Обстановка была праздничной и дружеской. Утром в воскресенье, 11 февраля 1945 г., в бильярдной Ливадийского дворца, некогда служившей еще царю Николаю II, Франклин Д. Рузвельт, Иосиф Сталин и Уинстон Черчилль согласовывали последние детали коммюнике по итогам семидневной конференции, проходившей в Ялте - крымском курортном городе. Война в Европе близилась к концу (Гитлеру оставалось жить 11 недель), поэтому члены Большой тройки сосредоточились на обсуждении будущего европейского континента и сложнейших задач, связанных с завершением войны против Японии.
Подписанное ими в тот день соглашение [речь идет о 'Декларации об освобожденной Европе' - прим. перев.] изобиловало красивыми и возвышенными формулировками. Новое международное устройство в Европе, отмечалось в нем, 'должно быть достигнуто таким путем, который позволит освобожденным народам уничтожить последние следы нацизма и фашизма и создать демократические учреждения по их собственному выбору'. Союзники, включая Сталина, обещали отстаивать право 'всех народов избирать форму правительства, при котором они будут жить', с тем, чтобы 'все люди во всех странах могли бы жить всю свою жизнь, не зная ни страха, ни нужды'. Черчилль был настолько доволен итогами конференции, что, как рассказывает один британский дипломат, на радостях 'пил кавказское шампанское ведрами - в количестве, которое несомненно подорвало бы здоровье любого другого человека'.
Теперь мы знаем - об этом говорил неделю назад и президент Буш в связи с шестидесятилетним юбилеем окончания войны в Европе - что Черчилль поднимал тосты за соглашение, которому вскоре суждено было рассыпаться в прах, породив самые мрачные последствия для континента, поделенного на пространство свободы и пространство страха. Однако в то время не только британский премьер, но и Рузвельт считал, что их недельная работа в Крыму, в общем и целом, увенчалась успехом. Сталин согласился на присоединение СССР к будущей Организации Объединенных Наций - ее создание давно уже было заветной мечтой президента - а также на его вступление в войну с Японией - тогда Рузвельт и Черчилль считали, что этот конфликт затянется до 1947 г. ('Манхэттенский проект' по созданию атомной бомбы увенчается успехом лишь через пять месяцев, и, чтобы заручиться помощью СССР в ходе ожидавшихся масштабных операций на азиатском театре, Рузвельт пошел на территориальные уступки Сталину на Дальнем Востоке). Кроме того, несмотря на то, что Советы уже заняли Польшу и большую часть Восточной и Центральной Европы, Рузвельт и Черчилль считали, что Сталин проявил готовность следовать духу Ялтинского коммюнике. 'Мы завершили конференцию - и, по-моему, успешно', - писал Рузвельт жене Элеоноре.
Эти надежды на поверку оказались иллюзорными, но их возникновение вполне понятно. В конце концов, разве Сталин не подписался под документом о демократическом устройстве Европы, не поднимал тост за Черчилля - 'самого смелого государственного деятеля мира', вождя страны, в одиночестве стоявшей против Гитлера в 1940 г., не призывал сделать все, 'чтобы наши отношения в мирное время были столь же тесными, как и в военное'?
Все это было, но, как напомнил нам Буш, слово Сталина не стоило ничего. Ялтинские соглашения, ненадолго породившие светлые надежды на прочный мир и демократию, сегодня рассматриваются как пролог Холодной войны, как момент, когда англо-американские союзники, и прежде всего Рузвельт, имевший больше влияния, чем его британский коллега, не сумели защитить Восточную и Центральную Европу от советской гегемонии.
'День победы в Европе знаменовал собой конец фашизма, но не конец угнетения', - заявил Буш, выступая в Латвии 7 мая. 'Ялтинское соглашение следовало несправедливой традиции Мюнхена и пакта Молотова-Риббентропа, - добавил он, говоря о двух договорах, расчистивших путь для начала второй мировой войны в Европе. - В ходе переговоров между могущественными государствами свобода малых стран вновь была принесена в жертву'.
Звучит жестко - на мой взгляд, чересчур жестко, и не потому, что великие лидеры прошлого заслуживают автоматического оправдания на суде истории. 'Чтобы воздать должное великому человеку, всегда необходим разумно-критический подход, - писал как-то Черчилль. - Славословия, как бы вы их не пытались сдерживать, неизменно вызывают лишь скуку'. Однако слова Буша можно называть скорее огульным осуждением, чем разумной критикой. В президентском отзыве о Ялте по сути говорится об осознанном соучастии Рузвельта и Черчилля в создании 'железного занавеса'. Для нескольких послевоенных поколений консерваторов слово 'Ялта' стал символом слабости 'левых', 'продавших' Европу коммунистам, и Буш, вероятно эксплуатировал эти укоренившиеся эмоции, чтобы отделить собственную кампанию по распространению демократии от поражений либералов прошлого.
Однако подобная символика редко учитывает сложность нашего мира, и в один прекрасный день Буш, возможно, еще пожалеет о своих 'разоблачительных' обобщениях. (Как бы ему понравилось, к примеру, если бы кто-то из будущих президентов сделал слово 'Ирак' символом для определения войны, начатой на основе неверных выводов разведки и без должного учета последствий?) Бичуя Рузвельта и Черчилля, Буш впадает в тот самый грех, который президенты с полным основанием осуждают в других: он задним числом судит лидеров, действовавших из лучших побуждений, но воспринимавших мир таким, каков он есть, вынужденных принимать труднейшие решения в труднейшие времена.
Да и с научной точки зрения обобщения Буша не выдерживают критики. Сравнение Ялтинских соглашений с уступками британского премьера Невила Чемберлена (Neville Chamberlain) Гитлеру в Мюнхене, позволившими Германии аннексировать Чехословакию накануне войны, явно притянуто за уши. На Крымской конференции 1945 г. Рузвельт и Черчилль, исходя из необходимости дальнейшего участия Советов в войне против фашизма, закрыли глаза на присоединение Советским Союзом прибалтийских государств, молчаливо смирившись с тем, что Сталин совершил шестью годами ранее.
Тем более несправедливо ставить Ялту на одну доску с Пактом Молотова-Риббентропа, то есть приравнивать Рузвельта и Черчилля к Гитлеру и Сталину. Эта сделка, заключенная нацистской Германией и СССР в августе 1939 г., удовлетворила территориальные притязания Сталина и позволила Гитлеру 1 сентября того же года напасть на Польшу, не опасаясь негативной реакции в Москве. Другими словами, это соглашение стало непосредственным катализатором второй мировой войны - конфликта, унесшего жизни 60 миллионов человек.
Ошибка Буша состояла не в том, что он вспомнил о Ялте и ее уроках, а в том, что, называя ее 'попыткой пожертвовать свободой ради стабильности', он неверно понял соображения, которые Рузвельт и Черчилль связывали с ялтинским коммюнике, и не учел реалии того времени. Конечно, Ялта не была 'звездным часом' англо-американской дипломатии; напротив, как выяснилось впоследствии, она возможно представляла собой одну из ее серьезнейших неудач. На предыдущей конференции Большой тройки, состоявшейся в Тегеране в декабре 1943 г., было принято решение провести операцию 'Оверлорд' - вторжение во Францию через Ла-Манш. Можно предположить: если бы не это, то высадка союзников в Нормандии и освобождение Западной Европы, могло бы откладываться до бесконечности. Таким образом, в Тегеране был достигнут конструктивный результат; в Ялте же речь шла скорее об утверждении уже сложившихся результатов, чем о движении в новом направлении.
Задним числом мы можем рассматривать ее как завершающий момент одного гигантского конфликта и начальный момент другого. Война с Гитлером сменилась - по выражению президента Джона Ф. Кеннеди (John F. Kennedy), который во время войны был еще молодым лейтенантом ВМФ США - 'долгой борьбой с неясным результатом' против советской тирании. И Черчилль тоже задним числом - уже в начале 1950х гг. - озаглавил последний том своих мемуаров о войне 'Триумф и трагедия' ('Triumph and Tragedy').
Ялта и завершающие месяцы второй мировой войны стали трагедией в буквальном смысле этого слова: драмой, чей исход был предрешен судьбой и недостатками, присущими ее главным персонажам. Многоопытные Рузвельт и Черчилль считали, что могут убедить кого угодно практически в чем угодно. 'Бедняга Невил Чемберлен думал, что может доверять Гитлеру, - заметил Черчилль по возвращении в Лондон. - Он ошибался. Но я не думаю, что ошибаюсь насчет Сталина'. Однако и он ошибался, и причины этой ошибки способны многое сказать о преимуществах и недостатках 'личной дипломатии'.
Личные контакты между лидерами порой имеют важнейшее значение - современники считали: то, что Рузвельт с Черчиллем наслаждались обществом друг друга, способствовал победе в войне - однако подобные эмоциональные связи непрочны и легко рвутся. Буш мог бы извлечь для себя полезный урок, вспомнив, как после Ялты взаимная привязанность и единодушие лидеров Большой тройки развеялись как дым. Президент США - в свое время он 'заглянул в душу' Владимиру Путину, а всего неделю назад проехался перед телекамерами в принадлежащей российскому лидеру машине советской эпохи - явно считает, подобно Рузвельту, что хороший личный контакт с кремлевским вождем позволит ему влиять на позицию Москвы, все больше скатывающейся к авторитарным методам. Рузвельту это не удалось; будем надеяться, Бушу повезет больше.
Если Рузвельту и Черчиллю можно поставить в вину излишнюю доверчивость и самонадеянность, не самые страшные пороки, то сталинские прегрешения - совсем иного масштаба и тяжести. Жестокий убийца, вступивший в войну лишь после того, как фюрер обвел его вокруг пальца, Сталин был, как однажды выразился Черчилль, 'противоестественной личностью'. Он нисколько не ценил свободу и человеческую жизнь; его главной целью была власть, а средством для ее достижения и удержания - убийство.
Таким образом, под беспощадным светом истории, расчеты на добрую волю Сталина представляются чудовищной ошибкой, но что бы сегодняшние критики могли посоветовать Рузвельту и Черчиллю? 'Кто занимает территорию, насаждает там, куда приходит его армия, свою социальную систему, - заметил Сталин в 1945 г. [в беседе с Милованом Джиласом - прим. перев.]. - Иначе и быть не может'. И что им оставалось делать? Начинать в 1945 г. новую войну - уже против Советов? Вряд ли эту идею можно было бы счесть разумной - ее и в последующие 40 лет таковой не считали.
Есть и другой вопрос - развивались бы отношения с СССР по-иному, если бы Рузвельт прожил дольше? Вряд ли. Корень всех бед был не в Вашингтоне или Лондоне, а в Москве. Перед отъездом из столицы в свою загородную резиденцию в Уорм-Спрингс (штат Джорджия) - как оказалось, это была его последняя поездка - Рузвельт заметил в разговоре с одним из помощников: 'Там [в Ялте - прим. перев.] мы пошли на большой риск, на огромный риск, и это связано с намерениями России. Я встревожен. Думаю, Сталин будет просто безумцем, если откажется от сотрудничества, но может быть он все же не намерен сотрудничать; в этом случае, нам придется пересмотреть свою позицию'. Рузвельт знал, что политика, как и человеческая жизнь, изменчива. Размышляя о Ялте, он сказал одному из друзей: 'Я не говорил, что это хорошо. . . Я говорил: я сделал все, что в моих силах'.
Со стороны судить о решениях государственных деятелей всегда легко, и, как показывает опыт истории, Америке следовало бы проявлять больше снисходительности и великодушия по отношению к нашим прошлым, нынешним, и - в ходе избирательных кампаний - будущим лидерам. 'Люди постоянно оценивают место человека в истории, место президента в истории, на основе событий, произошедших в годы его президентского срока, на основе того, что случилось после окончания этого срока, - отметил однажды Буш. - Поэтому я просто не беспокоюсь об оправдании своих действий, или о своем месте в истории'. Бушу остается лишь надеяться, что его преемники в своих суждениях о нем проявят больше доброжелательности, чем он сам в суждениях о своих предшественниках.
Йон Мичем - ответственный редактор 'Newsweek', автор книги 'Франклин и Уинстон' ('Franklin and Winston'). В настоящее время он работает над книгой о президенте Эндрю Джексоне (Andrew Jackson)
