Ни в одной стране мира литература не пользуется таким огромным авторитетом как в России. Именно по этой причине писателей там столь часто преследуют. Когда появилась «Анна Каренина» Толстого, Достоевский пришел в такой восторг, что написал: «Наконец-то существование русского народа нашло свое основание». Один из героев Солженицына отмечает, что русские всегда считали великих писателей «второй властью».
Но «первой властью» в России на протяжении веков были, конечно же, цари. В частности, это династия Романовых, которая правила страной с начала 17-го века до революции 1917 года. Поэтому неудивительно, что русские смотрят на историю своей литературы как на серию встреч и стычек между царями и писателями. Многочисленные рассказы о таких встречах и стычках – или легенды – составляют часть наследия страны, являясь едва ли не отдельным литературным жанром. В своей книге «Romanov Riches» (Богатства Романовых) Соломон Волков пересказывает много таких историй, которые порой звучат весьма забавно. Но в отличие от романов Достоевского и Толстого, истории о писателях не выглядят особо проникновенными и глубокими.
Есть у него история о Екатерине Великой (1729-1796 гг.), которая прочитала появившуюся в новом литературном журнале оду – о себе, естественно. После прочтения она заявила: «Кто бы меня так коротко знал, который умел так приятно описать, что я, как дура, плачу?» А это был поэт Гаврила Державин, которого Екатерина осыпала подарками и назначила на руководящий пост. «Державин исполнял свои административные обязанности с огромным рвением и серьезностью, - пишет Волков, - утомляя Екатерину детальными разъяснениями по сложным и путаным юридическим делам, в то время императрице от него нужна была только поэзия. Она постоянно намекала Державину, что ему надо больше писать од».
Естественно, литературно образованный царь это не всегда добрый царь. Волков описывает попытку упростить бурный и романтичный образ великого поэта после смерти Пушкина в 1837 году и изобразить его просто «православным национальным поэтом и монархистом». Николай I (1796-1855 гг.), пишет Волков, надеялся «сохранить культурную невинность страны» и думал, что Пушкин «после своей смерти больше подходит на роль инструмента культурных манипуляций». Поэтому, когда молодой поэт по имени Лермонтов написал популярное стихотворение о Пушкине, бросив вызов упрощенным взглядам и осудив гонителей поэта (Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи!), царь был недоволен. Он написал одному аристократу, жаловавшемуся на свободомыслие Лермонтова: «Приятные стихи, нечего сказать!». При этом царь добавил, что поручил одному врачу установить, не безумен ли поэт, после чего он намерен поступить с ним «по закону». Лермонтова сослали в армию на Кавказ.
Некоторые из историй Волкова заслуживают пересказа как раз потому, что они очень многое говорят о писателе и почти ничего – о Романовых. Нам напоминают, что писатель Александр Герцен, выступавший за отказ от буржуазных добродетелей, страшно возмутился, когда у его жены возник роман с поэтом Георгом Гервегом. Волков рассказывает нам, что Гервег «был очень привлекательным» человеком с «огненным взором», и что его памфлеты «заслужили одобрение … самого Маркса». Неудивительно, что Натали Герцен влюбилась в него! По ее словам, она надеялась, что «в один прекрасный день люди падут ниц, ослепленные нашей любовью, как будто воскресением Иисуса Христа».
В своей автобиографии Герцен представляет собственные злоключения как часть борьбы за европейский социализм. Эта борьба, как и его собственная, окружена «темными силами, грозными словами, по милости которых текут реки слез». Волков в своей книге столь часто описывает плач и рыдания, что у читателей может возникнуть впечатление, что русские более плаксивы, чем мы (это так), и что определенный тип короткого рассказа просто требует обильных слез (и это так).
Наверное, самый лучший рассказ у Волкова о Достоевском. Молодого писателя арестовали вместе с другими участниками радикального кружка Петрашевского, он провел несколько месяцев в тюрьме, после чего в один из декабрьских дней его вывели из камеры на казнь. Зачитали смертный приговор. Арестантам раздали длинные крестьянские рубахи и колпаки – их погребальные саваны. К ним подошел священник, призывая покаяться. «Мы будем с Христом», - прошептал Достоевский другому заключенному, который насмешливо ответил ему: «Горсткой пыли!» Вывели первую партию приговоренных, и Достоевский, бывший во второй партии, смотрел, как солдаты начали целиться. Спустя минуту, показавшуюся вечностью, барабанщик пробил отбой. Царь смягчил приговоры петрашевцам, но устроил имитацию казни, чтобы посильнее наказать их. Один из заключенных сошел с ума; другой написал «Преступление и наказание».
Если убрать в сторону авторское повествование, то суждения и оценки Волкова, когда он предлагает их читателю, слишком часто кажутся безвкусными и неинтересными. «Правление огромной империей научило [Екатерину] одному маленькому, но грязному секрету, который известен лишь политикам: теория, какой бы блестящей она ни была, это одно дело, а повседневная политическая практика - совершенно другое». И далее: «Поскольку антидепрессантов в те времена не было, Чайковский «ненасытно» курил … добавляя к этому мощные порции алкоголя». Волков, эмигрировавший в США из Советского Союза в 1970-е годы, также любит похвастаться знанием неизвестных деталей о знаменитостях. Откуда он знает, что Николай II очаровательно грассировал? «Мне об этом рассказывал Георгий Баланчин». Волков пишет, как критик Виктор Шкловский (1893-1984 гг.) говорил ему: «Круг моих знакомых верит в то, что личные взаимоотношения с выдающимися творческими личностями (а Шкловский был знаком с Владимиром Маяковским, Сергеем Эйзенштейном, Борисом Пастернаком и другими известными людьми) помогает лучше понять великих писателей прошлого». Неужели для столь банального наблюдения необходим авторитетный источник?
Когда Волков говорит, что «в молодости я дважды слышал о гомосексуальности Чайковского», он не сообщает нам ничего нового. Однако мы получаем ощущение традиции, существующей у образованных россиян – слухи и сплетни, сладкое чувство сопричастности и осведомленности. А когда Волков говорит нам, что композитор «исследует тайны русской души», мы понимаем, что это квазимистическое понятие – русская душа – по-прежнему живет и здравствует.
Гэри Сол Морсон преподает русскую литературу в Северо-Западном университете.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Ни в одной стране мира литература не пользуется таким огромным авторитетом как в России. Именно по этой причине писателей там столь часто преследуют. Когда появилась «Анна Каренина» Толстого, Достоевский пришел в такой восторг, что написал: «Наконец-то существование русского народа нашло свое основание». Один из героев Солженицына отмечает, что русские всегда считали великих писателей «второй властью».
