Для сегодняшней России однозначные оценки не подходят.
С одной стороны, администрацию Владимира Путина уже нельзя назвать 'демократической': она 'кастрировала' российский парламент, поставила под надзор государства или запугала основные СМИ, подчинила судебную власть, и принудительными методами установила контроль над крупнейшими энергетическими компаниями.
С другой стороны, поговорите с россиянами, и вы поймете, что у многих людей хаос, унижения и разочарование, сопровождавшие первую попытку Бориса Ельцина установить демократию в стране, вызвали тоску по сильному лидеру, экономической стабильности и изобилию западных потребительских товаров на магазинных полках [так в тексте — прим. перев.]. Так что популярность г-на Путина обусловлена вполне реальными причинами.
Есть и еще один аспект: хотя в политическом плане нынешняя Россия и напоминает причудливую смесь царей-капиталистов, гангстеров, националистов и 'неоперившихся' демократов, это уже отнюдь не тоталитарное государство, как в советские времена. В этом 'коктейле' есть немалая примесь авторитаризма, характерного для послевоенной голлистской Франции, и щедрая порция коррупции и беспорядка, свойственных послевоенной Италии — ведь из последнего мирового конфликта эти страны вышли отнюдь не образцовыми демократиями.
Однако сегодня, 60 лет спустя, уровень жизни во Франции и Италии повысился в разы, и на них во многом опирается стабильность Западной Европы. При всех своих недостатках их послевоенные правительства сделали главное — позволили вырасти и окрепнуть подлинному 'двигателю' демократических перемен (этот процесс имеет четкую хронологию: 9 месяцев плюс 21 год) — новому поколению, воспитанному в условиях в целом свободного рынка и в общем демократического политического процесса.
'По историческим меркам переход займет очень мало времени, — заметил в разговоре со мной Борис Макаренко, заместитель директора российского Центра политических технологий. — Но мне уже 47. Я долго ждать не могу. А вот на будущее моей дочери — ей сейчас 15 — я смотрю с оптимизмом. Я вижу, как у нас формируется 'нормальный' средний класс. Все дело в способе и темпах. Я не могу сказать, когда именно мы придем к демократии — мы к ней обязательно придем, но я, пожалуй, этого увидеть не успею'.
Ельцинский демократический эксперимент, несомненно, закончен, считает Роуз Готтемюллер (Rose Gottemoeller), директор московского отделения Фонда Карнеги: 'он утратил легитимность в результате обвала рубля в 1998 г., а также из-за того, что этот период стал апогеем коррупции и влияния олигархов — но российский демократический эксперимент продолжается, поскольку страна чрезвычайно изменилась'.
Г-жа Готтемюллер (она американка) рассказала мне о недавней поездке в Ульяновск — этот город, где родился Ленин, расположен в самом центре дряхлеющего 'промышленного пояса' России. Там ее пригласили на ужин трое российских бизнесменов с супругами. 'Когда мы как следует выпили, — вспоминает она, — они говорят: 'У нас есть к вам вопрос: как вы определяете средний класс, и принадлежим ли мы к нему по вашим меркам?' Я была просто ошеломлена. Они хотели знать, что такое американский средний класс. Им важно ощущать связь со средним классом в других странах. Они, конечно, не выходят на улицы с транспарантами, но у них большие амбиции, и мыслят они в правильном направлении'.
Люди, считающие себя представителями среднего класса, рано или поздно начинают бороться за юридические и гражданские права, стремясь закрепить свое положение и даже не осознавая, что борются именно за это. Тем не менее, темпы демократизации в России скорее всего будут зависеть от трех факторов.
Первая опасность, как отмечает г-жа Готтемюллер, связана с тем, что этот нарождающийся средний класс настолько увлечется материальными благами (сегодня в России мобильных телефонов уже больше, чем жителей!), что попросту 'отключатся' от политического процесса. Кроме того, нельзя забывать о джинне русского национализма: он в любой момент может вырваться из бутылки и пустить демократизацию под откос. Так, по улице, где находился мой отель, прошли маршем участники Движения против нелегальной иммиграции; демонстранты клеймили евреев и мигрантов.
Третий фактор — цены на нефть и газ. Каждый, кто следит за событиями в России, не может не заметить, что темпы демократизации в этой стране связаны с нефтяными ценами обратно-пропорциональной зависимостью. Когда эти цены падают, продвижение свободы ускоряется, поскольку властям приходится шире открывать двери перед остальным миром и предоставлять народу возможность идти вперед самостоятельно. Если же они увеличиваются, демократизация начинает буксовать — правительство сводит концы с концами за счет нефтедобычи, и ему незачем поощрять инициативу людей.
'Когда цены на нефть выросли, реформы замедлились, — отмечает либерал Владимир Рыжков, депутат Думы от Алтайского края. — Россия стала более закрытой страной, а ее экономика — более ориентированной на государство. В прошлом году мы наблюдали рекордно высокие нефтяные цены и полное отсутствие реформ. Именно из-за этого Freedom House в прошлом году объявил Россию 'несвободной страной'. Поэтому вот вопрос к вам, американцам: когда эти цены снизятся? Для нас, российских демократов, это единственная надежда'.
___________________________________________________
Куда ушла Россия? ("The Washington Post", США)
