Дмитрий Гордон: Андрей, добрый день.
Андрей Макаревич: Привет.
— Я очень рад, что мы встречаемся в Киеве. К сожалению, встретиться в Москве пока не представляется возможным, но, может быть, и до этого когда-нибудь дойдет. Может, и при нашей жизни. Ваша мама была профессором медицины.
— Да.
— Чем она занималась?
— Профессором она не была, по-моему. Она была кандидат наук все-таки. Докторской диссертации у нее, по-моему, не было.
— Ну, профессор и доктор — разные вещи. Доктор — это диссертация, а профессор — это научное звание. Ну она чем занималась?
— Она занималась атипичными штаммами туберкулеза. Микробиологией.
— Отец — профессор.
— Отец был профессор, это правда.
— Архитектор.
— Да.
— Во время войны потерял ногу.
— Верно.
— Награжден многими орденами и медалями.
— Не многими. Орденом Великой Отечественной войны.
— Он вам рассказывал что-то о войне?
— Нет. Он не любил о войне вспоминать.
— Как все фронтовики.
— Ну, наверное.
— Когда он смотрел фильмы о войне, у него были какие-то реакции?
— У него были фильмы о войне, которые ему нравились. Он очень любил «Балладу о солдате», например. И… Да вот, наверное, и все.
— Алеша Скворцов.
— Да-да.
— Светлое, хорошее лицо. Таких лиц сейчас все меньше и меньше — вам не кажется?
— Их всегда было не очень много. Если посмотреть на фотографии 20-30-х годов, где какая-нибудь фабрика фотографируется или артель, лица не вдохновляют совсем.
— Но остальные то ли в лагерях, то ли в эмиграции, то ли вообще расстреляны.
— Ну да. Либо расстреляны.
— Вам не кажется, что вся история Советского Союза — это геноцид собственного народа?
— Почему? Мне не кажется — в общем, так оно и есть. Так оно и есть во многом.
— Я вот потратил немало времени по собственной инициативе… У нас открыли архивы КГБ. И я перелопатил вот этими руками сотни дел людей, которые жили на этих улицах Киева и в 37-м, 38-м, 39-м были расстреляны. Личные дела — допросы, протоколы, доносы, личные вещи. После этого начинаешь иначе немножко думать о стране. Вы знали каких-то людей, которые бы рассказывали вам о лагерях, о том времени?
— Совсем недавно я пытался найти какие-то исторические свидетельства о своем прадеде белорусском, потому что он был незаурядной личностью, был священником и оставил после себя хороший след, хорошую память. Мне позвонили из «Мемориала» ребята, которые искали, и говорят: «Вот про прадеда не нашли, но нашли вашего деда». Я говорю: «Какого деда? Я про своего деда все знаю». — «Нет, — говорит, — боюсь, что вы не знаете. И это родной брат вашего деда». То есть мой двоюродный дед, который жил с ними в одной квартире, который был в 37-м году арестован, а через шесть месяцев — расстрелян. «Вот можем вам его дело передать». И я ахнул, потому что у нас в семье никогда о нем не говорили. И я вдруг подумал, что вот этот страх — он так и сидел с тех пор. Вот просто не вспоминали о нем. Совершенно поразительно. И уже не у кого спросить, потому что никого нет в живых, но вот такая история случилась.
— Вы были битломаном — правильно?
— Я им и остаюсь.
— (Смеется.) Да, это важно. Вашу творческую судьбу предопределило знакомство с творчеством The Beatles? Это было главным?
— Конечно. Это было абсолютно магическое воздействие на неокрепший юношеский организм. Причем воздействие невероятно мощное. Я думаю, что это до конца не разгаданная история, чем же они так вот брали.
— А вы чем брали?
— Ну, я бы не стал сравнивать силу воздействия.
— Вы помните, какую вещь вы первую услышали в исполнении The Beatles? И что это было? Пластиночка или ребра?
— Пару раз до меня доносилось, что-то я слышал из-за стены, что-то я слышал крохотным каким-то фрагментиком. Я слышал, что это что-то невероятное, что-то совсем другое, желанное, но недостижимое. А потом, когда папа привез уже два диска настоящих Hard days night, Oldies but Goldies… И просто я поставил. Мама моя, это же просто… Ну, в эту секунду стало абсолютно ясно, чем в жизни следует заниматься, начиная вот с этой минуты и дальше.
— Это правда, что вам часто снилось, как вы с Ленноном бродите по Москве?
— Не часто, но бывало, конечно.
— Вы шли…
— Мы шли, разговаривали, что-то я ему показывал.
— Он что-то напевал?
— Нет, он не напевал ничего.
— Когда Леннона убили, вы помните свои ощущения?
— Помню. Мы были на гастролях то ли в Томске, то ли в Новосибирске. Что можно сказать? Грустно было.
— С Маккартни вам удалось пообщаться?
— Я бы не назвал это общением. Он примерно так же, как любой человек, измученный популярностью, замечательно закрывается совершенно. Он будет улыбаться, шутить, но это на абсолютном автопилоте все делается.
— Он понимал, кто перед ним?
— Не думаю. А откуда ему знать?
— Ну, Боярский мне говорил, что, когда он сфотографировался с Маккартни, у него было состояние на грани истерики. У вас? Вы фотографировались с ним?
— Нет. Я так не люблю, когда кто-то со мной фотографируется и вынужден это делать, что я подумал, что вот я его избавлю от этого.
— The Beatles — это и сегодня круто?
— Конечно.
— Это вне времени, вне моды?
— Ну, все во времени так или иначе. Просто время у всех разное: у кого-то — три месяца, у кого-то — три года, у кого-то — 30 лет, у кого-то — 300.
— Вы слушаете их сегодня?
— Я их слушаю внутри головы. Я их настолько хорошо знаю, что я могу любую пластинку поставить с любого места.
— Вы увлекались когда-то творчеством Окуджавы и Высоцкого. Я часто слушаю и Окуджаву, и Высоцкого, как ни странно. Я ловлю себя на мысли, что оба они абсолютно актуальны и абсолютно ничего не утрачивают. Вам их творчество сегодня представляется важным, нужным? Или они остались в тех годах?
— Для меня не остались. На меня они воздействуют точно так же, как воздействовали тогда. А Окуджаву я услышал значительно раньше, чем «битлов». Лет пять мне было. И мне это сразу понравилось. Вот относительно того, что вы понимаете: человек в пять лет… Да?
— Вы помните, что слушали тогда?
— Да, конечно. Я их и помню с тех пор, эти песни. С Высоцким как-то не так. Это было… Мне очень нравились его концертные выступления. Мне чудовищно не понравилась вот эта запись с ансамблем «Мелодия». Потому что мне показалось, что это так неорганично…
— «Скалолаз», «Какой непривередливый», да?
— Псевдоджаз этот, значит. И сразу пение его по-другому зазвучало. Какой-то в этом появился даже… кабак какой-то.
— Осоветизировали как-то, да?
— Они хотели как лучше, я понимаю, но он очень органично звучал сам. Сам с гитарой. Вот с этой, чуть-чуть не настроенной… Все было вот так, как должно быть.
— Вы смотрели фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой»?
— Посмотрел.
— Можно выносить пороки кумиров на люди или лучше этого не делать?
— Я думаю, что в искусстве можно делать все — важно, чтобы оно при этом было искусством.
— Этот фильм — искусство?
— Не знаю, у меня сложное осталось ощущение.
— Вы представляете, что когда-нибудь и вас кто-то сыграет?
— Я об этом не думал вообще.
— Еврейство вам часто мешало?
— Нет. Нет, как-то Бог миловал.
— Но вам напоминали иногда что-то или нет?
— Практически нет. Я не помню таких моментов. Мне было абсолютно наплевать на советскую власть до тех пор, пока она не стала мешать мне заниматься тем, чем я считал нужным
— Почему вы не любили советскую власть? Чем она вам не нравилась?
— Мне было абсолютно на нее наплевать до тех пор, пока она не стала мешать мне заниматься тем, чем я считал нужным.
— Она настойчиво мешала? Как это выглядело?
— Ну, это… Я 100 раз про это уже говорил и ничего нового сейчас не сообщу.
— Вы знаете, мне Стефанович рассказывал много о том, как вы пробивались, как он как-то помогал, как мог. В фильмах и так далее…
— Слушайте, Стефанович занимался своим делом: он делал свое кино. И сейчас это выдавать за помощь «Машине времени»… Мы ему были нужны гораздо больше, чем он — нам.
— Ну да, вы уже тогда… Он мне рассказывал, как он Аллу Борисовну впервые с вами познакомил.
— Что бы он ни рассказывал, Алла Борисовна…
— Как вы плавали в халатах, по-моему.
— Алла Борисовна останется Аллой Борисовной, а он — Стефановичем.
— Недобрый вы человек.
— Я честный.
— В то время, в советское, считалось, что, чтобы как-то быть на плаву, участвовать в концертах «Песня года» и так далее, нужно иметь свою руку то ли среди партийных органов, то ли в КГБ. У вас люди, которые были вашими фанатами, поклонниками, просто понимали, что вы делаете, были в верхних эшелонах?
— Очень может быть. Мы с ними не были знакомы. Наверное, кто-то был. До нас оттуда ничего не доносилось. Вот эти все выражения «быть на плаву», «иметь руку», «участвовать в конкурсах» — это от нас было настолько далеко и настолько нам неинтересно, что мне сейчас даже странно это все слушать.
— Ну, вот мне многие рассказывали, как их приглашали на дачи жены членов политбюро…
— Нас не приглашали на дачи.
— Просили спеть…
— Нет, у нас такого не было.
— Как вы думаете, время, которое менялось стремительно, когда вы шли к пику популярности, помогло вам? Если бы было время более затхлым, ничего не получилось бы?
— Я не умею мыслить гипотетически. Все происходило так, как происходило. И по-другому уже не произойдет. Поэтому лежать на диване и рассуждать, а что было бы, если бы, — не мой метод совершенно.
— Я очень признателен вам за то, что вы говорите, что любите Горбачева. Я безмерно его уважаю и люблю, я считаю, что все, что произошло хорошего с нами, произошло благодаря ему в первую очередь.
— Абсолютно согласен.
— Он мог бы править еще лет 20-30 спокойно и ничего не менять. Вот какие вы испытываете чувства по отношению к Михаилу Сергеевичу?
— Точно такие же. Он вообще хороший дядька очень. Он добрый, мягкий человек. И мир он все-таки изменил. И слава Богу, что это произошло и произошло при нашей жизни.
— Вы часто общаетесь с ним?
— Ну, общаемся. Общаемся.
— Ну вот когда вы садитесь за рюмкой чая, будем так говорить, о чем идет разговор? О том, что было, или о том, что будет?
— Нет, о том, что будет, мы как-то не разговариваем. Так он вспоминает какие-то истории забавные, иногда хочется его расспросить, но я понимаю, как ему это надоело, наверное, тоже уже. Ну, вот он песни любит попеть. Украинские, кстати. Мы записали пластинку с Горбачевым в единственном экземпляре. Она была продана на аукционе в Лондоне за 150 тысяч фунтов
— Вы же на 85-летии его пели украинские песни, да?
— Ну да. Мы же даже записали с ним пластинку. Мы ее изготовили в одном экземпляре, и мы ее в Лондоне на аукционе благотворительном продали за 150 тысяч фунтов. Это пошло в детскую клинику «Раиса».
— «Мюнстер», да? А, нет, она лежала в «Мюнстере».
— В питерскую. Нет, ее уже не было.
— Понятно.
— Ну вот в ее детский фонд.
— Сколько песен вы исполнили на этом диске?
— Семь или восемь — я сейчас не помню.
— Из украинских песен что вы пели на 85-летии? Он любит же «Стоїть гора високая», да?
— «А під горою гай, гай, гай». Точно, это он любит. Нет, мы с ним спели… он спел… «в этой пачке старых писем мне случайно встретилось одно». Он говорит, что это Раисина была любимая песня. Он про нее вспоминает часто. Потрясающий спектакль сделали, кстати.
— Миронов, да? И Хаматова.
— Миронов и Чулпан. Просто потрясающий. Вот на одном дыхании. Так они работают хорошо!
— Все-таки добрый человек может песни петь, правда?
— Думаю, что да.
— Почему Горбачева в современной России так ненавидят?
— А кого в России любят?
— (Смеется.) Как Путина любят!
— Вы думаете?
— «Мне так кажется», — робко сказал я.
— Не знаю. Не знаю, как там со всенародной любовью. Но кто-то любит, безусловно.
— Злая страна Россия?
— Сейчас вообще в мире обстановочка, скажем так, не лучшая.
— Накалилась.
— Да, нервическая. Еще и с этой хворью добавилось. Конечно, все на взводе. Это ощущается.
— Практически все ваши коллеги, российские артисты, радостно поддержали, как они говорят, «присоединение» Крыма, «возвращение» Крыма «в родную гавань».
— Далеко не все.
— Ну, как-то большинство.
— Далеко не все, уверяю вас.
— Вот так. Вам-то чего спокойно не сиделось? Зачем вам надо было протестовать?
— Я совершенно спокойно сижу. Просто, когда у меня спрашивают, как я к этому отношусь, я говорю, как я к этому отношусь. Я не вижу никаких причин врать. А как я к этому отношусь, вам известно.
— После того как вы рассказали всем, как вы к этому относитесь, концертов меньше стало?
— Ну, года два — да, их стало меньше. Потом как-то все вернулось.
— Отказывались принимать вас?
— Кто-то боялся, кому-то, кто не боялся, звонили, не рекомендовали.
— Вот так?
— Да. Когда у принимающей стороны хватало твердости, например, сказать: «Хорошо, только вы нам дайте бумажку, что вы нам не рекомендуете…» — «Нет-нет-нет, это просто вот словесная рекомендация». Тогда люди проводили концерты — ничего не происходило.
— Публика в залах никак не высказывала вам недовольство вашей позицией?
— Нет. Нет. Но тут надо понимать, что, если уже человек покупает билет и приходит тебя слушать, наверное, он с тобой солидарен в каких-то базовых вещах.
— За эти два года финансово вы много потеряли? Беднее вы стали?
— Я не считал. Я вообще к этому как-то спокойно отношусь. Мне на жизнь хватает.
— Вы философ, правда?
— Не думаю. Философ — это… Философы жили в Древней Греции. Все умерли.
— Ну, фаталист тогда.
— Нет, я не фаталист, потому что все-таки во многом я сам для себя определяю, что я буду делать. И как следствие — что со мной будет происходить. А не сижу и жду, пока это случится. Ощущал ли я травлю из-за позиции по Украине? Конечно. Противно было.
— Ваша группа вас поняла, когда вы стали высказывать свою точку зрения?
— А почему вы считаете, что у нас в группе какие-то разные мнения? Мне кажется, что то, что нас объединяет, а нас объединяет множество вещей, вследствие чего мы 51 год вместе…
— Да?
— Ну, тут, наверное, уж в таких базовых вещах у нас нет расхождений.
— Но мне говорили, что некоторые из ваших коллег в группе…
— А что вам еще говорили?
— А я скажу даже кто. Говорили, что Андрей Державин, например, очень возмущался вашей позицией.
— Он не возмущался абсолютно.
— То есть все принял нормально?
— Да.
— Травлю какую-то вы ощущали? Ведь были и программы на НТВ, и фильмы какие-то…
— Ну, конечно, противно было.
— Вы близко к сердцу принимали это?
— Это было довольно неожиданно. Я съездил к детям беженцев из Донецкой области, чтобы им собрать денег на подгузники и всякое. И меньше всего думал, что это вызовет какое-то бешенство. Я довольно долго не мог понять, в чем дело. Мне кажется, что я открыл этот секрет, что произошло. Потому что мне позвонил один большой начальник телевизионный, мой товарищ, и сказал: «Слушай, ну, ты совсем уже с ума сошел». Я говорю: «А что такое?» Он говорит: «Ну ладно, съездил там к детям, попел. Но зачем вокруг горящего чучела Путина танцевать?» Я говорю: «Че, с ума сошел?» Он говорит: «Приезжай». Я еду в Останкино — он говорит: «Сегодня по «России» было в новостях, два раза уже показали». Заказывает — ему приносят эту кассету. Там какая-то нарезка: пушки стреляют, женщины плачут и какие-то дети водят хоровод вокруг какого-то костра. С ними такой толстый седой дядька в темных очках. Я говорю: «Это я?» Он посмотрел — говорит: «Нет. Вот сейчас я вижу, что нет. Но даже я подумал, что это ты». Я так понимаю, что кто-то это наверху посмотрел и это их очень возмутило. Но тот, кто это склеил и вставил вот так вот… А, еще речь про меня идет в этот момент. Кто это сделал, я не знаю. Но кто-то из работников «министерства правды».
— Но вас вместе с Шендеровичем и еще рядом светлых людей называли друзьями хунты.
— Да-да-да.
— Каково это было — быть другом хунты?
— Ну…
— Кровавой бандеровской хунты.
— Да. Дело в том, что я не имел представления о том, что происходит в Донецке и что происходит в Украине. Поэтому… Ну, говорят — ну что? Ну, собаки лают. Что можно сделать? Да ничего нельзя сделать. Значит, надо подождать, пока все это пройдет. Ну, это и кончилось, в общем.
— А скажите, пожалуйста: вы что, намного умнее многих ваших коллег и вообще деятелей искусства? Ведь некоторые из них, очень большие мастера, на полном серьезе с пеной у рта доказывали мне, что все не так, что украинская хунта, фашисты пытают и так далее, а «мы освободили и весь народ стонет, хочет, чтобы мы освободили дальше».
— У нас об этом рассказывали по телевизору с утра до ночи.
— Но они идиоты? Верят в телевизор? Или они хотят комфортной жизни просто?
— Я не готов их комментировать, вот правда. Тем более что мне совершенно не понятно, о ком конкретно идет речь. Наверное, у каждого по-своему. Я думаю, что взрослые дяденьки и тетеньки сами для себя выбирают, какими им быть.
— Ну, я не знаю. Газманов, Расторгуев, Пореченков…
— Дай им Бог здоровья.
— Пореченков, который вообще палил из…
— Это все не круг моих друзей.
— Так вам вообще повезло.
— Я никого не осуждаю.
— Я просто хочу понять для себя: это от отсутствия ума или от конформизма?
— Ну, вы пригласите Пореченкова — он вам расскажет.
— Вдруг он в меня палить начнет? Я же побаиваюсь.
— Я не знаю. Меня эти вещи не интересуют, честно вам скажу.
— Когда началась травля, кто больше старался? Идеологи кремлевские или коллеги?
— Ну, вы серьезно думаете, что я сидел и подсчитывал, кто больше старается?
— Ну, на ваш взгляд.
— Да не знаю.
— Но вы себя ощутили человеком, которому плохо? Или вы философски опять-таки относились к этому?
— Радости мне это не доставило.
— Странно.
— Все.
— Вы потеряли какие-то годы жизни за этот период, на ваш взгляд?
— Нет. Нет, я приобрел опыт. В чем-то — бесценный.
— Были люди, от которых вы не ожидали, что они позвонят и скажут какие-то слова очень важные в тот момент?
— Ну, поддержка была хорошая на самом деле.
— И не боялись это делать?
— Нет.
— Вы никогда не пожалели, что взяли и высказали свою точку зрения?
— Нет. Во-первых, в высшей мере глупо жалеть о содеянном. Это уже было. Вот Миша Прохоров замечательно сказал. Он меня встретил и говорил: «Но ты посмотри: зато в какой ты форме. Ты же помолодел на пять лет, похудел. Смотри: в глазах огонь появился. Ну вот надо иногда по голове получать».
— Вы сейчас не думаете иногда, что не надо было это делать?
— Нет, не думаю.
— Вам не хочется в политику пойти?
— Нет.
— Какой вы умный человек! Это от родителей или опыт все-таки?
— Ум — от родителей, это точно. Да нет, я очень не люблю заниматься тем, что я не люблю. И зачем? Есть огромное количество занятий, которые мне доставляют радость.
— Вы наверняка иногда хоть краем глаза смотрите замечательные телевизионные программы, которые ведет Владимир Соловьев…
— Нет! Не смотрю.
— Да ну что же?.. Что происходит?
— Не смотрю. В последние годы у меня вообще ощущение, что время конечно. И хочется тратить его либо на какую-то радость, либо со смыслом.
— Но пропаганда в России работает мастерски, на ваш взгляд?
— Не знаю. Я не являюсь ее объектом. Вот ну совсем.
— Вы сказали, что российские идеологи изобрели особые методики зомбирования, превратив россиян «в злобных дебилов».
— Да, я говорил о 25-м кадре каком-то. Но это работает.
— Конечно.
— Это работает. Это не они изобрели. Все это изобретено 100 лет назад. Если вдруг в какой-то момент на всех этих ток-шоу люди перестали нормально разговаривать — они все стали орать, причем по трое и одновременно, — ну, глупо было бы предположить, что это произошло случайно. Это режиссируется.
— Вы могли себе представить в 1991 году, например, после августовского путча, после победы над путчем, когда казалось: Боже, проснулась Россия, впереди такая счастливая жизнь, так все хорошо будет… Вы могли представить скатывание обратно в эту пропасть?
— Нет. Я об этом совсем не думал.
— Почему это произошло?
— Наверное, потому, что внутри у людей сидит гораздо глубже, чем всем казалось.
— Вам хоть с бандеровцами встречаться приходилось?
— Ни одного не видел, честно. Чтобы вот лютого такого, настоящего…
— Может, вы не там ходите?
— Ни одного не видел. Может, не там хожу. Но с другой стороны, не очень интересно. Я не люблю любые крайние проявления. То есть коммунизм до потери пульса, антикоммунизм до потери пульса — мне это одинаково неинтересно.
— Сегодня вы приезжаете периодически в Украину, и вас очень любят. Две любви наложились просто одна на другую: любовь к вам как к лидеру «Машины времени», как к человеку, который стал символом времени… Вот я помню свой девятый и 10-й класс и первый курс института. Они прошли полностью под ваши песни. Не было двора, где бы не было пацана с гитарой, который бы не пел ваши песни. И вы — символ поколений. Это однозначно. Так вот: любовь к вам как к символу наложилась на любовь к вам как к человеку, который в тяжелое для Украины время просто сказал правду.
— Ну, мне очень приятно.
— Как Евтушенко, я вспомнил сейчас, писал: «Писал стихи, доносов не писал. И говорить старался то, что думал». Все просто на самом деле.
— И написал много, кстати, очень достойных стихов. Просто другой отрезок жизни, другой отрезок времени. У него Прага была…
— Бабий Яр.
— Да.
— Наследники Сталина.
— Да.
— Он великий человек был. И он тоже, кстати, не понял, что происходит. Мы с ним дружили, мы часто разговаривали… Он приехал в последний раз в Киев до войны как раз. Он уже очень плохо выглядел. Я его уговаривал к врачу пойти — он отказывался, он не хотел врачей. Есть такие люди. И Говорухин не хотел врачей. Есть люди — не хотят ходить. И когда все это началось, он написал про медсестру из Горловки стихи. И я с ним разговаривал несколько раз, я говорю: «Евгений Александрович, ну не так все происходит». Он говорит: «Ну, там же кошмар». Он даже не понял. Он! И я ему сказал, что «здесь происходит то же самое, что вы описали в своем великом стихотворении «Танки идут по Праге».
— Ну да.
— Все то же самое. Вот для меня загадка: как такие люди, как он, не понимали этого?
— Я думаю, что это вопрос возраста просто уже.
— В Украине происходящее сегодня как вы оцениваете?
— Чтобы оценивать это в какой-то степени объективно хотя бы, надо здесь жить. Никакие взгляды из-за бугра не дадут тебе реального ощущения. Я до сих пор не знаю, как сейчас относятся к Зеленскому, например. Думаю, что по-разному, кстати. Но понять это по каким-то обрывкам информации из разных источников сложно. Я вообще стараюсь не судить. Ну, ей-богу! У нас какая-то пошла тенденция… Не знаю, как у вас. Вот у нас — точно совершенно. Значит, там не знаю… Упала ракета, неудачный запуск. «Прокомментируйте, пожалуйста».
— Да.
— Слушайте, ребята: во-первых, я не специалист. Во-вторых, я эту ракету не запускал. Ну что я сейчас буду трепаться на тему, что я думаю по поводу того, что оно… Я не знаю. Давайте подождем комиссию, ну, будет же заключение какое-то. Есть специальные люди, которые в этом разбираются. Нет, это неинтересно. Вот все должны высказать свое мнение. По-моему, это ужасно совершенно.
— Вы знаете, когда Зеленский победил, мне периодически звонят с каналов «Россия-1» и «Первый канал», чтобы я что-то прокомментировал по Skype. И позвонил Артем Шейнин, у них программа эта главная на «Первом канале», — и я ему сказал: «Сегодня ваша российская пропаганда потерпела полное фиаско, потому что в бандеровской стране, где правит фашистская хунта, президентом с 73 процентами голосов стал еврей Зеленский — русскоязычный, русскоговорящий еврей Зеленский, при этом премьер-министр действующий — еврей Гройсман… Но это еще не самое плохое. Лидер оппозиции — еврей Рабинович».
— (Смеется.)
— Больше мне что-то не звонят с тех пор вообще. Конец пропаганде. Победа Зеленского — это просто клеймо на всей пропаганде. Скажите, пожалуйста: а как вам Зеленский со стороны?
— Ну, я его немного знаю. Вообще мы знакомы задолго до того… И он, по-моему, чудесный парень совершенно. Он очень талантливый человек, талантливый артист.
— И добрый.
— Добрый, талантливый автор. И я понимаю, что выстрел — конечно, это «Слуга народа», потому что гениальный был фильм. Вот первый сезон был… Я как включил, так я 10 серий вот…
— Вы смотрели?
— Конечно. Ну, конечно.
— Финал там плоховатый, правда, да? С тюрьмой…
— Вот второй сезон я чего-то уже не запомнил, честно. А вот первый — просто…
— Феерично, да?
— Очень хорошо.
— Насколько я помню, Путин был поклонником «Машины времени». Было такое?
— Не знаю.
— Ну, он не приходил на концерты?
— Не приходил он на концерты. Один раз его привели на концерт, он еще не был… Он был… кем он был? Исполняющим обязанности.
— Еще человеком был.
— Ну, наверное, да. Вот и все.
— Вы где-то с ним сидели на концерте кого-то, да? На Красной площади.
— Пола Маккартни.
— Ага. Вместе сидели. О чем говорили?
— Мы вместе сидели. Он мне рассказывал про то, как днем пришел Маккартни в Кремль и Путин его водил и показывал ему… И потом он говорит: «У меня спрашивает: «А вы на концерт придете?» А я говорю: «Нет, у меня дел очень много». Он говорит: «Вот жалко как… Ну, я вам сейчас спою». И представляешь, — говорит, — он сел за пианино и вот просто для меня спел Let it be. Никаких журналистов там не было… И я тогда решил, что я точно приду на концерт». И он мне так понравился прям в этот момент…
— Как вы думаете, почему вот в момент, когда баррель нефти стоил 140 долларов, в России все класс, жирные годы, Путин рукоподаваемый в мире, все идет зашибись… Почему он пошел в Крым?
— Мне трудно влезть в его голову. Ну честно. Не могу, не знаю.
— После ваших высказываний о Крыме, о ситуации в целом, вы с Путиным общались?
— Нет.
— Знаки были какие-то оттуда?
— Нет. Зачем я ему нужен?
— Что вы думаете о нем сегодня?
— Ничего.
— (Смеется.) Какой емкий ответ!
— Ну, правда, ничего я о нем не думаю.
— Вы сказали, что 80 процентов населения Земли — идиоты. Не 90?
— Так всегда было.
— Не 90, нет? 80?
— Ну, я не считал. Это условная цифра. Скажем так: их большинство. Вот это будет самое верное.
— Причем это касается и России, и Украины, и Америки, правда?
— Это касается мира.
— Почему тогда, на ваш взгляд, Америка живет как Америка, а Россия и Украина — как Россия и Украина?
— Я думаю, что умнейшие люди положили свои жизни в поисках ответа на этот вопрос. Я думаю, что совсем разная история. Америка по-другому была образована. Туда съехались выдающиеся, неординарные авантюристы с колоссальным воодушевлением: «Вот здесь, на пустом месте, мы сделаем новую страну, и в ней будет все так, как должно быть».
— И образовали элиту.
— Ну да.
— То есть дело, наверное, все-таки в тех оставшихся 10 или 20 процентах, правда?
— Разумеется, конечно. Никогда большинство не двигало историю.
— Вы говорили о брате дедушки. Вся ситуация тогда характеризуется для меня одним словом: страх. Страх цементировал это общество. И когда страх ушел, благодаря Горбачеву, все рассыпалось. Сегодня в России страх есть?
— Пока нет. Думаю, что пока нет.
— Вам лично не душно сегодня жить в России?
— Мне многое не нравится — скажем так. Большую часть жизни мне многое не нравилось. Было лет несколько…
— 10…
— 10, да. Время волшебных чудес, которых я и не ждал. Но все остальное время у меня были претензии к окружающему миру, и это совершенно нормально. Чаще всего абсолютно не в моей власти что-то в этом плане изменить. Я могу иметь к этому какое-то свое отношение, я не считаю нужным его скрывать, но вообще-то надо заниматься своим делом, что я и стараюсь делать.
— А хорошо вообще жить человеком, который имеет свою точку зрения и свободно ее высказывает?
— А мне трудно… Вот если бы было два совершенно одинаковых «я», только один бы имел точку зрения, а другой не имел, мы бы дали им обоим пожить лет 10, а потом бы сравнили. А так — поскольку я один и точку зрения, как правило, имею, то я не знаю, что лучше, что хуже.
— Но вы себя уважаете за это?
— Никогда я вот в такой плоскости о себе не думал. Вообще говоря, не следует совершать поступков, за которые тебе самому потом будет противно. Мне это объяснили в детстве, и я это очень хорошо запомнил.
— Ваши бабушки и дедушки все родом из Беларуси, из Витебской и Гродненской областей.
— Да.
— Что вы сегодня думаете о ситуации в Беларуси?
— Я очень хочу, чтобы она разрешилась так, как она должна разрешиться. Считаю, что Лукашенко наломал уже таких дров, что точку невозврата он прошел 10 раз. Поэтому вариантов нет. Просто это может произойти раньше, может позже. Может с малой кровью, может с большой, не дай Бог. Но все равно это вопрос времени.
— Но вам больно за Беларусь?
— Я им сочувствую. Конечно, я им сочувствую.
— Сегодня весь мир терзает коронавирус. Коронавирус, на ваш взгляд, — это что?
— Ну, вообще говоря, это новая вирусная инфекция. Ничего нового я вам не сообщу. Мне просто кажется, что… упаси Господь, я не covid-диссидент и я их очень не люблю… Это глупость.
— От невежества. Да.
— Но нагонять какой-то ужас на человечество — я не понимаю зачем. Да, это болезнь, да, она у пожилых людей иногда проходит тяжело. Да, есть процент смертности. К счастью, небольшой. Он есть. Но это не чума, это не холера, которая выкосила, там…
— И не испанка.
— Да. И не испанка. Давайте мы как-то успокоимся… И во всех этих мерах очень много идиотизма. Я понимаю, когда люди приходят в кинотеатр — сидят через одного. Да, это очень хорошо — потом они выходят, садятся в автобус, где, как сельдей в бочке, набито…
— И наверстывают.
— Ну, вот это удивительно все.
— У вас в окружении многие переболели?
— Да я и сам переболел.
— Да?
— Да. В очень легкой форме.
— Сколько дней?
— Как положено: две недели. Я выдерживал просто.
— Вы дома лежали?
— Я — дома, да. Ну, я себя не очень хорошо чувствовал один день. Температуры у меня не было.
— Артисты от пандемии сильно финансово пострадали?
— Конечно. Уже больше чем полгода прошло.
— Концертов нет.
— И ничего не платят. У них нет никаких этих… Хорошо, если Киркоров — у тебя есть какой-то запас денег.
— Но, чай, не в Америке. Чай, не в Америке живем, да?
— Ну, тем не менее. Слушайте, у людей есть семьи, у людей есть дети, есть пожилые родители. И вот у человека вдруг прекратились доходы вообще. И государство ему говорит: «Ну чего? Сам и корячься тогда. Чего ты?» Конечно, это не здорово. Я не про себя сейчас говорю. Я, слава Богу, продержусь.
— И то — какое-то время, я думаю.
— Ну, пока зубы на полку еще не положил.
— Я вспоминаю нашу первую встречу: это был 1989 год. Вы никому не давали тогда интервью, просто вообще никому. И я так хотел взять интервью, что я с нетрадиционной стороны зашел и говорю: «А хотите, я вам приведу Кашпировского?» И вы так загорелись: «Да, Кашпировский…» Он тогда был человеком года.
— А мне с ним было интересно поговорить. Я просто в молодые годы увлекался и гипнозом, и обратной связью, и всем этим. Внечувственным восприятием… Это вообще была модная тема очень. И участвовал во всяких экспериментах.
— Даже так?
— Да. И небезуспешно. И мне с ним было интересно побеседовать. Мы играли во Дворце спорта… А он пришел и говорит: «Вот смотри. Мы занимаемся-то одним делом, только я ввожу людей в состояние и вкладываю в них конкретную задачу, а вы — нет. Вы вводите в состояние, а они просто балдеют, слушают ваши песни. А вот, например, напиши…»
— Именно так и было, да.
— «Напишите песню «Исцелись», например. Тогда будем просто работать вместе». Забавный дядька был.
— У меня остались фотографии, что интересно.
— А у меня тоже где-то лежит.
— Да. Я вам передавал тогда за столом в буфете Дворца спорта…
— На балконе мы стоим… Да-да-да-да.
— И на балконе. Да-да-да. Вы и Кутиков тогда были. В людей с нетрадиционными способностями вы верите вообще?
— А что такое традиционные и нетрадиционные способности? Кто-то может поднять 15 килограммов, а кто-то — 150. Это нетрадиционные способности?
— Да, нетрадиционные, я думаю.
— Значит, все в какой-то степени обладают какими-то разными нетрадиционными способностями.
— Вы — орденоносец.
— О!
— Орденов и медалей у вас много?
— (Смеется.) Много. Значит, ордена два. А медалей… Ну, какие-то медали типа 850-летия Москвы… Это я не считаю медалями. А одна медаль серьезная: это защитнику Белого дома.
— Хорошая медаль.
— Да, это хорошая медаль. Ну, и какие-то… Слушайте, нет, какой-то орден мне вручили, например… Где это было? В Вильнюсе. За какие-то культурные заслуги.
— Ну, то есть до Брежнева далеко пока.
— До Брежнева очень далеко.
— Вы надеваете иногда ордена и медали свои?
— Нет. Я не знаю, куда их надевать. Один раз мы валяли дурака: еще Янковский был жив, Абдулов Сашка был жив. Мы у Ярмольника чего-то… А, мы, по-моему, решили 7 ноября отметить. Я думаю: «Дай-ка я нацеплю все». Взял черный пиджак и так… Но я вам скажу, что правая половина плотненько была увешана. Они, конечно, ахнули… (Смеется.) Потом уже оттоптались по мне по полной программе.
— Я читал, что вы коллекционируете часы «Омега».
— Да.
— У вас сейчас «АйВиСи» или «Омега»?
— «Омега».
— «Омега» тоже?
— Да.
— Большая коллекция?
— 130… где-то 140.
— 140 часов?
— Да. Но в основном это Первая мировая, 30-е годы.
— Ух ты! Вы носите их периодически?
— Некоторые.
— Почему «Омега»?
— Так получилось.
— Кто-то подарил?
— Нет, я что-то увидел на выставке, на антикварной барахолке. Какую-то очень красивую «Омегу». Я ее купил. И потом стал интересоваться. Оказалось, что это старейшая фирма, с серьезной историей. И как-то так вот пошло.
— «Омега» вам должна уже, мне кажется. Нет?
— Не знаю. А их как-то это не очень… Приезжал представитель фирмы, и я ему рассказал о коллекции. На него это не произвело большого впечатления. Я понял, что довольно много людей есть на свете, у которых коллекции поглавнее.
— В детстве, когда вы еще не знали о часах «Омега», вы коллекционировали бабочек.
— Слушайте, когда мне было пять лет… Вот все ребята из моего окружения…
— Собирали бабочек?
— Не бабочек. Что-то обязательно. Или этикетки, или марки…
— Марки, значки…
— Значки, спичечные этикеточки, бабочки.
— Сигаретные пачки.
— Монеты. Ну, вот это поразительно было.
— Интернета не было.
— Не было. Да. Оставалось только собирать.
— Много бабочек у вас было?
— Если в площадь перевести — 4 м². Я их подарил Градскому. Они у него висят на даче в чайном домике. Потому что я переехал из одного дома в другой, потом из другого — в третий. И вдруг я понял, что я все время их перевозил, они очень хрупкие, они сухие. И чего-то мне в новом доме не хочется уже полстены ими занимать. А Градский говорит: «Какие красивые! Отдай мне». Ну, я ему и подарил — у него висят.
— Вы в детстве, я знаю, мечтали стать специалистом по изучению змей.
— Да.
— И дома даже хранили каких-то змей.
— Ну как «хранил»? Они у меня жили.
— Прямо змеи?
— Ну, конечно.
— В московской квартире?
— Да.
— Какие?
— Ужи, веретеница. Но она не змея, она безногая ящерица. Гадюка жила.
— Гадюка?
— Одно время. Да. Но потом меня родители вежливо попросили все-таки ее унести к юннатам.
— Слушайте, в культурной московской семье змей держать — я вам скажу…
— Они фантастически красивые.
— Вам нравятся змеи?
— Очень.
— Чем?
— Вы никогда не пытались внимательно посмотреть, как она двигается?
— Ну, смотрел, конечно.
— Если пустить ее на ковер, где шершавая поверхность — она как бы зацепляется изгибами тела и ползет. Но можно посадить змею на стекло. Это абсолютно…
— Легкое, плавное движение будет, да.
— И она потечет. Она вот так польется. Я мог часами смотреть и пытался понять, как она это делает: как она внутри себя перетекает. Это безумно красиво. В последний раз у меня удав жил, но его пришлось отдать в океанариум, потому что он оказался девочкой. Пока он маленький, это понять невозможно. Только мальчики растут до двух метров, а девочки — до восьми. И когда я просто потерял возможность ее поднимать, я понял, что надо или еще один дом для нее строить уже, или все-таки отдать.
— И вы не боялись змей?
— Почему их надо бояться?
— Ну, удав восемь метров… А вдруг удавит?
— А… Бояться надо переходить улицу в неположенном месте.
— Вы подводной фотографией и видеосъемкой до сих пор увлекаетесь?
— Нет, я на самом деле и не занимался этим. Другое дело — что я работал с хорошими операторами. И одного оператора даже вырастил, чем горжусь. Но сам я оператором не был. Фотографировал я какое-то время как дилетант, довольно примитивной камерой. Потом, когда я познакомился с людьми, которые это делают на высочайшем уровне, я понял, что не надо ерундой заниматься. Или уже надо этим заниматься, или не тратить на это время.
— Александр Яковлевич пел: «Плывет с акулами Макар — и значит, мы живы».
— Да.
— Розенбаум мне много рассказывал о ваших путешествиях, показывал фотографии, видео. Фантастика. О тех лишениях, которые вы терпели…
— Ну, я вас умоляю…
— Но тем не менее…
— Радости было больше.
— (Смеется.) Ну, два самодостаточных, состоятельных человека уезжали без телефонов…
— О! У нас был этот… космический «Иридиум» такой. То есть если бы случилось ЧП, можно было бы куда-то вот… Мы ни разу его не включили, потому что не было нужды.
— В космос можно было послать сигнал, да?
— Да. Бедствия.
— Скажите, вы до сих пор с Розенбаумом путешествуете?
— В последние годы нет, не получалось. Мы планировали, и что-то у нас один раз сорвалось: сначала я захворал, на следующий год он захворал. Как-то мы поняли, что какой-то знак.
— Вы о политике с ним не спорите в последние годы?
— А я с ним и в прошлые годы… Слушайте, у нас огромное количество гораздо более интересных тем для разговора.
— Других тем. В 1997 году с Юрием Сенкевичем, Туром Хейердалом, Леонидом Ярмольником, Леонидом Якубовичем…
— Стасиком Наминым, Максом Леонидовым… У нас отличная была компания.
— Слушайте, да, хорошая компания. Вы поплыли в кругосветное путешествие через остров Пасхи.
— Ну, я бы не сказал, что мы поплыли, потому что у нас было не так много времени. Мы какие-то части маршрута перелетали на самолете.
— А, кругосветки не было такой?
— Нет. Это бы заняло год, если бы мы шли на каком-то судне. Нет. Но мы сняли хорошую программу очень. Дядя Юра снимал свою версию — мы снимали свою. У нас «Эх, дороги» называлась программа. И он нам показал поразительные вещи. Он в Перу показал города, которые он нашел в джунглях, в километре от Панамериканского шоссе.
— Города?
— Ну, да. Просто все думали, что это холмы. А это были не холмы в джунглях — это были пирамиды, просто они из глиняного кирпича, и они уже такие… вода их обточила.
— Покосились чуть-чуть.
— И главное — они заросли все зеленью. И ему не разрешило правительство раскапывать там. Он говорит: «Я вам все отдам. Мне ничего не надо — меня наука интересует». — «Нет, мы сами как-нибудь потом». И все, так это все и стоит. Он раскопал одну площадь центральную.
— Компания хорошая была.
— Очень.
— Интересный маршрут.
— Да.
— Это счастье вообще?
— Конечно.
— Настоящее?
— Конечно.
— У вас осталось видео?
— Осталось. Его надо спасать, его надо оцифровывать — руки не доходят. Но есть. Нет, на кассетах точно есть.
— Вы не оцифровываете до сих пор весь свой видеоархив?
— Слушайте, ну, это надо посадить какого-то человека, да?
— Надо, да.
— Надо ему платить зарплату.
— Надо.
— Нужна техника для этого хорошая. У нас есть наш режиссер. Я на него наору — он садится на недельку, чего-то оцифрует.
— Но архив сумасшедший, наверное, да?
— Ну, да. По большому счету это никому не нужно все. Слушайте, это вот вспоминать, как молоды мы были и в каких мы были чудесных местах…
— Вы знаете, кому это нужно? YouTube, я думаю. Потому что, если вы на своем YouTube-канале выложите свою жизнь в видео и фото, вот это будет круто.
— Ну, надо сказать, что довольно много по YouTube гуляет. И без нашего участия. То есть когда-то это было в эфире. Кто-то это записал, кто-то это повесил. Что-то мы выкладываем. Не настолько это сейчас интересно, как может показаться.
— Какая самая яркая страна из тех, в которых вы побывали?
— Их больше 100, и я не могу назвать одну.
— Москва, где вы живете, — это город для жизни?
— Да, конечно.
— Вы там хорошо себя чувствуете?
— Прекрасно.
— Если бы не Москва, какой город?
— Я себя вообще весьма хорошо чувствую… Я на Манхэттене себя чувствую очень хорошо, в Лондоне себя чувствую очень хорошо. Но там бы я спокойно мог заниматься чем-то. В Израиле я себя хорошо чувствую.
— Раз вы сами перешли к Израилю… Вы недавно женились.
— Да.
— Где вы с супругой и как познакомились?
— В Эфиопии. Она была гидом у нашей группы, и совершенно потрясающим гидом. И вот так с этого и началось.
— Эйнат Кляйн — она израильтянка, да?
— Да.
— И она гид профессиональный.
— Она вообще защищает докторат по иудейской мистике.
— Как интересно!
— Да. Она историк, она занималась археологией, она путешественник, она скалолаз. В общем, там много чего.
— «Альпинистка моя, скалолазка моя».
— Да-да-да.
— Сколько у вас лет разницы?
— Я не считал. Сейчас посчитаем… 30.
— Видите: сегодня полезный вечер хотя бы в том, что вы посчитали разницу в возрасте.
— А что от этого изменилось? Я спокойно мог и не считать.
— Ничего… (Смеется.) За что вы ее полюбили?
— Когда «за что», это не любовь — это расчет.
— Что вам в ней очень нравится?
— Да я даже и не предполагал, что такие люди бывают. Вот так я вам скажу.
— Прожив столько лет и столько видев, вы не предполагали?
— Да.
— Ух ты! Что самое главное в браке?
— Я с трудом себя представляю в роли семейного психолога-консультанта.
— Главное — дружба или сексуальная привязанность?
— Все главное — нет ничего не главного. Все, что происходит, в какой-то момент может стать главным. Поэтому совершенно бессмысленно расставлять это по лесенке.
— На каком языке вы общаетесь?
— На русском.
— Она понимает по-русски?
— Ну, конечно.
— Она из семьи эмигрантов, да?
— Вы удивитесь: она в Киеве провела свою молодость. Она здесь родилась, ее мама здесь живет.
— До сих пор?
— Да.
— У вас с тещей хорошие отношения?
— Очень.
— Теща — ваша поклонница?
— Ну, я не думаю. Слушайте, в слове «поклонник» есть что-то ограниченное. Надеюсь, что нет.
— Где вы с супругой живете преимущественно?
— Сейчас — в Москве. А вообще по-разному.
— В Израиле вы себя представляете? Что вы могли бы там жить теоретически?
— В смысле комфорта?
— Да.
— Вот ощущения страны?
— Ощущения, что вам хорошо.
— Да-да. Другое дело — что есть пока еще масса занятий, которые меня привязывают к какому-то месту.
— «Есть у нас еще дома дела».
— Угу.
— У вас сын и две дочери. Вы часто с ними общаетесь?
— Ну, реже, чем хотелось бы, но… Со старшей сложнее, потому что она в Америке живет много лет.
— Красивая девочка.
— Очень.
— Я смотрел фотографии. Очень красивая.
— Да. С Ванькой — часто достаточно, потому что это близко, это рядом.
— Вы его киноработы смотрите?
— Конечно.
— Вы его критикуете или направляете?
— Вообще говоря, по моему глубокому убеждению, критиковать кого-то следует после того, как он тебя об этом попросит. А вообще лучше людей хвалить. Им это больше помогает.
— Он талантливый парень?
— Да.
— Вам где он больше в кино понравился? В каком фильме?
— В «Русском бесе», пожалуй.
— Продолжение «Бригады» понравилось вам?
— Нет.
— Да, фильм не тот.
— А для него это вообще… (Смеется.) Он с ужасом вспоминает эту историю. Ну что делать?
— Сегодня он тоже без работы, да?
— Нет, он снимается. Конечно, что-то встало, а что-то нет. Какие-то проекты двигаются, идут.
— Как дети относятся к вашему творчеству?
— Откуда я знаю?
— Они не говорят?
— Да нет. «Сын, как тебе моя последняя песня?» Вот упаси Господь.
— Нет, не так. Не так. «Папа, послушал твою последнюю песню — класс!» Нет?
— Если я чем-то хвастаюсь, да, он скажет. Примерно вот это и скажет.
— Вы детей хоть как-то воспитывали? Или вы положились на гены и на личный пример?
— Я старался им показывать какие-то вещи, которые мне казались важными. Например, я и Ваньку, и Нюшку в возрасте лет восьми, по-моему, свозил в Африку. Потому что я помню, как я мечтал про Африку. И конечно, в те годы это была не просто несбыточная мечта, а вообще несбыточная. И вдруг я подумал, что если бы она была сбыточной… Ну, вот мы поехали. Я думаю, что в отношении к живому миру у них что-то сложилось. В отношении к красоте что-то сложилось. Ну, вот таким образом.
— А в генетику вы верите вообще?
— А генетика — это не религия, чтобы в нее верить. Это наука.
— И?
— Ну, конечно.
— А в религию вы верите?
— Я не религиозный человек. Это очень интересная тема для изучения, но я не религиозен.
— Бог есть?
— Думаю, что да.
— Да?
— Угу. Но у меня с ним глубоко личные отношения.
— А скажите, пожалуйста: вы до сих пор рисуете графические работы?
— Да.
— Вы выставлялись часто, правда? Много выставок было.
— Ну, было много. Я не люблю, честно говоря… Это хлопотное и очень неблагодарное занятие. Потому что в конечном счете все надо делать самому. Ладно еще, если это в Москве. А если это в другой стране… Это надо куда-то везти, отправлять…
— Сохранность.
— Потом ехать, все это развешивать. И непонятно зачем. Концерт — это вещь живая. Я каждый раз выхожу и понимаю, что мы эту песню делаем заново, она все равно как-то… А картинки я уже нарисовал. И вот ходить между ними и надувать щеки — ну и чего?
— Но выставок тем не менее много было и в России, и за рубежом?
— Ну, уговаривали, да, иногда брались за это дело. Было много.
— Вы рисуете в смешанной технике. А что такое смешанная техника?
— Это значит, что я себя не ограничиваю какими-то приемами. У меня была хорошая школа. У меня отец был фантастический график, и он рисовал дома все время. Мы в одной комнате жили — все было на моих глазах.
— Сегодня вы что-то рисуете?
— Урывками это происходит, потому что нельзя вот так сейчас сесть в гостинице и немножко порисовать. Значит, надо оказаться в мастерской. Чтобы никуда не спешить, чтобы никто тебя не дергал, телефон не звонил. Поставить хорошую музыку, чтобы на столе была хорошая бумага и какие-то хорошие краски. И тогда, когда ты подходишь, — все: осталось уже… Моя картинка готова — осталось нарисовать ее, это называется. Это все требует времени.
— Свои графические работы вы продаете?
— Иногда.
— Да? За сколько покупают?
— По-разному. Это зависит от того, что за работа. Дарю их много.
— Но самая высокая цена?
— Ну, самая высокая цена… Графика — вещь недорогая. Я, кстати, не понимаю, почему, например, с той же скоростью сделанная работа маслом на холсте, да…
— Уходит больше.
— Она будет стоить в 10 раз дороже, чем акварель на бумаге. Так принято, так сложилось. Вот поэтому бумажная работа — за них заламывать какие-то цены… Я долгое время вообще с ними не расставался, потому что хорошие было жалко, а плохие — неудобно. Потом такой был художник Козлов. Мы с ним в Италии вдвоем выставлялись. И он сказал: «Ты знаешь, самый лучший способ заставить себя нарисовать что-то лучше — избавься от самых любимых работ. Продай. Чего они у тебя стоят в папке? Они будут висеть у человека на стене, они будут работать, они будут радовать…» И он оказался прав.
— Самую высокую цену за работу вы помните?
— За графику? 2-3 тысячи долларов, может быть, вот так.
— «Смак» в прошлом уже?
— Почему?
— Остается?
— Почему? Я сейчас ему отдаю очень много сил.
— Где он выходит?
— В YouTube.
— В YouTube?
— Да. Уже почти два года. И вот он…
— Много просмотров?
— Подписчиков у нас сейчас 180 тысяч, по-моему.
— Ну, нормально.
— До 200 никак не дотянем пока.
— И вы готовите?
— Она гораздо более свободная стала. Меня вообще никто ничем не ограничивает. Поэтому…
— Вы до сих пор любите готовить?
— Я не могу сказать, что это мое любимое занятие в жизни, но в «Смаке» же это повод…
— Поговорить.
— Ну, конечно.
— Что из блюд больше всего вам удается? Какое?
— Это не у меня надо спрашивать. У моих друзей, которым, на которых я это все и проверяю. Не жалуются.
— Однажды вы признались, что употребляли в пищу собачатину.
— Было, да, такое. Да, меня сейчас возненавидят любители собак… Я очень люблю собак, и они у меня живут и жили всегда. Но мне было чудовищно любопытно: я знал, что эту собаку уже не оживить. И это был корейский традиционный дом, значит… И потом я подумал: ну я могу один раз попробовать, в конце концов? Пусть меня собаки простят.
— Какая порода была у собаки?
— Я не знаю.
— Вкусно было?
— Да, но… они использовали столько специй разных, что это могла быть и баранина, и козлятина и никто бы не отличил.
— Пили в свое время, в советское время, много?
— Много.
— Все подряд?
— Нет, не все подряд, а что удавалось купить, на что хватало денег. Выбор был небольшой.
— Чернила…
— Портвейн, конечно, да. Но до сухого вина мы не унижались. А портвейн мы пили довольно долго. У него было много преимуществ. Во-первых, все-таки за два рубля огнетушитель портвейна — это не пол-литра водки за 3,62. Водку надо закусывать чем-то, все-таки это процесс… А портвейн — он вкусненький. Его по стаканчикам-то разлил — и тепло в сердце появилось. Вот такая молодость была.
— У вас глаза заблестели при воспоминании о портвейне… (Смеется.)
— (Смеется.) Да, я очень давно уже к нему не прикасался. Было бы интересно сейчас сравнить свои ощущения.
— Сегодня, когда такие возможности и такие напитки, наверняка вы думаете: «Боже, какую гадость мы пили!»
— Ну, да, это безусловно. Это безусловно. Но человек — такая скотина, что ко всему привыкает.
— Что вы сегодня предпочитаете выпить?
— Ну, у меня нет каких-то… Я могу сказать, что я не люблю. Я не люблю коньяк, например.
— Не любите?
— Нет. А все остальное… Я люблю хорошие вина сухие, сладкие не люблю. Я люблю хороший виски, я люблю хорошую водку. Я с удовольствием пью текилу. Это зависит от того, где ты находишься. На Кубе замечательно идет ром. Замечательно. Здесь вот пить ром мне в голову не придет просто. Нет, его не хочется.
— Книгу Петра Подгородецкого «Машина с евреями» вы читали?
— Нет.
— Нет желания никакого почитать?
— Ни малейшего.
— Что вы думаете о Подгородецком после написания этой книги?
— Ничего я о нем не думаю. Я не занимаю свою голову думаньем о Подгородецком.
— По прошлому вы ностальгируете?
— Нет.
— Вообще?
— Вообще. Это непродуктивно.
— Но бывает, что вспоминаете?.. Ну, не так даже. Вдруг канал «Ностальгия» покажет 1983 год, условно говоря, вы поете какую-то песню…
— Ну и что?
— Ничего внутри… Нет?
— Нет. Абсолютно.
— Какие годы были для вас самые лучшие? 70-е, 80-е, 90-е — может, дальше?
— Ну, они все разные. Не было каких-то трех чудесных, а потом там пяти ужасных.
— Ну, в творческом плане?
— По-моему, достаточно равномерно это все как-то распределено.
— Сейчас вам хорошо пишется?
— Не знаю. Может быть, несколько меньше, чем 20 лет назад, но у меня никогда не было задачи выполнять какой-то план. Я знаю нескольких артистов, которые внутри панически боятся, что они перестанут писать песни. Поэтому они все время заставляют себя писать песни.
— И получается плохо.
— Получается по-разному. Я никогда себя не заставлял.
— Антонов давно ничего не пишет — и он не стал меньше из-за этого, правда?
— Нет, он написал огромное количество великолепных мелодий.
— Конечно. Финансово вы обеспечены или концерты по-прежнему нужны?
— Я достаточно обеспечен, как вот «показало вскрытие», чтобы полгода без концертов существовать. Ну, сдувается, конечно, сумочка-то. Концерты для другого нужны. Все-таки это колоссальный заряд.
— Драйв.
— Да. Я не знаю, кто получает больше заряда: мы на сцене или люди в зале.
— Ездить вам не надоело? Все-таки, Боже, столько лет на потоке, который выхолащивает! Гостиницы, перелеты, переезды…
— Абсолютно не выхолащивает. Я тут вдруг недавно понял, что, слушайте, в каких мы гостиницах жили…
— Да, я представляю.
— На каких мы поездах тряслись и на каком ужасном аппарате мы играли — вот самое главное… Сегодня в любом городе тебе ставят тот аппарат, который тебе нужен. Ты приходишь на площадку — все включено, все работает. Свет стоит, звук стоит. Гостиница прекрасная.
— Бизнес-класс.
— Господи, да это же счастье просто! Мечтать-то не о чем. Вот об этом мы и мечтали всю свою жизнь.
— Жизнь быстро несется?
— Быстро.
— Все быстрее, ускоряясь?
— Конечно.
— Вы это чувствуете физически?
— Абсолютно. Этому есть математическое объяснение.
— Какое?
— Когда вам пять лет, год — это одна пятая часть вашей жизни. Это огромно…
— Да.
— А когда 65, это одна 65-я часть. Это — пшик! — и все.
— Я никогда об этом не думал. Интересно.
— Но так обстоят дела. Что тут поделаешь?
— О старости вы думаете?
— Зачем о ней думать? Надо иметь много свободного времени, чтобы вот так о чем-то отвлеченном думать. Я думаю о конкретных вещах: о том, вот как мы завтра в Одессе, значит, будем играть, какая у нас будет программа, как мы вернемся сюда: послезавтра у нас концерт в Киеве. Потом лечу в Москву. И сколько у меня там до отъезда дел всяких осталось… Вот об этом я думаю.
— Как бы вы хотели умереть?
— Быстро. Вот не мучаясь. Все остальное не имеет значения.
— Как вы представляете, после вашей смерти…
— Вообще не думаю.
— Плохой какой вопрос! Будут люди помнить о том, что был Андрей Макаревич?
— Да какое мне дело? Ну какое мне до этого дело? Ну, правда.
— Я хочу поблагодарить вас за интервью…
— Спасибо.
— Я получил огромное эстетическое удовольствие. Я напоследок хотел бы попросить вас прочитать что-нибудь из стихотворений, которые вот вы написали недавно, может быть. Вот что на душу ляжет.
— Сейчас, я только вспомню его — хорошо? «Над вами закрывают небо. Не навсегда, пока на время. Но вы не заметили, возможно, но все же мы должны с прискорбием вам сообщить: такое дело: над вами закрывают небо. Живите дальше — просто знайте: отныне с горнего престола вы не видны, молитвы ваши на время станут бесполезны. Ни вспоможения, ни совета не ожидайте. К сожалению, прощенье также невозможно. Ну вот и все: пока живите — вам сообщат».
— Спасибо.
