир? Вероятно, тот холодный, рациональный, материалистический, бесчувственный, технократический мир Запада, против первых проявлений которого в Германии восставали еще в эпоху романтики. Но с другой стороны, в Германии существовало и цивилизационное — частично окрашенное расизмом — чувство превосходства по отношению к России. Историк Герд Кёнен (Gerd Koenen), специалист по Восточной Европе, написавший книгу о немецком "русском комплексе", говорит о некой "смеси из страха и восхищения, о эмпатическом принятии и фобическом отторжении", о "латентных фантазиях об обретении могущества и возможности союзнических отношений в рамках оси Берлин — Москва". Эти отношения, хоть и никогда не были реализованы, тем не менее занимали умы.
В особенности взгляд на межвоенный период показывает, что отношение обиженной Версальским договором Германии к недавно возникшей коммунистической державе на Востоке определялось не только желанием защитить себя от азиатской "красной угрозы" и страхом перед ней, как можно было бы подумать после гитлеровской войны на уничтожение и холодной войны. Даже националистически настроенные немецкие правые — несмотря на их отрицательное отношение к "большевизму" — находили точки соприкосновения с Россией, где они могли сотрудничать с похоже мыслящими людьми в России.
Склонность к радикализму
После Первой мировой войны это стало возможно хотя бы потому, что обе страны-изгоя вынашивали реваншистские планы по отношению к Западу. Рапалльский договор, заключенный 100 лет назад между Веймарской республикой и недавно образованным Советским Союзом, содержал, помимо взаимного признания, также и стратегическую ревизионистскую компоненту. Была достигнута договоренность о тайном военном сотрудничестве между Веймарской Германией и СССР, которое продлилось до осени 1933 года. Страны быстро сближались. Во время вечерних обсуждений маневров, как написал в Кёнен в одной из своих статей, высшие офицеры рейхсвера и Красной Армии приходили, например, к единому мнению, что "Польша как оплот версальских держав в Восточной Европе должна быть стерта с географической карты и подвергнута широкомасштабной чистке". И это было еще задолго до пакта Молотова — Риббентропа. Даже у национал-социалистов в 1920-е годы, до прихода Гитлера к власти, было русофильское крыло, которому, помимо глубины русской души, импонировал жестокий, антибуржуазный радикализм большевиков. По слухам, к этому русофильскому крылу принадлежал и молодой Йозеф Геббельс, который вначале не разделял планов Гитлера о жизненном пространстве на Востоке.
В Москве также всегда делали ставку на Берлин. Владимир Ленин мечтал о мировой революции, в которой он отводил Германии решающую роль. Вождь русской революции, говоря о Германии и России, сравнивал их с "двумя цыплятами под скорлупой империализма", которую они должны были пробить вместе. Сталин же чуть позже поставил себе задачу вместе с Германией вернуть бывшие территории царской империи под контроль России. Что ему и удалось в 1939 году.
Страх перед "четвертым рейхом"
Пострадавшими от этой политики стали те страны Центральной и Восточной Европы, которым приходилось бороться за свое существование между Москвой и Берлином. В частности, пострадали Польша и прибалтийские государства. До сих пор у находящейся у власти консервативно-националистической польской партии "Право и справедливость" (PiS) любые формы германо-российского партнерства тут же вызывают страх перед реинкарнацией пакта Молотова-Риббентропа. На польском государственном телевидении выступают эксперты, утверждающие, что Германия с помощью ЕС хочет создать "четвертый рейх". Опровергать это не всегда легко. Даже после жарких дебатов я не смог убедить мою тещу-польку в безобидности нынешней Германии. С ее точки зрения, Берлин остается Берлином, а Россия в любом случае — "империя зла".
Неудивительно, что в Варшаве звездно-полосатый флаг США сияет ярче, чем в нашей стране. Быть придатком в доминируемой Германией Европе для партии PiS уж точно малопривлекательно, тем более если учесть резкие идеологические разногласия польских националистов с ХДС/ХСС, где всем заправляют левые либералы. Польша видит себя знаменосцем Запада, всего цивилизованного мира на — как считается — ненадежном Востоке Европы. Желание поставить под вопрос эту цивилизацию и ее достижения, ярко выраженное сейчас в академической среде Запада, в Польше невелико. Ведь принадлежность к западной цивилизации и пограничной зоне Восточной Европы является краеугольным камнем ее идентичности, которой время от времени грозит опасный сосед на востоке. Отношения Польши с современным Западом и США как его лидером ничем не отягощены и исключительно дружественны.
Другое дело — Москва. Там отношение к Западу с момента начала реформ Петра Великого двойственное: с одной стороны, Запад, соперник и антипод, воспринимался как пример для подражания, как нечто другое, достичь уровня которого стремились, идя на неимоверные лишения и жертвы. Желание быть самим в авангарде прогресса удовлетворялось лишь изредка, вспомним шок от первого спутника. Запад многим в России казался идеалом. С другой стороны, Запад в то же время оставался чем-то чуждым, нелюбимым, навязанным православной России извне. Это в России всегда наталкивалось на сопротивление и противодействие. И сегодня Россия базирует свою идентичность на традициях "Третьего Рима", считая себя консервативным антиподом радикально-либеральной "гейропе".
Сопротивление современному Западу было и у нас, и не только в эпоху романтизма. Еще до Первой мировой войны заговорили о глубокой германской душе и культуре, превосходящих убогую, поверхностную, меркантильную, стерильную и материалистическую цивилизацию Запада и способных принести миру избавление. После войны молодежные движения типа "Вандерфёгель" проповедовали возврат к природе, возникали антропософские кружки, в "благородной первозданности" искали близкий к природе антипод извращенной цивилизации денег. От таких увлечений было недалеко до антисемитских умозаключений.
Действительно, в 20-е годы даже в такой безобидной и блестящей книге Эгона Фриделя (Egon Friedell), как "История культуры Нового времени", можно найти представления о том, что скучная материалистическая западная цивилизация может быть спасена только Германией или Россией, а то и обеими вместе. Правда, присутствуют в книге и антисемитские тона. И это несмотря на то, что Фридель однозначно не был антисемитом, кроме того, он сам имел еврейские корни и после "аншлюса" в 1938 году покончил жизнь самоубийством в Вене.
Скептики современного мира
Евреи в немецкоязычном мире воспринимались, как правило, знаменосцами современной эпохи. Им приписывали такие качества, как изворотливость, динамичность и предприимчивость. Они считались лучше приспособленными к якобы жестокому капиталистическому миру современной эпохи, ведь торговля в течение столетий была одной из немногих сфер, где им было разрешено работать. В межвоенное время после Первой мировой войны все политические лагеря искали альтернативы западному либерализму. Эти поиски охватывали самую широкую палитру политических идей — от "прусского социализма" Шпенглера и марксистского варианта развития до национал-социалистической "народной общности". Граждане Германии и Австрии, да и в целом трудящиеся массы видели в конкуренции угрозу, искали защиту от возможного индивидуалистического разобщения людей в западном либерализме в сообществе равноправных.
Сегодня большинство из этих альтернативных проектов — достояние истории. Однако приводящие их в движение мотивы в нашей стране исчезли не полностью. Так, чувство озлобленности по отношению к США, легко вспыхивающее у некоторых людей по любому поводу — наследие консервативных и антизападных течений прошлого. Примечательно также, что скепсис по отношению к науке и модернизации находит особенно широкий отклик в немецкоязычном пространстве. Это касается и отрицательного отношения к атомным и генным технологиям, а также к биологическим способам ведения сельского хозяйства. Оттуда же и недоверие к прививкам или альтернативным методам лечения. Широко распространено — и во многих случаях не лишено оснований — опасение, что вышедший из-под контроля технический прогресс разрушит нетронутую природу и лишит человека возможности свободно дышать. Кроме того, люди у нас в большей степени, чем за океаном, опасаются за свою свободу и боятся излишнего развития рыночной экономики.
Немецкий Янус
Сегодняшняя, подчеркнуто современная Германия всегда была страной, имеющей, подобно богу древних Янусу, два лица, повернутые в противоположные стороны. Долгое время находящаяся в дремотном состоянии, отсталая страна — "опоздавшая нация" — после объединения Пруссией вырвалась в авангард технического прогресса. Но в то же время там был целый клан критиков такого шокового развития, а потому именно критика технического прогресса достигла в Германии высокого уровня. Широко распространенное стремление к связанной с природой жизни побудила некоторых бросить взгляд на Россию как на страну, которая сама себя всегда рассматривала как альтернативу Западу. То, что в лице большевиков там у власти находилась группа, желавшая максимального развития западной техники, никого не смущало, потому что считалось, что где-то там наверняка еще дремлет старая Россия, которая — почти по Достоевскому — должна была обуздать жестокость машинной цивилизации и принести миру избавительную весть.
Несмотря на тесную связь Германии с Западом, мосты с Россией и сегодня разрушены не совсем. Так, например, среди новых правых наблюдается сильное тяготение к Москве. В свою очередь и скандальный российский философ Александр Дугин, идеолог теории Евразии, активно пользуется теоретическим наследием Фридриха Ницше, Мартина Хайдеггера и мыслителей немецкой "консервативной революции" 20-х годов. Цемент, скрепляющий данную коалицию, все тот же: отторжение современного западного мира. Как бы ни оценивать это отторжение, ясно одно: плодородная почва для консервативных убеждений у нас по-прежнему есть, и этот "слой гумуса" еще долго не истощится.
Герхард Лехнер (Gerhard Lechner)
