Где-то в конце 1950-х годов Фрида Фромм-Рейхман (Frieda Fromm-Reichmann) села за письменный стол, чтобы написать работу на тему, которой другие психоаналитики в то время не уделяли должного внимания. Даже Фрейд – и тот упомянул об этой проблеме только мельком. Фромм-Рейхман писала, что не понимала, какие «внутренние силы» заставили ее заняться проблемой одиночества, хотя некоторые догадки у нее все же имелись.

Возможно, причина крылась в страдавшей от кататонического синдрома молодой пациентке, которая начала общаться с ней лишь после того, как Фромм-Рейхман спросила, насколько она одинока. «Она подняла руку, выставила наружу свой большой палец, а остальные пальцы сжала в кулак», — писала психоаналитик. Этот палец был один, «в отличие от остальных пальцев, спрятанных в ее ладони». «Настолько одинока?» — мягко спросила Фромм-Рейхман. И в этот момент «выражение лица у женщины смягчилось, она расслабилась, как будто почувствовала огромное облегчение и хотела выразить благодарность. А ее пальцы разжались».

Позднее Фромм-Рейхман стала всемирно известным психотерапевтом, когда новая пациентка по имени Джоан Гринберг (Joanne Greenberg) страдавшая острой формой шизофрении, приняла эту невысокую и коренастую женщину за домохозяйку. Фромм-Рейхман вылечила Гринберг, которую все считали неизлечимо больной. Гринберг вышла из больницы, поступила в колледж, стала писательницей и обессмертила своего любимого психоаналитика под именем доктора Фриды в своем автобиографическом романе-бестселлере «Я никогда не обещала тебе розовый сад» (I Never Promised You a Rose Garden). Позднее по его мотивам был снят фильм, а также написана популярная песня. Фромм-Рейхман, бежавшая от Гитлера из Германии в США, известна среди психоаналитиков своими утверждениями о том, что безнадежных больных не существует, и что любого можно исцелить с помощью доверительных, тесных, дружеских отношений. Она пришла к выводу, что в основе почти всех психических заболеваний лежит одиночество, и что одинокий человек — это, пожалуй, самое ужасное зрелище во всем мире. Как-то раз она раскритиковала своих коллег-психотерапевтов за то, что они отстраняются от эмоционально замкнутых пациентов, предпочитая не рисковать, чтобы не оказаться под их пагубным влиянием. Жуткий призрак одиночества витает и над нами, поскольку все мы можем стать одинокими, писала она. «Мы бежим от одиночества и чувствуем себя виноватыми».

Ее работа от 1959 года «Одиночество» (Loneliness) считается программным документом в быстро развивающейся области научных исследований феномена одиночества. В последние полвека ученые-психологи в основном отказались от психоанализа и превратились в биологов. Все глубже проникая в строение и внутренние механизмы клеток и нервов, они подтверждают, что одиночество — это чудовищно и ужасно, полностью соглашаясь с мнением Фромм-Рейхман. Сейчас с одиночеством связывают огромное множество физических недугов и психических расстройств. 

Читайте также: Несколько слов о депрессии

В определенном смысле эти открытия столь же важны, как и микробная теория заболеваний. Раньше мы знали, что инфекционные болезни убивают, но не понимали, что распространяются они микробами. Точно так же мы интуитивно понимали, что одиночество ускоряет смерть, но не могли объяснить, каким образом. Сегодня психобиологи могут показать, что одиночество посылает дезориентирующие гормональные сигналы, перестраивает в генах молекулы, управляющие поведением, и приводит в расстройство множество других систем. Они доказали, что продолжительное одиночество не просто вызывает болезни; оно может вас убить. Эмоциональная изоляция считается таким же серьезным фактором риска смертности, как и курение. В неполный список психических расстройств, вызываемых или усугубляемых одиночеством, входят болезнь Альцгеймера, ожирение, диабет, повышенное кровяное давление, сердечные болезни, нейродегенеративные заболевания и даже рак, ибо опухоль сильнее дает метастазы у одиноких людей.

Определение одиночества в психологии мало изменилось с тех пор, как его дала Фромм-Рейхман. «Настоящее одиночество», как она называла его, — это не то, что философ Серен Кьеркегор (Søren Kierkegaard) характеризовал как закрытость и уединение цивилизованных людей. «Настоящее одиночество» также не является счастливым затворничеством творящего художника или преходящим раздражением из-за того, что ты слег с простудой в то время, как все твои друзья отправились на поиски каких-нибудь приключений. И это не чувство разочарования в твоем сегодняшнем спутнике – друге, любовнице и даже супруге – если только ты постоянно не оказываешься в такой ситуации, будучи действительно одиноким человеком. Фромм-Рейхман даже проводила различие между «настоящим одиночеством» и трауром, поскольку человек приспособленный со временем оправится от горя, выйдет из угнетенного состояния депрессии, которая может являться симптомом одиночества, но редко является таковым. Одиночество, говорила она, — это дефицит и острая потребность в близости.

Сегодняшние психологи соглашаются с полным списком того, что Фромм-Рейхман не относила к одиночеству, и добавляют к нему один полезный тезис, который она наверняка бы одобрила. Они утверждают, что одиночество необходимо рассматривать как внутреннее, субъективное ощущение, но не как внешнее, объективное состояние. Одиночество «не синонимично уединению, а пребывание вместе с кем-то не дает гарантий защиты от чувства одиночества», — пишет ведущий специалист по этой теме психолог Джон Качиоппо (John Cacioppo). Качиоппо ставит эмоции превыше общественного факта, ибо он уверен в том, что это чувство разрушает тело и мозг. Это весьма необычно, и с ним согласятся не все. Есть другое направление научной мысли, сторонники которого настаивают, что одиночество есть провал социальных связей. Одинокие люди болеют сильнее и чаще, чем не одинокие, потому что за ними некому ухаживать, и они не пользуются социальной поддержкой.

Хотя в прошлом к одиночеству не относились как к серьезной общественной проблеме, его в целом рассматривали как социальный сбой – продукт чрезмерно конформистской культуры или нарушения общественных норм. Но сегодня одиночество превратилось в настоящий кризис для общественного здравоохранения. В стандартной американской анкете Калифорнийского университета Лос-Анджелеса «Шкала одиночества» есть 20 вопросов в разных вариантах на тему близости – «Как часто вы чувствуете себя близким к людям?» — и так далее. И целых 30% американцев отвечают, что фактически никогда не чувствуют близости к другим людям.

Одиночество с возрастом меняется и создает серьезную угрозу для очень старых людей, ускоряя процесс деградации их умственных и физических способностей, а также укорачивая им жизнь. Но даже среди не очень старых людей одиночество распространено повсеместно. Согласно результатам опроса, опубликованным в 2010 году Американской ассоциацией пенсионеров, чуть больше трети людей в возрасте 45 лет и старше сообщили, что хронически ощущают себя одинокими (то есть, испытывают чувство одиночества длительное время). Десятью годами ранее чувство одиночества испытывали всего 20% опрошенных. А поскольку сегодня количество пенсионеров из поколения беби-бума ежедневно увеличивается на 10000 человек, число одиноких американцев явно будет существенно возрастать.

Очевидно, что чем болезненнее становится человек, тем больше он нуждается в уходе и заботе. Это правда, и это вызывает тревогу, хотя чем больше мы узнаем об одиночестве, тем больше у нас появляется возможностей лечить и преодолевать его. Но на мой взгляд, самым важным в этой новой биологии одиночества является то, что она на конкретных примерах, полученных самыми совершенными эмпирическими средствами и способами, доказывает: поэты, певцы и режиссеры, веками оплакивавшие разрушительное действие физического и душевного одиночества, были все это время чертовски правы. Как говорил поэт Уистен Хью Оден, «мы должны любить друг друга или умереть».

Кто такие одинокие люди? Это аутсайдеры, люди со стороны: не только престарелые, но и бедные, запуганные, преследуемые – словом, другие. Опросы показывают, что люди, подвергаемые дискриминации, чаще испытывают одиночество, чем те, кто ей не подвергается, хотя они не попадают ни в одну из вышеперечисленных категорий. Женщины более одиноки, чем мужчины (хотя неженатые мужчины более одиноки, нежели незамужние женщины). Афроамериканцы более одиноки, чем белые (хотя незамужние афроамериканки менее одиноки, чем латиноамериканки и белые женщины). Менее образованные люди испытывают одиночество чаще и сильнее, чем люди более образованные. Безработные и пенсионеры более одиноки, чем люди работающие.

Ключевая составляющая чувства одиночества — это ощущение того, что тебя отвергают. Оказывается, это наносит самый серьезный вред. Психологи сделали это открытие, изучая, среди прочего, жизненный опыт и переживания мужчин-гомосексуалистов в первое десятилетие эпидемии СПИДа, когда это заболевание уничтожало их иммунную систему и, как им казалось вначале, только их систему и ничью больше. Страна сначала игнорировала эту проблему, а потом начала паниковать. Вскоре люди по всей стране начали требовать, чтобы гомосексуалисты были подвергнуты изоляции.

 

Для психологов, пытавшихся разгадать, как общественный опыт влияет на состояние здоровья, СПИД стал чем-то вроде естественного эксперимента. Этот синдром давал возможность наблюдать за последствиями такого состояния, которое было настолько критическим, что ни один нравственный человек не захотел бы сознательно подвергнуть ему другого человека. Данная болезнь передается через вирус иммунодефицита человека, нейтрализующий все обычные системы защиты отдельной группы людей, которых можно сравнивать друг с другом, а также с контрольной группой и с людьми неинфицированными. Это позволило исследователям из лаборатории Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе взяться за разрешение одного из самых сложных и важных вопросов жизни; тем более, что такая работа приобрела еще большую актуальность, поскольку болезнь косила людей тысячами, а потом и десятками тысяч. А вопрос заключался в следующем: можно ли социальным опытом объяснить, почему одни люди умирают быстрее, чем другие?

В середине-конце 80-х годов лаборатория Калифорнийского университета получила доступ к данным многолетних исследований гомосексуалистов, которые участвовали в них, не зная, инфицированы они ВИЧ или нет. У половины из них анализ на наличие вируса дал положительный результат. И около трети из этих людей позволили ученым изучать их жизни, как под микроскопом, отвечая на множество вопросов об использовании наркотиков, о сексуальном поведении, об отношении к собственной гомосексуальности, о степени эмоциональной поддержки и так далее. К 1993 году около трети людей из состава данной группы заболели СПИДом, и чуть больше четверти умерли.

Стивен Коул (Steven Cole), был молодым научным сотрудником, работавшим в этой лаборатории после защиты диссертации. Ему не терпелось перешагнуть через этот раскол между телом и духом. В то время, рассказывал он мне, психологи только начинали понимать, «как физический мир наших тел реконструируется под воздействием наших психических и умозрительно-понятийных миров». Когда университетские ученые попытались узнать, какие социальные факторы ускоряют развитие болезни, они прежде всего проверили наиболее очевидные из них, такие, как социально-экономическое положение и степень поддержки больных. Любопытно, что бедность, отсутствие семьи и друзей не очень сильно влияли на то, с какой скоростью умирали больные СПИДом люди (хотя то состояние горя и скорби, в котором зачастую находились в то время ВИЧ-инфицированные гомосексуалисты, не могло не ослабить их иммунную систему).

Со временем в голову Коула пришла мысль представить себе мир с точки зрения такого гомосексуалиста. Это было непросто. «Я обычный парень-натурал с городской окраины. У меня были свои стереотипы, но я не знал той действительности, в которой живут эти люди». Затем он прочитал книгу Эрвинга Гоффмана (Erving Goffman) «Stigma: Notes on the Management of a Spoiled Identity» (Клеймо позора: Заметки о том, как управлять испорченной индивидуальностью), где подробно рассказано о трудностях, связанных с попытками сойти за другого человека. Он узнал, что попавший в такую западню человек должен тщательно контролировать любую известную о нем информацию, жить в постоянном страхе разоблачения и шантажа, а также очень жестко ограничивать себя в интимных связях и даже в дружбе. «Это похоже на то, как человек живет рядом с бомбой замедленного действия», — говорит Коул.

Коул посчитал, что человек, скрывающийся под чужим именем, скорее всего, больше других восприимчив к боли, когда его отвергают. Это мощный удар по характеру, и его система реагирования на стресс действует в таком случае как в чрезвычайной ситуации. Учащается сердцебиение, тело наполняется гормонами стресса, ткани разбухают, а количество лейкоцитов резко увеличивается, чтобы защитить его от такого оскорбления. Если такое состояние резкого и сильного возбуждения быстро пройдет, большого ущерба оно не нанесет. Но если человек будет находиться в таком состоянии повышенной тревоги на протяжении нескольких лет без перерыва, то у него поднимется кровяное давление, а та часть иммунной системы, что отвечает за отражение небольших и трудноуловимых угроз, таких как вирусы, не будет справляться со своей работой.

Коул был прав. Он выяснил следующее. Главный момент, который самым надежным образом предсказывал, рано или поздно умрет ВИЧ-инфицированный человек, заключается в том, ушел он в себя или нет. Если ВИЧ-инфицированный уходит в себя и отгораживается от мира, он умирает в среднем на два-три года раньше других. Когда Коул начал вводить определенными дозами гормон стресса норадреналин в ВИЧ-инфицированные лейкоциты, вирус там стал размножаться в 3-10 раз быстрее, чем в незараженных лейкоцитах. Коул долго размышлял над полученными результатами, однако никак не мог понять, почему мы созданы таким образом, что одиночество ослабляет нашу способность бороться с болезнями. «Может, Бог хочет, чтобы мы умерли, когда находимся в состоянии стресса?»

Ответ отрицательный.

Чего Он хочет, так это того, чтобы мы не были одиноки. Или можно сказать иначе: естественный отбор отдает предпочтение тем людям, которые нуждаются в других людях. Человек существо гораздо более социальное, нежели другие млекопитающие, даже приматы. И для развития того, что нейробиологи называют общественным интеллектом, нам надо уметь сотрудничать. Чтобы воспитывать детей, кора головного мозга у которых созревает довольно медленно, нам нужна помощь племени. Нам пришлось организовать ночную стражу, чтобы поддерживать огонь, на котором готовится мясо, дающее нам белок, столь необходимый для нашего жадного на калории серого вещества. Но по сравнению с хищниками мы были маленькими и слабыми. Они догоняли нас несколькими стремительными прыжками. А мы убегали от них вперевалку.

Что могло произойти, если бы один из нас отбился от группы или был изгнан из племени за лень или за кражу? Он оказался бы в саванне один-одинешенек. Прекрасная закуска для стаи голодных львов. Он подвергся бы нападению диких мародеров. Если бы скиталец испытал нервное потрясение, осознав все опасности одиночества, он бы мигом побежал домой. Качиоппо полагает, что мы считаем крайне неприятной жизнь за пределами кольца безопасности наших верных друзей и родственников — точно так же, как мы запрограммированы на то, чтобы считать определенные виды пищи отвратительными. «Почему вам кажется, что к горькой еде вы в тысячи раз чувствительнее, чем к сладкой?— спросил меня Качиоппо. – Да потому что горькая еда опасна!»

Один из таких моментов «одиночества в саванне» в нашей современной жизни происходит тогда, когда мы поступаем в колледж. Связано это с тем, что нам приходится заводить новых друзей, делая это с нуля. В середине 90-х, когда Качиоппо работал в университете штата Огайо (сейчас он работает в университете Чикаго), он вместе с коллегами разбил студентов на три группы: на не одиноких, на иногда одиноких и на одиноких. Затем исследователи прикрепили к подопытным студентам приборы для измерения давления, биодатчики и звуковые сигнализаторы. Девять раз в день на протяжении недели они слышали звуковой сигнал, и в этот момент должны были заносить данные в опросные листы. Кроме того, Качиоппо оставлял их на ночь в университетской больнице, надевая на студентов «ночные колпаки», которые помогали следить за продолжительностью и качеством их отдыха. Он брал у них образцы слюны, чтобы измерить уровень гормона кортизола, который вырабатывается в состоянии стресса.

Как и ожидалось, он выяснил, что студенты с физическими симптомами расстройств (бессонница, высокое содержание кортизола) это не те, у кого слишком мало знакомых, а те, кто несчастлив из-за того, что у них нет близких друзей. У этих студентов также было повышенное сосудистое сопротивление, вызываемое сужением артерий при воспалении тканей. Повышенное сосудистое сопротивление способствует повышению кровяного давления; из-за него сердцу приходится работать напряженнее, что качать кровь, а кровеносные сосуды быстрее изнашиваются. Если такое состояние будет сохраняться длительное время, это может перерасти в сердечно-сосудистое заболевание. Коул обнаружил, что одиночество ускоряет смерть у больных людей, а Качиоппо показал, что оно может вызывать у людей болезнь, причем тем же самым способом: приводя организм в режим повышенной настороженности по принципу «дерись или убегай».

Есть один знаменитый эксперимент, объясняющий, почему отторжение вызывает у нас боль и страх. Он был проведен десять с лишним лет тому назад социопсихологом Наоми Эйзенбергер (Naomi Eisenberger) и ее коллегами из Калифорнийского университета Лос-Анджелеса. Людей по одному заводили в лабораторию и предлагали им поиграть в интерактивную онлайновую игру под названием Cyberball. Им надо было перебрасываться мячом с двумя другими «людьми», которые людьми не являлись, а были всего-навсего компьютерной программой. Какое-то время эти «люди» играли с подопытным хорошо, но затем начинали его игнорировать, бросая мяч друг другу. Магнитно-резонансная томография показала, что такое пренебрежительное отношение приводило в состояние возбуждения ту часть головного мозга подопытного (дорсальная зона передней поясной коры), которая также включается, когда человек испытывает физическую боль.

Я спросил Эйзенбергер: если одна и та же часть нашего мозга обрабатывает и общественное пренебрежение, и физическую боль, то почему мы не путаем две эти вещи. Она объяснила, что физическая боль одновременно активизирует другую нейронную область, которая отвечает за определение места боли – рука, нога, живот и так далее. А дорсальная зона передней поясной коры фиксирует тот эмоциональный факт, что боль причиняет страдание, будь то боль физическая или душевная. Эйзенбергер называет это «эмоциональным компонентом» боли. При проведении операций по облегчению хронической боли врачи ограничивают дееспособность дорсальной зоны передней поясной коры. После операции пациенты сообщают о том, что до сих пор ощущают источник своей боли, но это их уже не тревожит.

Возникает соблазн сказать, что люди одинокие такими и родились, поскольку в этом случае с нас снимается всякая ответственность. И оказывается, что это наполовину правда, потому что чувство одиночества может и передается по наследству в половине случаев. В Голландии было проведено параллельное исследование 8000 однояйцовых близнецов. Выяснилось, что когда один близнец сообщал о возникающем у него чувстве одиночества и говорил, что его никто не любит, другой близнец в 48% случаев сообщал то же самое. И эта цифра была неизменной среди любых пар близнецов – молодых и старых, мужчин и женщин, вне зависимости от разного воспитания. Поэтому ученые пришли к выводу, что данное обстоятельство отражает генетическое влияние, но не социальное. Дабы понять, что означает наследуемость 48% индивидуальных черт, задумайтесь вот над чем. Влияние генов на чисто физические свойства составляет 100%. Дети наследуют у родителей цвет глаз, и от этого никуда не деться. Но хотя гены могут создавать у детей предрасположенность к чувству одиночества, они не отвечают за все то, что заставляет их расти одинокими. Ведь есть и еще 52%, на которые влияют не гены, а социум.

У эволюционной теории есть объяснение всему. Есть у нее и рассказ о том, как человеческие особи могут выигрывать от большого разнообразия темпераментов и характеров. Та группа, в составе которой есть люди с разными типами личности, имеет больше шансов на выживание при резком изменении социальных условий, чем та, где все люди одинаковы. Представьте себе, что такая группа долгие годы живет в мире и согласии, и вдруг на горизонте внезапно появляется армия чужаков. Племя, в котором часть мужчин осталась, а остальные отправились на длительную охоту (оставшиеся, скорее всего, меньше любят приключения и риск, а может, они просто нелюдимы), имеет больше шансов отразить нападение или, по крайней мере, спасти детей, чем другое племя, где все мужчины с энтузиазмом отправились странствовать, уверенные в том, что дома все будет нормально.

И тем не менее, чувство одиночества у человека появляется (или он его получает) в очень раннем возрасте. Лишите нас внимания любящих, внимательных, надежных родителей – и если не произойдет ничего, что позволит восполнить эту нехватку, мы будем склонны к одиночеству всю свою оставшуюся жизнь. И не только это. Чувство одиночества наверняка сделает нас угрюмыми, вечно сомневающимися в себе, злыми, пессимистичными, застенчивыми и болезненно реагирующими на критику. Недавно стало ясно, что некоторые из этих проблем являются отражением того, как формируется наш мозг с первых секунд жизни.

Доказательством тому, что мозг формируется под воздействием любви, стал другой, весьма скандальный эксперимент: десятки тысяч брошенных румынских сирот, которые родились во время правления коммунистического диктатора Николае Чаушеску (Nicolae Ceauşescu), запретившего противозачаточные меры. Очень много было написано о душераздирающих эмоциональных и воспитательных трудностях этих детей, которые воспитывались прямо-таки в диккенсовских сиротских домах, где на 20 человек приходилась одна нянечка. Сегодня, в эпоху мозговой томографии, мы знаем, что мозг у этих детей из приютов вырабатывал меньше «серого вещества», то есть, меньше нейронов, составляющих его основу. Кроме того, если этих детей не усыновляли, у них также вырабатывалось меньше «белого вещества». Белое вещество помогает посылать сигналы от одной части мозга к другой. Это как внутренний мозговой интернет. У этих сирот мозжечковая миндалина и префронтальная кора, которые участвуют в формировании памяти, эмоций, принятии решений и в социальном взаимодействии, просто не стыковались и не были связаны.

Есть определенные пределы, ограничивающие наше вторжение в мир одиноких людей. На то существуют очевидные причины. Из-за этого значительная часть исследовательской работы по изучению биологических последствий одинокого детства проводится на обезьянах. В прошлом году я побывала в такой обезьяньей лаборатории, расположенной в холмистой сельской местности Мэриленда. Руководит ею крепкий и приветливый психолог Стив Суоми (Steve Suomi), который волею судеб стал приматологом. Суоми проводит свои эксперименты на макаках резусах, этих прелестных маленьких созданиях, которых иногда называют «сорняковым видом», так как они приспосабливаются и прекрасно себя чувствуют почти в любой среде, в которую попадают.

Суоми продолжает исследования, начатые его учителем и наставником — психологом из университета Висконсина Гарри Харлоу (Harry Harlow), который обрел громкую известность благодаря своим экспериментам 50-х и 60-х годов. Харлоу подвергал новорожденных резусов суровому испытанию одиночеством. Они долгие месяцы проводили в клетках, где компанию им составляли сделанные из проволоки «суррогатные матери» с дурацкими головами и прикрепленными к ним бутылками. Такие «матери» были не у всех обезьян, а лишь у тех, кому больше повезло. Кроме того, к ним в клетку помещали такой же макет, но покрытый мягкой тканью, чтобы маленькая обезьянка могла свернуться калачиком возле своей псевдоматери. (Вы удивитесь, как кусок мягкой тряпки успокаивает взволнованную обезьянку.) В самых экстремальных случаях обезьяньим младенцам приходилось мучиться в одиночестве на дне стального контейнера V-образной формы. Это были жестокие эксперименты, но Харлоу сумел доказать, что отсутствие материнской заботы и ласки уничтожает способность подопытных смешиваться с другими обезьянами, хотя «тряпичная мать» несколько сглаживает самые негативные последствия изоляции. Понадобились годы и годы лечения, чтобы вернуть одиноких подопытных обезьян в стаю. Открытия Харлоу были восприняты не очень хорошо. Бихевиористы, которые в то время занимали господствующее положение на американских кафедрах психологии, придерживались предвзятых взглядов на поведение животных и людей. Они с презрением относились к мысли о том, что маленькие обезьянки запрограммированы на любовь и могут обладать чувством привязанности.

Времена меняются, и уверенность Харлоу в том, что природа требует ухода и ласки, сегодня является общепринятой точкой зрения. (Изменились законы, а это значит, что Суоми придется отвечать за свои эксперименты – хотя он готов ответить за любой из них и не намерен делать ничего противозаконного.) У Суоми есть то, чего так не хватало Харлоу – технологии. Он отправляет ткани обезьян в разные лаборатории, например, к Стиву Коулу, где имеется оборудование, способное определить, какие гены активированы, а какие отключены. Благодаря этому Суоми может наглядно показать, что одиночество преображает мозг и тело. Он может сопоставить поведение одиноких обезьян по мере их взросления – как они себя ведут, какое место занимают в иерархии, когда их вводят в стаю, способны ли они к размножению – с активностью тех генов, которые влияют на их мозг и иммунную систему.

Суоми растит своих обезьян тремя группами: одну группу он полностью создал из компании ровесников (беспорядочный вариант детства в стиле романа «Повелитель мух»); обезьян из второй группы он оставляет наедине с суррогатной мамой, сделанной из махровой ткани, лишь на несколько часов в день выпуская их порезвиться с молодыми сородичами; обезьян из третьей группы воспитывают мамы. Ему удалось выяснить, что некоторые ключевые гены, связанные с иммунитетом, у обезьянок, оторванных в первые четыре месяца жизни от матери, демонстрируют иную закономерность экспрессии. Среди них были такие гены, которые содействовали выработке белка, приводящего к воспалению тканей, а также гены, дающие организму сигнал бороться с вирусами и различными микробами.

Суоми был также потрясен результатами, полученными в результате исследования мозговой ткани группы обезьян, росших вместе с ровесниками. В их префронтальной коре были отмечены тысячи мелких изменений генетической активности. Эту часть иногда называют «генеральным исполнительным директором» мозга. Она подавляет всплески жестокости и неадекватного поведения (у людей нарушение связей в префронтальной коре часто связывают с шизофренией и синдромом дефицита внимания с гиперактивностью). Некоторые отклонения наблюдались в генах, отвечающих за рост мозга. Эти изменения стали следствием изменений в структуре нейронов. Полученные результаты исследований пугающим образом перекликались с данными томографии мозга сирот из Румынии. Было выдвинуто предположение о том, что одинокие обезьяны становятся более странными, чем остальные.

«Сам по себе факт того, что какой-то фактор вне организма способен таким образом влиять на гены, чрезвычайно важен,- говорит Суоми. — Это меняет все наши представления о развитии». Мне не нужно было сильно разбираться в генетике, чтобы понять, какие изъяны появились у обезьянок, выросших в компании ровесников. Суоми вывел меня на улицу, чтобы посмотреть на них. Они сбились в беспорядочные группы в задней части клетки, плотно прижавшись друг к другу. Иногда, по его словам, они просто нарывались на агрессию, пресмыкаясь перед другими обезьянами; они не могли различить, кто перед ними находится, и услужливо бегали перед альфа-самцами, в результате чего им доставалось еще больше. Наиболее возбужденные особи раскачивались, царапали сами себя, вырывали у себя волосы и были очень похожи на детей, страдающих серьезной формой аутизма.

Суоми отметил, что грамотное воспитание и уход могут серьезно изменить жизнь проблемных макак в лучшую сторону. Он показал нескольких обезьян, которые были отданы приемным матерям. По его словам, они не только стали вести себя более по-обезьяньи, но у них исчезло около половины всех их генетических отклонений.

Если мы знаем, что одиночество как восприятие социума может проникать в наши тела, перестраивая клетки и гены, то что же нам с этим делать? Нам следует изменить наш подход к здравоохранению. Лауреат Нобелевской премии, экономист Чикагского университета Джеймс Хекман (James Heckman), приводящий в форме таблиц издержки лишений раннего детства, сетует на «бреши» в политике здравоохранения, заключающиеся в том, что мы отделяем такие понятия как преступность и низкий уровень образования от медицинских проблем ожирения и болезней сердца. В привязке к его исследованию все это в большинстве случаев является симптомом общего социального расстройства: неспособности помочь семьям растить их детей. Хекман считает, что жизнь ребенка, находящегося в нижней категории американского социально-экономического спектра, все больше начинает напоминать жизнь одной из одиноких макак Суоми. С учетом того, что примерно половина всех браков по-прежнему заканчивается разводом, и что брак становится все более недоступным для не имеющих достаточного образования или финансово неблагополучных людей, детство активно превращается в испытание одиночеством и хаос. У матерей-одиночек не хватает ни времени, чтобы проводить его со своими детьми, ни денег для эмоционального обогащения их социальной активности.

«По мере роста неравенства увеличивается и неравенство среди детей, — говорит Хекман. — Выросло также и неравенство в сфере родительской опеки». Впервые за 30 лет болезни, связанные с умственными отклонениями, такие как синдром дефицита внимания с гиперактивностью, у американских детей стали более распространенными, чем физические недуги. По мнению Хекмана, это объясняется не только тем, что родители начинают искать диагнозы, связанные с дефицитом внимания, как только их дети перестают получать пятерки в школе. Он считает, что эмоциональное оскудение накладывает свой отпечаток на организм. «Материнство имеет огромное значение, — говорит он,- а сейчас наблюдается его крайний дефицит».

Хекман проанализировал данные, полученные в результате реализации двух известных программ помощи с раннего детства — «проекта азбуки» 1970-х годов и «дошкольного проекта Перри» 1960-х годов. Оба проекта неопровержимо доказали, что если распространить действие таких программ на детей дошкольного возраста из бедных семей, что даст им и их родителям дополнительный стимул, они вырастут более богатыми и здоровыми, чем остальные сверстники. Они не будут страдать от ожирения, болезней, получат лучшее образование, а представители мужского пола с большей вероятностью смогут удержаться на рабочем месте. В случае с дошкольным проектом Перри, по подсчетам Хекмана, каждый вложенный в детей доллар по прошествии десятилетий обернулся прибылью от 7 до 12 долларов. Он сказал мне, что наиболее эффективной социально-экономической политики можно добиться за счет «поддержки родителей тех детей, которые находятся в менее привилегированном положении».

Если невозможно изменить сразу все общество, то можно разом изменить некоторую группу людей. Качиоппо и его коллега Луиза Хокли (Louise Hawkley) разрабатывают программы для обучения одиноких людей тому, как ладить с окружающими. На одном из этапов программы психологи подумали о создании мобильного приложения, своего рода назойливой электронной мамы, которое помогло бы людям покончить с их вредными социальными привычками (в приложении нужно было вычеркивать из списка пункты: например, не забыл ли ты поговорить с кем-нибудь в тот или иной день — с работником магазина или библиотекарем). Однако они не смогли получить денег на разработку этого приложения, и поэтому сосредоточились на создании более простого и менее технологичного решения. Оно было найдено. Это семинар с инструктором. Обучаемого сажают перед экраном с курсором и обучают тому, как распознавать мимику лица и анализировать голоса. Целью этого курса было также заставить людей отказаться от стандартных предположений, которые склонны делать одинокие люди – что каждый попадающийся на их пути человек хочет осудить их и дать им отпор. По словам Хокли, они обучаются искусству «познания социума» и социальной адаптации. Задача заключается в том, чтобы показать людям, что они живут в мире, полном «предположений о человеческой природе и человеческих нормах, которые не обязательно являются верными».

Качиоппо и Хокли проверяют свой проект социальной адаптации в армейских подразделениях. Они проводят занятия по оттачиванию навыков общения солдат в обществе, а командиров взводов учат выявлять в своих рядах одиноких военнослужащих и помогать им лучше адаптироваться. Как сказал мне военный психолог майор Пол Лестер (Paul Lester), результаты пока неясны, однако к нему поступает информация о том, что прошедшие такую подготовку солдаты гораздо реже страдают от посттравматического стрессового расстройства. Лестер настоял, чтобы я упомянул в статье о том, как сухопутные войска отказались выделять 50 миллионов долларов в год на данный эксперимент, поскольку их больше волнует проблема самоубийств и посттравматических расстройств, связанных со стрессом. Хотя если занятия по борьбе с одиночеством приведут к снижению количества склонных к самоубийству или расстройствам солдат, будет только лучше. В армии такие занятия в считают очень важными для привыкания к военной жизни и преодоления ее трудностей. По словам Лестера, наибольшую эффективность в бою демонстрируют те солдаты, которые хорошо ладят с сослуживцами. Жизнь военнослужащих полна разных социальных потрясений – возьмем хотя бы переводы по службе с базы на базу и тому подобное.

Очевидно, что это лишь локальное решение проблемы. Однако оно дает представление о том, как программа социальной адаптации может фильтровать и заменять размытые банальные понятия, которым обычно обучают в начальной и средней школе на уроках по изучению развития человека. Представление ребенка об окружающем мире полностью изменилось бы, появись в школе специально обученный учитель, который мог бы выявлять одиноких детей в классе, приходить им на помощь и оказывать необходимую поддержку. Наоми Эйзенбергер обратила мое внимание на то, что хотя в школах весьма серьезное внимание обращают на физическую боль, понятие социальных страданий там зачастую упрощается. «Бить других учеников запрещается, однако зачастую нет никаких правил, запрещающих создавать стену отчуждения вокруг того или иного ученика»,- сказала она.

Возможно, Коул начнет прописывать людям лекарства для лечения одиночества, особенно если оно усугубляет хронические заболевания, такие как диабет и гипертония. В качестве таких лекарств могли бы выступать бета-блокаторы, снижающие физическое воздействие стресса, противовоспалительные препараты или даже таленол в случае сочетания физической и эмоциональной боли. Было выявлено, что таленол способен облегчить боль, связанную с большим горем.

На более глубинном уровне исследования одиночества заставляют нас признать, что перед лицом социальных факторов наш организм демонстрирует небывалую приспосабливаемость. Такая тенденция пугает и радует одновременно. Пугает она тем невеселым обстоятельством, что изоляция, особенно если она является результатом лишения прав беднейшей части населения, формирует физические недостатки, которые легко воспроизводятся в следующем поколении.

Если принять во внимание то обстоятельство, что мы отказываемся от программ, которые могут помочь людям побороть эти изъяны, у нас есть основания для опасений. Кроме того, многие в Конгрессе, преимущественно республиканцы, пытались урезать финансирование именно на такие исследования, связанные с изучением поведения, хотя они могли бы дать старт еще более успешным программам. Однако есть еще другой, связанный с нашей приспособляемостью, который повергает в трепет. Отдайте сироту приемной семье, и его мозг восстановит недостающие связи.

Научите одинокого человека реагировать на других без страха и паранойи, и с течением времени его тело будет вырабатывать меньше гормонов стресса и в меньшей степени будет от них страдать. Заведите домашнее животное или начните верить в сверхъестественное — и ваш показатель одиночества по выработанной Калифорнийским университетом шкале снизится. Даже такое простое действие как участие в спортивной команде или посещение церкви может способствовать тому, что Коул назвал «молекулярным перемоделированием». «Из всего этого я извлек один вывод: слушайте, а ведь значение имеет не только жизнь в ранние годы, — сказал он. — Нам нужно тщательно выбирать свою жизнь».

Джудит Шулевиц является редактором научной рубрики издания The New Republic.