Вновь обретенный идеализм Обамы

После инаугурации Барака Обамы, когда он стал президентом в январе 2009 года, он, при всей своей далекой от практики риторике, казался весьма трезвым и практичным реалистом во внешней политике. В речи в 2006 году он возражал против сформированного под влиянием неоконсерватизма подхода президента Буша к Ближнему Востоку и призывал к тому, чтобы «стратегия больше не определялась идеологией и политикой, а основывалась на реалистичной оценке трезвых фактов на месте событий и наших интересах в регионе». Во время предвыборной кампании, которая проходила в тени конфликтов в Афганистане и Ираке, Обама отказался от бушевской спеси и пообещал больше смирения и скромности в американской внешней политике.

Во время первых двух лет своего президентства Обама, казалось, стал еще большим реалистом. На фоне экономического кризиса и ощущения американского спада, он, казалось, хотел возглавлять Америку, которая, говоря знаменитыми словами Джона Куинси Адамса, «не занимается поиском чудовищ для уничтожения». Он старался следовать менее конфронтационному подходу к арабскому миру («никакая система управления не может и не должна устанавливаться одной страной для другой»), но на практике это часто означало неявную поддержку режима статус-кво в таких местах как Иран. После года на посту, аналитик по внешней политике Уолтер Рассел Мид (Walter Russell Mead) призвал Обаму быть более «вильсоновским». (В своей книге «Особый расчет» (Special Providence) Мид, демократ, определяет четыре школы научной мысли в американской внешней политике - гамильтоновскую, джексоновскую, джефферсонскую и вильсоновскую. Внешняя политика Буша была смесью Джексона и Вильсона).

Первоначальная реакция Обамы на протесты в Северной Африке в начале этого года, казалось, подтверждала его реалистичный подход. На самом деле, когда силы Муамара Каддафи угрожали Бенгази в начале марта, именно администрация Обамы, и в частности, министр обороны Роберт Гейтс, блокировали требование Дэвида Кэмерона и Николя Саркози о вооруженном вмешательстве. На мероприятии, организованном Обществом Генри Джексона (Henry Jackson Society) в Лондоне, на котором выступал также мой коллега Дэниэл Корски (Daniel Korski), профессор истории международных отношений Брендан Симмс (Brendan Simms) указал, что администрация Обамы, и в частности, Хиллари Клингтон, которая высказывалась в пользу внешней политики, сконцентрированной на «трех d - обороне (defence), развитии (development) и дипломатии (diplomacy)», забыла четвертое слово на d, и это слово - демократия (democracy).

Но сейчас все это уже выглядит как нечто, имевшее место давным давно. Всего через восемь дней после этого мероприятия США поддержали резолюцию Совета Безопасности Организации объединенных наций о создании бесполетной зоны над Ливией. За два месяца, прошедшие с того момента, Америка, кажется, как определил это редактор New York Times Билл Келлер (Bill Keller), вновь обнаружила свой «миссионерский импульс». В своей речи по Ближнему Востоку на прошлой неделе Обама подтвердил, что продвижение демократии в регионе является целью американской внешней политики - другими словами, снова речь идет о стратегии, определяемой идеологией и политикой. Но не только на Ближнем Востоке администрация Обамы стала более идеалистичной. Хиллари Клинтон также, судя по всему, стала в последнее время и более критичной по отношению к Китаю. Внешняя политика Обамы теперь, кажется, стала скорее не Адамсовской, а Франклин-Делано-Рузвельтовской - Америка это «арсенал демократии».

Что примечательно в этой очевидной трансформации Обамы из реалиста в идеалиста, так это то, насколько это все похоже на траекторию его предшественника, которого часто воспринимают как его диаметральную противоположность. Джордж Буш в 2000 году выступал как реалист, который принял решение отойти от либерального интервенционизма эпохи Клинтона и начать основывать внешнюю политику Соединенных Штатов на интересах, а не на ценностях. В частности, он с пренебрежением отнесся к идеалистическим тенденциям «национального строительства» и идее гуманитарной интервенции Билла Клинтона. Но после 11 сентябрпя Буш принял свою собственную сверхидеалистическую «повестку дня свободы», центральным элементом которой была война в Ираке.

Ровно как Буш обрел себя заново после 11 сентября, так же и Обама претерпел метаморфозу после «Арабской весны». Как отмечает Джейкоб Хейлбрунн (Jacob Heilbrunn) в статье в The National Interest о Саманте Пауэр (Samantha Power) (которую многие рассматривают как ключевую фигуру в эволюции Обамы из реалиста в идеалисты), «Обама пришел в Белый дом, как и Джордж Буш, обещая отказаться от высокомерия своего предшественника, но лишь для того, чтобы оказаться соблазненным приманкой воинствующей демократии». На самом деле, как это блестяще проиллюстрировал пост в блоге на сайте New York Times в конце марта, обамовская риторика по Ливии очень сильно перекликалась с риторикой Буша. В частности, Обама приводил на удивление такие же аргументы, доказывая, почему это правильно - использовать американскую силу для продвижения демократии.

И о чем же нам говорят эволюция внешней политики Обамы и параллели между Бушем и Обамой? В статье в The New Yorker об эволюции обамовской внешней политики Райан Лизза (Ryan Lizza) делает наблюдение, что «США по-прежнему остаются в застрявшем положении на Ближнем Востоке» и цитирует знаменитые слова Гарольда Макмиллана по поводу важности «событий, мой мальчик, событий» в политике. Но это практически заставляет предполагать, что США были дважды втянуты в проведение идеалистической внешней политики против их воли. Однако, и Буш, и Обама сделали свой выбор, когда реагировали на события на Ближнем Востоке, и сделали его именно так, как сделали. Как показывает тот факт, что Германия воздержалась при голосовании в Совете Безопасности ООН по резолюции номер 1973 по Ливии, были и другие возможные варианты реагирования - в частности, более реалистичные, - которые выбрали для себя другие страны с различными внешнеполитическими традициями. То, что заставляет американских президентов менять курс с реализма на другой курс, это не столько события в самой Америке, но, в частности, и ее глубоко укоренившийся идеализм.