А как вы жили при «коммунизме»?

Вопрос для очевидцев (и их потомков): когда о «коммунизме» говорят сегодня, кажется, ясно как день, что это был прямо «преступный» режим. Но таким ли очевидным и однозначным все казалось тогда? Каким то время помните вы, сами и по рассказам других? Как тот период воспринимали ваши близкие?

Вот так проблему на своей странице в Facebook поставила журналистка Саша Углова (Saša Uhlová), замредактора и ведущая рубрики «Мнения» в газете Referendum. За вечер она собрала до 130 ответов, историй и воспоминаний друзей. Если учесть, что Facebook – это общественное пространство, а «друзей» у Саши Угловой почти тысяча (включая тех, кто друзьями и не является), мы публикуем ее тематически отредактированный вечер «свидетелей» - устную историю в изложении автора и ее гостей.
 
Alena Borůvková: Прежде всего, коммунизма у нас никогда не было, Саша:-)

Saša Uhlová: у меня он в кавычках, как и «преступный»…

Tereza Konrádová: Так, воспоминание детства… На меня, ребенка, жутко действовало то, что, когда мы ездили к бабушке через Высочаны, там везде висели эти красные транспаранты в духе: «С Советским Союзом на вечные времена». Я из центра и к такому не особо привыкла, и мне все это казалось каким-то бесповоротным. Однозначным. Просто вечным.

Zdeněk Hájek: В ЧССР был один из самых жестких коммунистических режимов в Европе. То, что они позволили себе у нас, у них не было шансов сделать в Польше или в Венгрии. Правда, что всех нас держали за горло, и малейшее отклонение жестко наказывалось. Демократия сегодняшнего типа хорошая, но для обычных людей изменилось немного: у них нет работы, а значит, не на что жить. При коммунистах этого не могло быть. Что было лучше?

Karel Goldmann: Сегодняшняя демократия – говно, потому что это не демократия.

Alena Borůvková: Я могу говорить только за себя. Мне стало ясно, что этот режим – это что-то искусственное и ненормальное, в тот момент, когда мне было семь, и сестра мамы эмигрировала в ФРГ, и мои не могли с ней общаться, хоть они и не были какими-то врагами режима, у них были проблемы с STB (спецслужба Státní bezpečnost, Государственная безопасность, - прим. пер.), а потом у них всегда был «карьерный потолок». А то, что искусственное, долго не выдержит. Это ощущение во мне стало еще сильнее, когда после нескольких лет стараний и прошений о документе на выезд, мы на пару дней попали в капиталистическую заграницу. Для меня это был музей и искусственная реальность.

Slávek Kaplan: Что ты хочешь сказать? Большинство держали язык за зубами. На работе наворовывали, что им надо было, халтурили, в выходные – на дачу, и все хорошо и спокойно. Никаких проблем с работой…
 
Klára Posekaná: Я знала, что так не должно быть, знала, что нельзя говорить. Муж не вспоминает ничего такого, что бы говорило о том, что что-то плохо. Он утверждает, что это от того, что мы жили в Праге. И что у них никто никому гадостей не делал :-)

Saša Uhlová: буду конкретнее. Например, сегодня говорят, что «Пионер» (Pionýr – официальное название пионерской организации в Чехословакии – прим. пер.) был обязательным. Но это неправда. Я в «Пионер» не ходила. Как к этому тогда относились люди? Как к обязанности? Знали, что не обязаны этого делать?

Daniel Veselý: Я в «Пионер» тоже перестал ходить, и вообще ничего не произошло… Да, это было где-то в 88-89 году…

Alena Borůvková: «Пионер» обязательным не был, но люди у нас всегда были приспособленцами. Я потом уже даже не ходила в ССМ (Socialistický svaz mládeže, SSM, – Социалистический союз молодежи, организация в ЧССР, объединяющая молодежь в возрасте 15-35 лет – прим. пер.), хотя меня туда перевели из «Пионера», но я была настолько невыносимо несносной, что меня выгнали. И ничего не произошло… Кто знает, может быть, потом у меня могли бы быть проблемы, если бы я пошла в ВУЗ, не знаю.

Štěpán Kotrba: Я в «Пионер» вступил сам и добровольно уже в третьем классе. И мне это нравилось…:-) Но это была дополнительная школа с супер учителями и завучами (французско-немецкая экспериментальная школа).

Zdeněk Hájek: Все было вверх ногами – это был Абсурдистан.

Štěpán Kotrba: Никто не должен был ничего, чего сам не хотел. Ни «Пионер», ни Союз чехословацко-советской дружбы (Svaz československo-sovětského přátelství, SSM), ни Революционное движение сопротивления (Revoluční odborové hnutí, ROH). Но почти все воспринимали это как карьерный рост…

Alena Borůvková ŠK: НО И НЕ МОГ, ЧТО ХОТЕЛ. Обычные нормальные демократические вещи. Когда умер дедушка, тетя даже на похороны к нему не могла прийти! Проблема была в ограничении основных свобод человека, элементарных. За кусок еды и гарантий.

Štěpán Kotrba: Алена, вашу свободу кто-то ограничивал? Мою – нет. Я путешествовал по всей Европе.

Michal Polák: Наши пионерские встречи в последние годы выглядели в основном так: парни в школьном дворе играли в футбол, а девчонки прыгали через резиночку. Причем кто не хотел, тот не приходил. Пионерский вожатый был вполне симпатичным молодым парнем, о политических взглядах которого я так ничего и не узнал.

Štěpán Kotrba: «Запрещенную» литературу из Торонто мне находил завкафедры марксизма… а я ему за это давал на время «запрещенные» пьесы из зеленого издания DILIA…

Sylva Ficová: я помню ту шизофрению – дома говорили одно, в школе – другое. У мамы дома были газеты 68-го года в старом чемодане, мне было запрещено их доставать и тем более читать. Когда в шкафу я нашла пластинку Крыла (Kryl), это была катастрофа. Я помню подростковое удивление от того, что не могу читать книжки, которые хочу (подружка нашла дома Мнячко (Ladislav Mňačko)), что не могу слушать, что хочу (помню ночи с русским радио, настроенным на Люксембург с одним наушником у уха), что не могу носить, что хочу (унижение подростка, который хочет носить rifle и у которого нет талонов для специальных магазинов с импортными товарами), а главное, я помню русский магазин ГУМ и советскую форму в Оломоуце. Этого я вообще не понимала. «Пионер»… мы все туда вроде бы ходили, на встрече где-то полкласса, это я помню, но это был где-то конец 70-х – начало 80-х годов.

Viktor Elšík: Ну, я вот что думаю… В семье (я имею в виду узкий круг – родители, дедушки, бабушки) режим воспринимался через разные вещи: членство папы в партии (институт), хотя он по-прежнему был практикующим католиком (религия), у дедушки коммунисты забрали дома (собственность), на него доносили соседи, что он (уже просто) управляющий дома не вывешивает флаги (отношения в коллективе). Директор школы отобрала у меня цепочку с крестиком, а родители никак не смогли это объяснить (путаница в ценностях). (…) Растерянность учителя истории, когда он рассказывал о пятилетках; постепенно осознаваемая бессодержательность и пустота официального языка. Просто у всего этого (это мое восприятие) было ужасно много аспектов, основанных на отдельных, но постепенно связывающихся друг с другом событиях. Лично я этот режим (и альтернативы) начал воспринимать как-то политически только летом 1989, мне было 14 с половиной. О диссидентах и преследованиях до ноября я и понятия не имел.

Могу добавить анекдот: у нас был ужасно слабый напор воды в ванной, принимать душ было практически невозможно. И с того самого лета 89-го я стал страшно ругаться на «проклятых коммунистов», что в этой стране ничего не работает. Через год выяснилось, что папа в подвале забыл затянуть какой-то кран, и потом вода стала течь нормально. Так что я собственно был прав, виноват был коммунист…

Zdeněk Hájek: Мы с коллегой ходили в пивную и рассказывали анекдоты о коммунистах. Например, мы смотрели в окно и говорили: «Сегодня прекрасный день, так, может быть, сегодня». Те, кто сидел с нами, удивлялись, что же может быть сегодня, а мы отвечали: «В один прекрасный день коммунисты пойдут в жопу, и сегодня прекрасный день. Так, может быть, сегодня!!» И никто на нас не донес. Творились маленькие чудеса.

Alena Borůvková: То, что семья не может встретиться даже у гроба умершего отца. То, что все все время стучали. То, что моим устроили скандал на школьном собрании в русской школе за то, что я демонстративно отказалась учить Ленина наизусть. То, что папу посол потом вызвал на ковер. То, что мой дедушка не мог получить звание профессора, он получил его только на смертном одре, потому что его кто-то оклеветал, донес на него, что на конгрессе в США его завербовало ЦРУ. Та фантасмагория, в которой мы жили, хотя мы вообще не противостояли режиму!

Štěpán Kotrba: Я и сегодня не знаю Ленина наизусть. Никто на меня не донесет?

Alena Borůvková: Я не доношу.

Simon Kalousek: Я бы сказал, что особенно во второй половине 80-х в какой-то коммунизм уже никто не верил, в том числе и многие из руководства партии. Это, скорее, был такой театр в красных кулисах. Я помню, как мой дедушка (член партии с 1945 года) уже примерно с 85-го говорил, что все пойдет к черту:-)

Jitka Cl: Когда я хотела выйти из «Пионера», так это была целая история. Товарищ классный руководитель решил, что из «Пионера» не выходят и что остальные должны меня исключить. На собрании после занятий каждый должен был встать и сказать мне, почему он больше … со мной не хочет быть в пионерской организации.

Ivo Novotný: (…) Не говорите мне, что сегодня больше уверенности, чем тогда. На правду сегодня плюют больше, чем раньше. Потому что сегодня все за деньги!

Ondřej Mrázek: Что я помню и о чем с радостью вспоминаю – так это большая солидарность людей. Вот в каком смысле: не веришь коммунистам, значит, ты один из нас, у нас есть общий враг. Было нормальным оставить у себя переночевать незнакомого человека, поехать автостопом, заплатить за чье-то пиво, если у человека на него не было денег. (…)

Simon Kalousek: Кстати. Интересно, что в западных странах пропаганда о жизни при коммунизме была гораздо сильнее, точнее эффективнее, чем пропаганда о Западе у нас… Вспоминаю, как я в первый раз был в ФРГ, там вообще не могли поверить, что я знаю все их современные группы, многие книги, что у нас идут западные фильмы, мы знаем Coca-Colа и Marlboro. Видимо, они ждали, что за ними придут бушмены…

Kryštof Valdman: попробуем перечислить положительные стороны сегодняшней системы. Почищенные фасады, в основном на деньги в долг, и магазины, набитые дешевым говном по завышенным ценам, оставим в стороне…

Dagmar Daňková: Я помню всеобщий страх, что человека может «взять» какая-нибудь глупая баба из-за какой-то полнейшей ерунды. Это были такие «облавы на хулиганов». А это были, например, мы. Мы совершенно нормально выпивали во дворе, играли на гитаре и курили. Но действительно, люди из STB в конце 80-х годов нас уже максимум просто ругали, может быть, о паре моих друзей написали им в школу, школа – родителям, да, это была проблема, но не неразрешимая:-). И наш страх не был настолько огромным, чтобы в следующий раз мы не встретились снова, это в принципе был такой своего рода адреналин, спорт. К тому же, если сравнивать с нынешним поколением (а вокруг меня действительно репрезентативная подборка: взрослеющий сын, дочери друга, все их друзья плюс мои студенты и студентки), мы не были так сильно нацелены на успех, хотя наши шансы попасть в высшее учебное заведение, по сравнению с сегодняшним днем, были гораздо ниже (де-факто одна попытка и все, мало кто выдерживал и шел поступать на следующий, а потом на следующий год; мальчики – армия, девочки – ребенок, да), но человек не воспринимал все так катастрофично. Мысль о том, что я пойду работать в какую-нибудь канцелярию, меня вообще не пугала. Сегодня для молодых УСПЕХ – вопрос жизни и смерти, правда, гораздо, гораздо больше, чем для нас. Иногда даже грустно, я порой говорю себе, а не были ли мы внутренне более свободными… Не знаю.
 
Alena Borůvková: Последнее замечание. Когда корреспондент агентства ČTK Зденек Соукуп (Zdeněk Soukup) выпрыгнул из окна, узнав, что его дочь эмигрировала, я тогда СТРАШНО БОЯЛАСЬ за маму. Маме ночью звонили из STB и сказали, что папа остался в Милане по дороге из Японии, ей прочитали якобы прощальное письмо. Мама рыдала в ванной. А на следующий день папа не прилетел в Прагу. Он появился только через неделю, приехал на поезде из Будапешта. Не выношу террор STB, ни тогда, ни сейчас. Точка, конец. Иду готовить ужин.

Drahomir Radek Horváth: Меня в пионеры не приняли, потому что у меня была «четверка» по поведению. Я страшно расстроился, а дедушка мной безумно гордился… я вообще этого не понимал. Школьные фотографии времен нормализации я уродую выделяющейся клетчатой рубашкой… выдаю себя за сознательного диссидента. :-)

Опубликовано в сокращенном варианте.