Забытое воздействие несостоявшейся войны

Ядерное оружие составляло основу холодной войны. Однако более широкое воздействие гонки вооружений на политику и общество в настоящее время забыто. И напрасно, считает Холгер Неринг, поскольку воздействие разделенного страха тотальной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом лежит в основе проблем трансатлантических отношений. Попытка президента Обамы создать свободный от ядерного оружия мир и его желание подписать новый договор о сокращении стратегических ядерных вооружениях с его российским коллегой президентом Медведевым только скрывает это неудобную реальность.

Герой великого романа Джона Апдайка «Кролик на отдыхе» Гарри «Кролик» Энгстром – бывший продавец автомобилей на пенсии – скорбит о конце холодной войны. «Холодная война. Она давала хороший повод утром для того, чтобы встать с постели… Если нет холодной войны, то какой смысл быть американцем?» Если уж на то пошло, ностальгия по холодной войне ощущается еще более остро в Европе. Европейские общества на Востоке и на Западе были сформированы во время холодной войны. А фундаментальные нормы, которые поддерживают тот способ, при помощи которого должна проводиться политика, все еще несет на себе отпечаток холодной войны. Однако наследие этих событий пока еще далеко не ясно.

Существует определенного рода ностальгия по холодной войне как в Восточной, так и в Западной Европе, и эта ностальгия не позволяет нам видеть те многочисленные направления, в которые холодная война оформила современные международные отношения. Ключевой характеристикой холодной войны было то, что она продолжала оставаться холодной, и теперь ее склонны рассматривать как «длительный мир» - как ее назвал американский историк и бывший советник президента Джорджа У. Буша Джон Льюис Гэддис (John Lewis Gaddis). Во многих оценках доминирует представление о том, что, несмотря на драматизм во время конфликтов, это был период без истории, без движения – кризисы случались и их улаживали, и при этом статус-кво только укреплялось. На фоне современных кризисов в международных делах холодная война представляется однообразной эпохой, отрезком в четыре десятилетия на мировой арене, который по всему миру оставил свой отпечаток.

С этой точки зрения холодная война – это череда встреч в верхах и договоров, идеологической конфронтации с редкими кризисами, решения которых находят смелые государственные мужи, а также отважные и умные военные. Комментаторы по вопросам оборонной и внешней политики, а также многочисленные государственные деятели с гордостью вспоминают те времена, отмеченные рациональным и предсказуемым поведением их советского врага, особенно если сравнивать Советский Союз с современными противниками Запада – с часто непредсказуемыми Россией и Китаем, а также с террористами Аль-Каиды.

В отличие от первой и Второй мировой войны, холодная война, как представляется, не оставила каких-либо конкретных следов: нет мест былых сражений, посещаемых туристами, нет празднований, посвященных холодной войне, нет павших во время холодной войны солдат. Возможно, ближе всего повобраться к памятным местам холодной войны можно, посетив бункеры и заброшенные военные объекты, разбросанные по Соединенным Штатам, Великобритании (часто о них заботится Национальный Трест - National Trust), а также в Европе. Некоторые из этих объектов погружены в жутковатую тишину, напоминая нам о том, как холодная война в буквальном смысле закапывалась в пейзажи и окружающую среду. Однако главное впечатление, которое они оставляют, это абстрактная угроза, которую можно укротить разумным поведением, а также такими современными устройствами как телефон, коммутационная панель, а позднее и компьютеры. Это была война, которая велись из защищенных командных пунктов, без жестоких контактных боев, которые были характерны для предыдущих мировых войн.

С меньшей определенностью можно говорить о том, чем была на самом деле холодная война – так как ее товарный знак говорит нам о той войне, которая не разразилась. Этот товарный знак больше затемняет, чем открывает. Полезно вспомнить историю создания этого термина. Джордж Оруэлл придумал этот термин по-английски, анализирую значение атомных бомб. Оруэлл писал об этом в 1945 году и задавал вопрос, не приведет ли изобретение атомной бомбы к комбинации внутренних репрессий и институционализированного конфликта между небольшим количеством великих держав? Не приведет ли это к универсальному тоталитаризму, при котором некоторые державы будут использовать угрозу ядерной войны против людей, неспособных нанести ответный удар, и поэтому они будут находится «в состоянии  перманентной холодной войны со своими соседями»? В Соединенных Штатах первое использование этого термина – журналистами Уолтером Липпманом (Walter Lippman) и Гербертом Байардом Свопом ( Herbert Bayard Swope) – было более узко определено и относилось к пре
кращению обсуждения между Соединенными Штатами и Советским Союзом вопроса о механизмах глобального контроля над ядерным оружием в 1946-1947 годах.  Как Липпман, так и Своп позаимствовали термин, широко распространенный в 1930-х годах, который обозначал тогда холодную войну гитлеровской Германии против Франции и других европейских государств. Они не видели в нем фундаментально нового феномена. Скорее, для них холодная война была проявлением того феномена, который им был уже известен. Это был короткий период, и он был преодолен, чего нельзя сказать о товарном знаке для целой эпохи. В результате примерно 40-летнего конфликта между сверхдержавами в Европе генеалогия этого термина в эпоху двух мировых войн, а также его значение как товарного знака переходного периода было утеряно.

Анализ того, что произошло после появления на свет этого термина, еще больше усложняет картину «длительного мира». В Европе и в США ее центральным компонентом была не стабильность или мир, а прилив и отлив постоянных страхов по поводу начала следующей тотальной войны – вслед за первой и второй мировыми войнами, – но на этот раз с использованием ядерного оружия, в результате чего произойдет тотальное разрушение. Холодная война воспринималась как постоянное предвоенное состояние. Картины разрушенных японских городов Хиросима и Нагасаки, на которые в августе 1945 года были сброшены атомные бомбы, стали символами угроз ядерного века. С появлением в конце 1950 годов ракет с ядерными боеголовками, способными пересекать континенты и океаны, Хиросима и Нагасаки стали возможны в любом месте.  «Часы Судного дня», которые можно было увидеть на обложке каждого номера журнала «Бюллетень ученых-атомщиков» (Bulletin of Atomic Scientists), давал наглядное представление об этой опасности с учетом минут, отделявших мир от полудня или от Судного дня.

В отличие от предыдущих войн, полномасштабная ядерная война не началась. Она не состоялась. Она существовала только там, где о ней говорили политики или те, кто протестовал против ядерного оружия. Поскольку полномасштабная война не была развязана, ее можно только себе вообразить при помощи военных учений и данных правительственных чиновников о разрушительной мощи ядерного оружия с одной стороны, а также при помощи страхов противников ядерного оружия – с другой. Эти симуляционные игры и картины ядерной войны, а также страхи, которые они порождают, и составляют сущность холодной войны. Холодная война была воображаемой войной. Ее сражения в общем и целом носили символический характер. Культурные символы можно не принимать в расчет как маргинальные в реальных государственно-политических конфликтах. Однако характер холодной войны как собственно войны состоит именно в опоре на символы и образы, транслируемые средствами массовой информации и усиливаемые ими. Холодная война в первую очередь велась за счет попыток зас
тавить их поверить в логику и «рациональность» ядерного устрашения, а также в биполярное идеологическое противостояние между капитализмом и коммунизмом. И многие из этих образов до сих пор с нами: современные образы террористов и терроризма не случайно имеют отношение к образом коммунистов и коммунизма на Западе, поскольку правительства пытались противодействовать «терроризму» при помощи того же типа пропаганды и похожих государственно-частных сетей, которые использовались для противодействия коммунизму. А это, в свою очередь, представляет собой одну из форм войны, которая, как и холодная война, демонстрирует высокую степень мобилизации, приводит беспрецедентному уровню контроля с использованием систем скрытого видеонаблюдения (CCTV), сканирования электронной почты и телефонных разговоров, а также неизбежного страха перед следующим нападением. Тем не менее, несмотря на повышенные меры безопасности в аэропортах, железнодорожных вокзалах и большом количестве общественных зданий, было бы сложно назвать это состояние войной.  Война превратилась в то, что мелькает на экранах телевизоров во время вечерних новостей, но непосредственно это нас не задевает.

Этот разрыв оказал огромное влияние на значение стратегии и гражданско-военных отношений. Ядерное устрашение всегда было стратегией предотвращения войны, а не ведения войны. Это позволило европейцам считать себя уникально миролюбивыми, находясь в тени конфронтации между двумя сверхдержавами. Этот процесс начался в Европе после окончания Второй мировой войны. Но он имел также огромное влияние в Восточной Европе, так как находившиеся там диссиденты начиная с 1970-х годов наделили «Европу» особыми смыслами, связанными с миром и процветанием. В обществах стран восточного блока произошло движение в направлении культуры мира, которая отдалялась от фигуры воина как воплощения гражданственности и мужественности и двигалась в сторону идеи, сконцентрированной вокруг индивидуального и частого изобилия и благосостояния. В Европе только две страны – Франция и Великобритания – имеют собственные арсеналы ядерного оружия. В этих странах процесс изменения политической культуры был не столь явно выраженным, если учитывать правительственную политику и общественные чествования. Тем не менее, население Великобритании не очень привлекает идея воевать вдалеке от своего родного дома. И шокирующая недостаточная подготовленность британских военных к кампаниям в Афганистане и в Ираке, а также вопиющая нехватка необходимого оборудования, которая становится все более и более очевидной, - все это не только свидетельство какого-то правительственного провала. Все это произошло по причине фундаментального представления, распространенного там и в других местах, о том, что речь больше не идет о стратегии ведения войн, а о стратегии предотвращения войн.

Само-интерпретация Европы в целом, а также отдельных европейских обществ как особенно миролюбивых, сформировавшаяся в качестве реакции на холодную войну, побудила политиков и военных во всей Европе к тому, чтобы сосредоточить свое внимание на усилиях, направленных на предотвращение войны, а не на ведение войны. Этот сдвиг получил силу убеждения за счет переключения акцента с ведения войны на укрепление мира. В результате делом, связанным с ведением военных действий, политические стратеги больше не занимаются, и оно в буквальном смысле переместилось в подполье. Операционный уровень ведения войны стал практически зоной свободной от политики, характеризуемой высокой степенью самодостаточности (self-referentiality). Даже в тех странах, где еще существует всеобщая воинская повинность, в армию набирают призывников из очень узких секторов общества. Армия стала сферой деятельности рабочего класса с уровнем образования ниже среднего. Более зажиточный и более образованный средний класс предпочитает избегать военной службы. Поэтому, за исключением так называемых сил быстрого развертывания (intervention forces), европейские армии по большей части слишком плохо оснащены и недофинансированы, чтобы иметь возможность вести войну. Это привело к разрыву и часто к полному непониманию между гражданскими и военными действующими лицами – антимилитаристские лозунги и комментарии, которыми сопровождаются в Европе многочисленные демонстрации против войны в Ираке  даже в таких странах как Германия, где правительство заняло такую же позицию, свидетельствуют об этом. Если принимать во внимание существующие вызовы, то разрушение гражданско-военных отношений представляется исключительно проблематичным и не только с точки зрения целесообразности, по также и по причинам политической легитимности.

Несмотря на отдельные призывы к распределению бремени, эти само-интерпретации  были поддержаны внешней политикой Демократической партии во время предвыборной кампании 2008 года, в ходе которой ее организаторы апеллировали именно к тем стереотипам, которые европейцы разработали для себя. Это может быть хорошим примером использования «мягкой силы».  Однако я подозреваю, что в данном случае придется испытать силу обратного удара. Призывы вице-президента Байдена к распределению бремени, сделанные им на Мюнхенской конференции по безопасности в начале 2009 года, были встречены с большим скептицизмов во многих европейских государствах. И хотя Германия недавно увеличила свой контингент в Афганистане, самоопределение европейских обществ как исключительно миролюбивых, а также почти полный выход европейских правительств из грязного бизнеса, связанного с ведением войн, будут представлять собой серьезные структурные и культурные препятствия на пути к новому трансатлантическому медовому месяцу. Министр обороны США Роберт Гейтс ясно определил этот вызов, когда он в своей недавней речи говорил о «демилитаризации Европы, в которой широкие слои общества и политического класса испытывают отвращение к военной силе и связанным с ней рискам».

Пока ядерная гонка вооружений находилась в самом центре холодной войны, картина холодной войны всегда была евроцентрична и преувеличивала важность конфронтации сверхдержав в международных отношениях на протяжении 40 лет с момента окончания Второй мировой войны до 1989-1990 года, когда восточный блок развалился. «Холодная война» представляет собой гегемонистскую концепцию, так как она полностью игнорирует опыт обществ в Африке, Латинской Америке и Азии, для которых холодная война была совсем не такой холодной.  Там имели место несколько горячих войн, миллионы людей погибли, люди и местности были искалечены насилием. Эти конфликты, представлявшие собой гражданские войны при поддержке внешних сил, составляют 85 процентов от всего количества войн, которые произошли с середины двадцатого столетия. Эскадроны смерти разрушали деревни и церкви, оставляя после себя одни развалины. После того как европейские страны демонтировали свои империи в Африке и в Азии и начали ослаблять свое влияние на политику, экономику и общества в Латинской Америке Соединенные Штаты и Советский Союз стали наперебой бороться там за влияние, снабжая соперничающие националистические движения деньгами и оружием.  Все это происходило при более или менее прямом участии правительств европейских стран, часто это было в форме предоставления помощи для развития, которая была связана с определенными политическими директивами, а также с социальными и культурными нормами. Хотя именно война во Вьетнаме заставила европейцев осознать эти связи, частичные совпадения между политикой холодной войны и колониализмом в настоящий момент в значительной мере забыты, хотя они находятся в центре актуальных проблем в международных отношениях, особенно в Афганистане, в Иране и в Ираке. Вследствие этого дискуссии об угрозах, исходящих от ядерного оружия, которые сфокусированы почти исключительно на неевропейских странах – особенно на Пакистане и Иране – проводятся на языке, который очень сильно напоминает времена колониализма, поскольку на правительства в этих странах якобы нельзя положиться как на  «рациональных» и «ответственных» действующих лиц в международных делах.

Поэтому эти войны совсем не являются «новыми». Они только воспринимаются как «новые», так как они восстают против откровенной ностальгии по холодной войне и вызывают в памяти более продолжительные истории внеевропейкого господства. До 1945 года европейские правительства называли такого рода экспедиции легитимным вторжением в иностранные государства: насилие там было оправдано, поскольку война велись против врагов, которые были – в соответствии с общим восприятием в то время – менее цивилизованы. Это может показаться жестоким, но применяемое там насилие оставалось практические незамеченным в европейских метрополиях. Холодная война только усугубила эту слепоту: войны теперь могли определяться как средство борьбы против коммунистического или капиталистического врага. И очень часто европейское участие оставалось скрытым от основной массы населения. Только после крупномасштабных протестов против войны во Вьетнаме и с появлением культуры мира в европейских обществах как ответа на ядерную гонку вооружений это мнение начало меняться. Поэтому европейцы, когда средства массовой информации сообщали им о вторжении в иностранные государства в 1990-х и в начала 2000-х годов, не распознали генеалогию этих войн, а правительства этих стран предпочли это игнорировать.  Эти войны казались «новыми войнами», которые вели друг против друга не правительства, а наемники, принимавшие участие в  гражданской войне. Поскольку ведение войны стало рассматриваться в европейских обществах как нелегитимное занятие, то более дифференцированное наследие интервенций времен холодной войны было забыто.

Реальное воздействие холодной войны состоит в том, что она является предметом ностальгии в нынешнем климате отсутствия безопасности. В то время как многие европейцы и интеллектуалы восточного побережья приветствовали приход Барака Обамы к власти и видели в этом начало конца трансатлантического разрыва, образовавшегося вокруг дебатов по поводу войны в Ираке и Афганистане, европейские общества придерживаются глубоко укоренившегося и в высокой степени скептического мнения относительно войны и роли военных, которое возникло как прямой побочный продукт холодной войны в Европе. Поэтому приверженность президента Обамы безъядерному миру, высказанная им в прошлом году в Праге, имеет в большей степени риторическое значение, и маловероятно, что это поможет ликвидировать разрыв между восприятием безопасности у европейцев и у американцев. Подписание нового договора между Соединенными Штатами и Россией о сокращении стратегических (то есть большой дальности) ядерных арсеналов в Праге 8 апреля 2010 года вряд ли  поможет решить какой-либо из основных вопросов, связанных с реальным стратегическим разрывом между Европой и США.  Можно не сомневаться в том, что он будет считаться еще одним доказательством государственной мудрости Обамы.

Однако такого рода ностальгия мешает нам понять исторические корни ключевых элементов в сегодняшних мировых делах и заниматься решением политических вопросов. С окончанием холодной войны стало еще более очевидно, что ключевое место истории переместилось из Европы в сторону Азии и Африки. Здесь, в Индии и Пакистане, Афганистане и Иране, в Анголе, Зимбабве и Нигерии, в Израиле и Палестине, а также в Китае более продолжительная история колониализма и национализма – а не холодной войны – является ключом для понимания современных конфликтов. Миф о холодной войне позволил внешней политики Великобритании без труда избегать неприятных вопросов относительно генеалогии современных конфликтов; этот миф позволил представлять свои вооруженные силы как состоящие из более способных, более привлекательных воинов по причине наличия у них  большего опыта в военной дипломатии, чем у американцев, и лучших отношений с местным населением. Однако при этом творцы британской политики  игнорируют тот факт, что во многих местах их по-прежнему рассматривают как колониальные силы с багажом скорее насилия, нежели дипломатии. Для Великобритании – но также и для Франции, Голландии и Бельгии – эти «новые войны» в конечном итоге не такие уж новые. Сама эта фраза свидетельствует о том, насколько хорошо европейцы смогли блокировать в своем сознании военные интервенции и создание воюющих государств, в которые они были вовлечены во время холодной войны. Однако многие европейские правительства не смогли объяснить это своим согражданам. Поэтому они вполне могут утверждать, что их вооруженные силы защищают жизненно важные интересы безопасности, когда они участвуют в миссиях вдали от родного дома. Однако многие европейцы в это не верят. В сложившейся ситуации память о холодной войне как о продолжительном периоде мира вполне может предложить квант милосердия (quantum of solace). Однако это имеет столько же общего с реальными вызовами в области внешней и оборонной политики в двадцать первом веке, сколько актер Дениэл Крэйг (Deniel Kraig), исполняющий роль агента 007, имеет с настоящими сотрудниками секретной службы MI6.