Всего за несколько дней Россия пересекла важную черту, к которой шла давно: православные экстремисты совершили две настоящие попытки терактов. Один в Екатеринбурге на машине, нагруженной газовыми баллонами, врезался в витрину кинотеатра; другие возле офиса Константина Добрынина сожгли машины — всё за «Матильду».

Россия привыкла к религиозно мотивированным мусульманским терактам, но, несмотря на часто общее гражданство убийц и жертв, они воспринимались как теракты чужих против своих, меньшинства против большинства. Нынешние нападения — это атаки своих против своих, проводимые от имени большинства. Там была борьба за независимость, здесь — борьба за власть в виде права определять границы дозволенного для всех.

В спектакле (а потом и фильме) «Ученик» Кирилла Серебренникова молодой христианский фанатик спорит с приходским священником: другие религии смеются над христианами, они готовы умирать и убивать за свою веру, а мы нет. Герой пьесы просто не нашел своего правильного священника.

С исламским терроризмом бороться трудно, потому что на десять мулл, которые осуждают насилие, найдется один, который благословляет, и нет верховной инстанции, чтобы сказать, кто из них прав. В христианстве такая инстанция есть: в русском православии это патриарх, но он молчит. А СМИ и сети обычно в таких случаях усиливают голос радикалов, а не осуждение их, например, Екатеринбургской епархией. Традиционный крестный ход в Петербурге, где из всех тем требование отменить прокат «Матильды» оказалось самым заметным, притом что церковь нападавших не осудила, выглядел как их поддержка.

Русская церковь, чрезвычайно централизованная в административном смысле, оказалась децентрализованной в идеологическом — там, где речь идет об очагах фундаменталистского непослушания. Проблема, известная внутри церкви с 1990-х, когда религиозные националисты по своему почину боролись с неправильными, либеральными священниками, а патриархия не решалась им возразить, теперь распространилась за пределы церкви.

В горящей избе

Российский режим относится к тому типу, где дисциплина важнее согласия, а власть не нуждается в соавторах политической повестки и предпочитает принимать поддержку в пассивной форме подчинения и порядка. Время от времени власть старается ограничить чересчур самостоятельных патриотов — то пытается закрыть сайт «Спутник и погром», то ограничивает гранты байкерам и НОДу, дисциплинирует добровольцев Донбасса, оттирая самых непослушных; по 282-й статье о преступлении словом осуждено больше националистов, чем условных либералов. И то, что власть не способна дисциплинировать неукротимую Поклонскую, свидетельствует не о том, как ее идеи крепнут, а как она слабеет под напором собственных идей.

Восходящий поток «инициатива в обмен на лояльность» (по формуле «мы определяем цель, вы нас ведете») хорошо работает между нижним и средним уровнем, но не всегда или с запозданием доходит до верхнего. Когда кипучая низовая инициатива достигает наконец самого верха, Кремлю приходится иметь дело уже не с экстравагантным одиночкой, который хочет быть святее системы, а с полновесным общественным явлением.

В этом парадокс ситуации с «Матильдой»: верхнее звено, хотя предпочитает статику динамике, не всегда пресекает избыточно деятельный восторг на ранних стадиях — это мелко и не по чину и жаль одергивать полезных энтузиастов. Когда же инициатива разрастается до масштабов, при которых Кремлю незазорно ее замечать, цена ее усмирения растет, теперь оно чревато отчуждением ценных групп поддержки и демонстрацией раскола внутри патриотического большинства. В результате уже не Кремль проверяет низовые движения на лояльность себе, а они проверяют Кремль на лояльность провозглашенной им самим идеологии.

Президент России достаточно силен, чтобы одернуть начинающего депутата Поклонскую и бригаду следователей, которые открыли дело Серебренникова и тем самым осложнили ему отношения с множеством потенциальных доверенных лиц. Но на начальном этапе опускаться на уровень Поклонской или следственной группы — слишком мелко. А когда дело Серебренникова или скандал с «Матильдой» сами поднимаются до уровня Кремля, их не так просто остановить: они уже вбирают некоторую часть кремлевских союзников и единомышленников, которых не хочется одергивать, обижать и противопоставлять себе ради какого-то там театра или фильма. Энтузиасты привыкают измерять равенство всех перед законом в арестованных режиссерах.

Когда вопрос поднимается на уровень, не стыдный для Кремля, участники кампании гораздо более многочисленны и распалены, чем в начале, и в ее рядах уже мелькают влиятельные лица. Одно дело, когда Поклонская нападет на фильм Учителя от своего имени, другое — когда к ней присоединяется епископ Тихон Шевкунов, который много лет считается духовником Путина и некоторых высоких чинов из российских спецслужб.

Одна из проблем персоналистского режима, выстроенного в России, в том, что в нем нет сдержек, кроме самого Путина. Его слово, сказанное ex сathedra, то есть в тронной, управленческой ситуации, все еще принимается всерьез, но именно потому, что слова других высокопоставленных функционеров становятся все менее обязательными к исполнению.

В этом отношении нынешняя верхушка действительно больше похожа на двор, чем на политбюро. Путин не может девальвировать свое царское слово, обращаясь к Поклонской или следственной бригаде, а слово практически любого другого функционера, даже если он претендует на то, что вступает в разговор от имени Кремля, весит слишком мало, чтобы остановить патриотическую кампанию, уже нарастившую мышечную массу. Ни министр культуры Мединский, который наконец выступил с весьма категорическим осуждением «гвалта» Поклонской, ни президентский пресс-секретарь Песков, ни премьер-министр Медведев с замами для этого уже недостаточно авторитетны: для участников национал-патриотических кампаний они сами — потенциальный объект публичной или келейной борьбы и желательной замены на более патриотичных чиновников.

На публичное одергивание со стороны неавторитетных для себя людей они найдут публичное и еще чаще негласное одобрение в кругах более уважаемых в их среде. Именно так надо понимать дерзкий ответ депутата Поклонской министру Мединскому: «Давать оценку должны эксперты, не знаю о том, что Мединский имеет стаж экспертной работы». Министр — никто, найдем на него своих авторитетов.

Для организаторов публичных патриотических кампаний в стране нет идеологов, кроме Путина и их самих. Но Путин отвечает уклончиво, не разменивая высокий сан даже на легкий риск попасть в число оппортунистов, значит, осталось найти «правильного священника» и получить благословение. Русская церковь (как и лидеры мнений из мирян), подобно миру ислама, сейчас достаточно диверсифицирована на среднем уровне. А средний уровень, объединившись с активистами снизу, получает способность навязать волю высшему: и вот на свечных ящиках по приходам лежат подписные листы против «Матильды», и уже не важно, кто их положил, важно, что их не убирают.

Рождение гибрида

Кроме очевидного смешения мученичества как итога жизни и святости, упрощенно понятой как пятерка за поведение, для внешних наблюдателей не всегда понятно, почему именно последний царь, проспавший империю, так почитаем среди имперских националистов. У этой традиции два корня. Еще в советское время подлинность православного духа многими измерялась признанием святости последнего царя: эмигрантская Зарубежная церковь давно почитала его святым, в то время как РПЦ и ее, по общему мнению, завербованные КГБ иерархи под давлением атеистической власти этой святости не признавали. Так что неофиту предлагалось сделать выбор между настоящим и конформистским советским православием. По этой причине культ царя-мученика существовал в русской церкви задолго до того, как Путин в процессе объединения Русской и Зарубежной церкви сделал его официальным.

Тогда же в позднем СССР в спецслужбах стал распространяться культ белогвардейцев как настоящих (не чета большевикам) патриотов, парадоксально совмещаясь с уважением к Сталину и Дзержинскому. Проект истинно русского СССР с православием вместо коммунизма уже в конце 1970-х был таким общим местом, что попал в пародийном виде в «Остров Крым» Аксенова.

Что касается происхождения Поклонской, оно еще более прозрачно. Украина, со всеми оговорками, так и не вышла из постсоветских 90-х — как это и следует из показателей ее социально-экономического развития. И Поклонская вместе с Крымом взята прямо оттуда — не только из другого пространства, где власть не авторитет, но и из другого времени. Депутат Поклонская, сама того не подозревая, возрожденный персонаж из толпы политических проповедников начала 90-х у закрытого музея Ленина, предлагавших фантастические проекты обустройства голодной и обиженной России.

Однако в момент, когда Поклонская со своим экзотическим проектом появилась в Москве, политический центр здесь уже два года сдвигался в сторону бывшего края, примерно туда, где давно трудился философ Дугин, заседало Афонское братство, а православие превращалось в коллективную идентичность, дающую право на превосходство над победителями в холодной войне.

Векторы России и Поклонской совпали и дали умножающий эффект, и теперь трудно отдельно остановить Поклонскую, не ставя под вопрос заданное в последние годы идеологическое движение всей России.

Для тех, кто разработал для страны консервативный маневр, депутат Поклонская — беспокойная, но в целом своя, а ее критики — хоть и более уравновешенные — чужие. Противопоказано бить своих на радость чужим. С патриотическими эксцессами власть считает, что разберется сама: они полностью внутреннее дело, у их инициаторов нет внешней поддержки; слабый Ельцин справился с полным Белым домом Поклонских. Зато немногочисленные диссиденты, имея за спиной Запад, развалили целый Советский Союз.

Кампания Поклонской для консервативной части российского политического класса — способ поставить флажки на дальних подступах, предотвратить сползание России в прагматизм, антиоппортунистическая прививка ее руководству, которое то и дело думает о реформах и возвращении в клуб западных держав. Так пусть имеет в виду: уж если ради таких диковинных предметов, как новый фильм и давний царь, вдруг идет такая битва, отступничество в принципиальных вопросах будет стоить дорого.

Двойная лояльность

Путин оказался в классической ловушке начинающего идеолога. Провозгласив идеологию, он создал новую точку отсчета для обезличенной системы координат, но набор идей связан с лицом опосредованно, и Поклонская может воплощать этот набор не хуже его самого. В прежней, неидеологической России лояльность принадлежала только ему. В новой — еще и набору идей, имеющему независимое существование.

В точке кристаллизации идеологии постепенно возникает пока не четко оформленный союз верных не столько Путину, сколько провозглашенным им идеалам священников, представителей спецслужб, бизнесменов и государственных функционеров, который можно условно назвать союзом ряс и погон. Чиновники среднего и низшего уровня начинают диверсифицировать свою лояльность, разделяя ее между президентом и этим новым неопределенно-личным идеологическим центром. Так, за запрет «Матильды» вдруг начинают высказываться местные руководители, силовики, директора, тем более что снизу им кажется — такая громкая кампания вряд ли идет без одобрения с самого верха. В результате уже после заявления министра Мединского против Поклонской и в поддержку проката «Матильды» несколько прокатчиков Камчатки приняли решение не включать фильм в репертуар, уточнив, что это их «гражданская позиция», а местное министерство культуры разместило их манифест на своем сайте: двойная лояльность, верный идеалам средний уровень спорит с представителями более высокого, делая удобный выбор на ярмарке авторитетов.

Удивительно, как долго Кремлем не прочитан содержащийся в кампании против «Матильды» личный упрек. В той же среде, где уверены, что у настоящего святого русского царя не может быть романов, возникают вопросы к нынешнему. В неофициальной, но, по его собственным словам, удачной («все в порядке») личной жизни президента именно в силу ее неофициальности и таинственности романтическое и романическое начало преобладает над суровым иконографическим: императора времен Матильды тут никак не меньше, чем императора времен венценосной семьи. Сообщая, что у великого и святого русского царя не может быть романа, активисты задают жесткую систему координат для любого правителя России, не исключая нынешнего.

Сторонники свободной России давно мечтали, чтобы церковь заговорила независимым от государства голосом, а парламентарии вновь не боялись министров. Это происходит, но разговор идет явно на чужом для них, пугающем языке.