На встрече с рижскими читателями российский писатель Евгений Гришковец объяснил, что ему не нравится «в национальной идее украинцев», почему его Европы скоро не будет, за что он перестал уважать представителей стран Балтии, насколько отличается русский культурный код от европейского, и почему рижский писатель Пикуль необязателен к прочтению, а Толстой — обязателен.

В Риге Евгений Гришковец — нередкий гость, здесь в Новом Рижском театре впервые поставили его книгу «Город», а сам он на той же сцене срежиссировал свой спектакль «По По» с латышскими актерами. Здесь он впервые был переведен на иностранный язык (роман «Рубашка» — на латышский). Сюда он привозит все свои моноспектакли. В следующем году Риге обещано самое свежее творение Гришковца — «Шепот сердца», в котором он впервые сыграет орган и заговорит от среднего рода, а в этот приезд Евгений представит публике моноспектакль «Прощание с бумагой». Речь пойдет о том, как много человечество теряет в связи с уходом бумажных носителей.

В любви к Риге и уходящим носителям писатель признался на встрече с читателями в книжном кафе Polaris. Сразу после нее он отправился общаться с любимыми рижанами — музыкантом Ренаром Кауперсом (в 2008 году они вместе записали песню «На заре») и режиссером Алвисом Херманисом.

Delfi публикует самые яркие отрывки из встречи с читателями. Интервью Евгения Гришковца для портала будет опубликовано в ближайшие дни.

О популярности. У меня нет популярности — есть известность. Популярность — вещь более легковесная и недолговременная. О том, что я известен, я узнал, когда через полгода после получения «Золотой маски» впервые позвонил Сергею Юрскому, начал объяснять, кто я такой, а он сказал: да я знаю!

Я смирился, что известность — это особенность моей профессии. Я делал попытки вести более закрытый образ жизни, но понял, что трачу на это гораздо больше сил и жизненных ресурсов, чем на то, чтобы быть таким, как есть… Да, я не могу выпить в баре инкогнито, но публика у меня такая, что в аэропорту мне не надо заказывать VIP-зал, чтобы не дергали, а если хочется отдохнуть — можно съездить за границу…

О развлекательной литературе. Я плохо отношусь к этому жанру. Если это можно назвать жанром. По-моему, это аттракцион: что полистать глянцевый журнал, что почитать Пикуля — для меня нет никакой разницы. Я не получаю от этого удовольствия. Лучше вина выпить…

Все а-ля исторические романы — это мусор. Конечно, я не отношу к их числу великие романы. Ведь и Толстой написал в общем-то исторический роман «Война и мир». А Пикуль писал развлекательную литературу на исторические темы, допуская довольно много лжи. Да, весьма талантливо, но это литература необязательна для прочтения. Несмотря на то, что он — ваш земляк. А «Война и мир» — книга обязательная… Моя литература не относится к разряду развлекательной, я никогда не делал таких попыток.

О чтении. Я не верю в регулярное чтение. Последние 13 лет не читаю художественную литературу. Я не считаю это чем-то полезным или неполезным. Это большие переживания, а ежедневно получать большие переживания невозможно. Бывает так, что человек читал очень много, а потом раз… и не может читать. Особенно большие и сложные книги. Он мучается, начинает сомневаться, полагает, что он обленился. Но просто жизнь так пошла. Он, может, сейчас влюблен, или у него все страшно интересно на работе — и он не может читать. У меня в жизни было три периода запойного чтения, когда литература была необходима как воздух, и я читал ежедневно помногу часов. А сейчас получился длинный период нечтения — могу лишь перечитывать какие-то книги, открывая в них новые глубины.

О чувствах напоказ. Чувства напоказ и мысли напоказ — это свинство. Это неприлично. Я не занимаюсь ни тем, ни другим. Я занимаюсь искусством — делаю художественные произведения. Они существуют в виде литературных текстов и спектаклей.

О спектакле «Как я съел собаку». Сейчас я его играю редко — три-четыре раза в сезон, а раньше делал это часто. Всего я его сыграл раз 650. Сейчас это уже четвертая редакция — абсолютно отличающаяся от начальной. Ведь спектакль начинал играть человек, которому было 30 с небольшим, а сейчас на сцене человек, которому 40 с лишним. Когда 16 лет назад я начинал играть этот спектакль, меня радовал и удивлял уже сам факт, что меня слушают. Радовало, что можно было говорить о простых и сокровенных вещах — детстве, улице — и все радуются тому, что они все про это помнят, но им таким образом никто про это не говорил. И еще там была тема взросления человека.

Со временем главная тема поменялась. Сейчас это тема свободы, как некой таинственной мечты человека, которую он плохо себе представляет. И тема встречи человека с государством, а любое государство не интересуют и не могут интересовать индивидуальные качества отдельного человека. Кроме номеров, счетов, размеров.

О жизни писателя. Моя жизнь жестко структурирована. На две недели гастролей — одна дома. Есть еще отдельные блоки. К примеру, 25 декабря я даю последний в этом году спектакль, потом до 1 марта буду дома. Это единственное время, когда я могу писать. В другое время, даже если у меня есть вдохновение, между разъездами не сяду. Если у меня есть замысел и есть время — я буду писать. Если нет замысла и есть время — буду мучиться. Смотреть телевизор, в баре выпивать, по телефону говорить. Но без замысла ничего не получится.

О конфликте с квартетом «И». Когда я появился, ребята из квартета «И» были уже довольно известными. Потом они стали знаменитыми, а уже я известным. Они сделали фильм и спектакль «Разговоры мужчин среднего возраста». И пошло активное сравнивание нас. Многие посчитали, что мы делаем одно и то же. И тогда я счел нужным высказаться публично. Объяснил, что мы не просто непохожи, мы перпендикулярно разные… Они для меня не просто неблизки, они — идеологические враги… Их герои — люди умные, талантливые, веселые, богатые, все понимающие в жизни и пресыщенные ею. Это жлобский взгляд на мир. Все мои герои — тоже неглупые и образованные, но они мучительно не понимают, как жить. При этом жить любят. А там герои все понимают, но жить им скучно. Мне сущностно неприятно такое сравнение.

О судьбе Украины. Я не знаю, что у них там будет. И к сожалению, приходится говорить, что это будет там, а не у нас. Притом что сам я, по большей части, этнический украинец, девичья фамилия моей мамы — Цыганенко, а бабушка — из Жданова, ныне Мариуполя…

На своем сайте odnovremenno.com я подробно описал феномен, что по отношению к нам (россиянам) украинцы сегодня ведут себя как эмигранты. Им там плохо, но они стараются писать, как им там хорошо, и по возможности сочувствовать нам. Сбили самолет — на улицах ликовали, а мне в письмах пишут: сочувствуем. И, вообще, они следят за самыми плохими новостями — это типичная для эмигрантов терапия, следить за родиной, как там плохо. Желаю им всяческого благополучия и радости. Чтобы они были самобытными, а Гоголь для них не стал иностранной литературой. Чтобы они не выдумывали глупости, типа переводить Пушкина, Лермонтова и Гоголя на украинский язык. Это бессмысленно. Эти писатели и в мире неизвестны потому, что непереводимы…

Любой человек, который находится в состоянии гнева — он всегда уверен в своей правоте. Другое дело, что гнев темен, он человека оглушает и ослепляет или, наоборот, искривляет и обостряет его зрение, давая неадекватную картину мира… Национальная идея украинцев сегодня во многом заключается в ненависти к России — пусть они не соглашаются и не хотят так упрощать.

Думающий, чувствующий, переживающий и страдающий оттого, что происходит, человек в России ищет ответы на вопросы к себе. А у таких же мыслящих, чувствующих и прекрасных украинцев — у них все вопросы пока к нам. И пока это будет так, у них ничего не получится. Но вечно так не будет — жизнь свое берет.

О тревогах за Европу и Россию. Меня тревожит то, что происходит в мире, что нет ориентиров… Я живу в России и намерен в ней жить, и остро, как личное страдание переживаю, что Европа, как некий образец способа жизни, смыслов, очарования — все это для России потеряло значение… Когда-то мы делали у себя евроремонты, хотели, чтобы если не в подъезде и на улице, то хоть в квартире была Европа, пусть в Кемерово и Иркутске. Теперь Европой нельзя быть очарованным. В России люди остро чувствуют несправедливость, а тут звучит оскорбительная и бессмысленная риторика.

Недавно я участвовал в конференции в Берлине, где были представители Латвии, Литвы, Эстонии — я им так и сказал: я утратил к вам уважение. Почему? Если вы всерьез опасаетесь военной агрессии со стороны России — вы дураки. Если вы изображаете страх, то вы подонки. Они говорят: у нас такая застарелая память об агрессии. А я им: жить по старой памяти — тоже глупость, и это совсем не по-европейски. Что теперь, любой еврей должен бояться любого немца или любого, кто говорит по-немецки?

Меня тревожит, что та Европа, в которую мы влюбились 20 лет назад, ее уже нет, а вскоре не будет вовсе. И Европа в лице безответственных и ничтожных людей ничего с этим не пытается делать. На идиотку Меркель я смотреть не могу, особенно когда она делает селфи с мигрантами… Я-то пожил с мигрантами. Когда в 90-м году я приехал в Берлин, как угнетаемый в России еврей, меня по Красному кресту поселили жить с двумя марокканцами — это было очень по-европейски. Их надежды оправдались — я вернулся домой.

И самая большая тревога — то, что в школе мы воспринимали, как демагогию, фразу «Лишь бы не было войны», а в преддверии 2016 года она звучит актуально.

О русском коде. В связи с разговорами о разнице культурных кодов, мне вспоминается фраза: «А женщина ведь тоже человек!» Можно продолжить — швейцарец тоже человек… Только в немецкоязычном мире я сыграл не одну сотню своих спектаклей, во Франции — больше сотни, с переводом на французский… Я не рассказываю, как русские встречают Новый год, но темы детства, ожидания чего-то, взросления, разочарования, любви — они ясны всем. Различия находятся не в области кодов, а в области бытовых знаний, экзотики. А коды работают на всех — мы, люди, универсальны. Про китайцев не знаю, но в Европе уж точно. В этом смысле, я не знаю, чем человек из Томска меньше европеец, чем человек из Клайпеды. Разве что в Томске университет получше, а люди иностранные языки лучше знают, чем в Клайпеде, зато в ней погода получше.

О счастье. Отвечу словами Андрея Тарковского: умный человек христианской культуры может быть счастлив, лишь когда не думает о смерти — в процессе дружбы, любви и любимой работы. Я помню, как я был счастливым, но это было в детстве. Иногда я бываю счастлив и сейчас, но очень коротко — я понимаю, что так сильно, как в детстве, я уже никогда не буду счастлив, что бы я ни делал. Поэтому позволяю себе не суетиться на эту тему. Тем более, что тот же Тарковский сказал: счастье — слишком ничтожная цель, чтобы ее добиваться.