Русская тайга на Кольском полуострове скроет все, и прошлое

В Оленегорске из поезда выходим только мы трое. На пустой платформе перед покрашенным в синий вокзалом пьет пиво Сергей, опираясь на свою «Тойоту». «Это будет стоить 4 тысячи рублей», — говорит он (примерно 2,5 тысячи крон), допивает пиво, выкуривает сигарету и грузит нас вместе с рюкзаками в машину.

Наш руководитель, известный чешский полярник Мирослав Якеш (Miroslav Jakeš), сидит впереди, архивариус из города Либерец Гана, менеджер из Пардубице Мирек и я сзади в подпрыгивающей машине держимся за все, за что только модно схватиться. Всех вместе нас собрал Якеш (60), он приехал посмотреть трассы на Кольском полуострове, который зимой он хочет пройти на лыжах. Гана (60), его напарница по походам по Гренландии, — опытный  путешественник, она прошла полмира. Мирек (45) и я (54), скорее, новички. Сюда, на север, где в тайге растворяются последние руины бывшего архипелага сталинских концентрационных лагерей, мы приехали посмотреть на дикую русскую природу в полной красе. Наш план: пройти по лесам до гор, потом повернуться на юг и дойти до известных Соловецких островов. Как говорят местные, здесь, за Полярным кругом, вплоть до прошлой недели шел снег, и температура не превышала 5 градусов. Теперь небо голубое, и, согласно прогнозам, такая погода какое-то время продержится. Мы восторженно смотрим на тайгу вдоль дороги, ровной, как линейка, и полной дыр, между которыми ловко маневрирует Сергей. В свете косых лучей заходящего солнца лес выглядит могучим и приветливым. Вдруг промелькнула вырубка,  и на ней пять темных панельных домов с выбитыми окнами, среди зданий торчит направленная вертикально вверх двадцатиметровая ракета. «Брошенная база», — сухо говорит Сергей. А ракета в центре? «Памятник для красоты, — отвечает владелец машины, и наши вопросы постепенно начинают его утомлять. – Со временем все это развалится. Здесь вокруг полно баз, но солдаты ушли уже несколько лет назад».

Разваливается и город Ревда, но Сергей наготове. «Пристегните ремни, — говорит он. – Милиция осталась». Мы едем по практически брошенной улице, на которой стоят покосившиеся деревянные дома, и из этих домов выглядывают березы, чуть в стороне стоят панельные дома с выбитыми окнами.  Сергей останавливается у магазинчика с различным товаром, из лавки только что вышла пани в костюме и туфлях-лодочках. Магазин похож на чешскую деревню: здесь есть все необходимое для жизни. Только Ревда умирает. «Шахты закрыты, комбинат – тоже, — говорит Сергей. – Говорят, закроют весь город».

Через несколько километров он нас высаживает. Перед зданием, бетонный потолок которого уже провалился к земле, дорога заканчивается. Это остатки военной базы. «Дальше уже ничего нет, — говорит Сергей. — Идите на север и доберитесь до озера».

Через тайгу и тундру

Русская тайга так красива, что захватывает дух. И в середине августа она приветлива, как чешская Высочина. После первого километра я падаю на землю – нога запуталась в проволоке, торчащей из земли. Утром моя щиколотка будет фиолетовой, но идти можно. До наступления вечера до озера мы так и не добрались, пол-одиннадцатого, солнце уже заходит, и  комары начинают звереть. Мы разбиваем лагерь у ручья, на ужин – грибы, они здесь растут в диком количестве.

На второй день мы подходим к озеру, его гладь вдали сгибается, как море. Но недалеко есть узкий перешеек, по которому мы проходим в воде по пояс. Мы сохнем на солнце, руководитель изучает карту, тыкает в GPS (компас здесь не работает, потому что в находящихся рядом горах много металлов) и рассказывает о своем опыте с белыми медведями на Шпицбергене. Здесь тайга пустая, медведи, говорят, в это время сытые, так что они нас стараются избегать. После хождений по мху и преодолеваний упавших деревьев у нас болят ноги, у Ганы появились первые мозоли, она немного отстает, и Мирек вежливо идет вместе с ней. Я иду по следам руководителя нашей группы.

Идти по тайге – как ходить по батуту: никогда нет уверенности, что через толстый слой мха вообще достанешь до какого-то дна. К тому же, человек из Центральной Европы постоянно подсознатльно ждет какой-то тропинки, каждое светлое место напоминает ему ее, но всегда оказывается, что это просто пятно желто-белого мха, который так любят олени. Тем не менее, тайга на удивление проходима: березы, осины и самые разные хвойные деревья  растут на порядочном расстоянии друг от друга, упавшие на землю деревья хорошо гниют, большие камни в реках разбросаны так, что по ним можно было пройти, не замочив ног.

Но достаточно подняться всего на сто метров вверх, и тайгу сменяет тундра, заросли кустарника, поля черники, а потом уже остаются только камни, от огромных валунов до осыпи, разбитой безжалостной погодой за Полярным кругом.

Через три дня мы добираемся до подножья Хибин. Вершины этого массива едва превышают тысячу метров, но в хорошую погоду здесь дует ледяной ветер, на перевалах глубина снежных полей составляет десятки метров, трехметровые каменные глыбы возвышаются в таком хаосе, будто бы Бог учился здесь бросать кости.

На одном из камней табличка с надписью, что в 80-е годы здесь под лавиной погибли два молодых человека. Наконец-то мы идем по протоптанной дорожке, которая ведет в долину, к лагерю горной службы.

На каменистой площадке стоит несколько дорогих внедорожников, вокруг сгибается пара обветшавших деревянных домиков, один кирпичный дом в хорошем состоянии. Его хозяин – Дима из Москвы, у которого здесь небольшая база (1500 крон за ночь за человека). Немногочисленные гости – верхушка среднего класса, исключительно из Москвы и Петербурга, как, например, Владимир, который заказывает для нас пузатую бутылку водки. У Владимира защитного цвета одежда, тщательно подстриженная борода и независимый взгляд. Он вполне бы мог быть солдатом. И я говорю, что сегодня 21-е августа. «Мне тогда было 15 лет, — отвечает он и язвительно добавляет. – И к нам тоже пришли другие братские народы». Владимир — хирург.

Перед зданием стоит деревянная панель с заламинированным текстом. «Это петиция за национальный парк, чтобы здесь в долине олигархи не могли открыть шахты», — говорит Дима. Ему около 40 лет, он стройный, и у него уверенные движения скалолаза. Кто определит, кто победит: защитники природы или олигархи? «Путин», — усмехается Дима.

Руководитель группы Якеш достает гитару, Мирек, оказывается, знаток чешских походных песен. Пять русских гостей благодарно выстукивают ритм. Тридцатилетние Саша и Маша страстно убеждают меня, что на следующих выборах Путин уже не выиграет, потому что русским он уже надоел. «Мы больше не хотим коррупции и лжи», — говорит Саша. Они обе работают экономистами в крупной девелоперской компании в Москве. «В нашей фирме коррупция запрещена. И таких, как мы, все больше. Мы хотим лучшую Россию», — говорит девушка. На улице вершины гор причудливо окрашиваются в красный, в их тени курит тонкую сигарету и трясется от холода худенькая Анна, травматолог из Москвы. Она испуганно соглашается завтра идти с нами на перевал, за которым как раз заходит солнце.

На следующий день мы сидим высоко над долиной и очарованно взираем на тайгу с озерами и кольцом гор, кажется, что они не тронуты человеком. Только у подножья одной из гор возвышается какой-то выбитый конус, слишком правильной формы. «Это опечатанный вход в гору, где в 70-е и 80-е годы провели два ядерных взрыва», — говорит Анна. Взрывы, говорят, должны были сотрясти гору и разломить ее, чтобы потом в воронке можно было добывать апатит, особый минерал для фосфорных удобрений. «Но гора выдержала, и место взрыва потом залили бетоном. Экологи клянутся, что никакой радиации нет», — рассказывает Анна, которая здесь уже не в первый раз.

Возможно, они правы. И нет никакой разницы, все равно в 50 километрах отсюда и в 200 километрах от границ Норвегии работает атомная электростанция, которая больше «Темелина». Норвежцы безрезультатно протестуют, чтобы ее закрыли. В море лежат ядерные отходы с сотни российских подводок, а прозрачная вода в озерах и реках, из которых мы пили, как говорят ученые, обогащена тяжелыми металлами из находящихся недалеко шахт. Но воды столько, что концентрация допустима. Весь полуостров, на самом деле, — крупнейший в мире промышленный комплекс за Полярным кругом. Но тайга настолько огромна, что в ней он теряется, как иголка в стогу сена. «Это Россия, — говорит Мирек. – И я всегда мечтал испытать это».

Твердая рука государства

Кировск – шахтерский город на окраине Хибин, который, как и большинство русских городов за Полярным кругом, был основан в 1929 году Сталиным как концентрационный лагерь. Из огромного комбината по обработке апатитов поднимается дым и закрывает солнце. Гора над городом наполовину срезана, будто бы ее отсек мечом русский богатырь. Западные и российские ученые до сих пор спорят, как такую массу скалы можно отломить только экскаваторами и кирками. Некоторые утверждают, что без ядерного взрыва это невозможно.

«Вы должны зарегистрироваться», — напоминает нам Дима, прощаясь с нами в лагере. Итак, мы отправляемся на почту, где осуществляется это бюрократическое мероприятие. Здание почты в стиле соцреализма 50-х годов доминирует на главной улице. Мирек обращает внимание, что машины, от «Жигулей» до «Тойот», ездят медленно и останавливаются перед пешеходами на переходах. Милиция явно работает.

Половина окошек на почте заменена витринами с бытовыми товарами. Две хорошо наряженные и надушенные молодые женщины занимаются предоставлением услуг почты и продажей шампиньонов. Мы получаем анкеты с кучей колонок и начинаем вместе их запонять. Я хочу пододвинуть стул поближе к столу, но металлические ножки приварены к полу. После часа заполнений и гаданий, что в какую колонку писать, мы подходим к той части, где от нас требуется подтверждение от того, у кого мы до сих пор жили в России.

Наш руководитель терпеливо выстаивает очередь, и молодая женщина в окне подверждает наши опасения. «Да, вы должны принести подтвержение того, у кого вы живете, и копию его паспорта». Только мы жили на природе, и об этом ей сообщает наш руководитель. «Вам нужно подтверждение», — повторяет девушка. И что теперь? «Без бумажки мы потеряны. Нас не пустят обратно в Чехию, запрут нас, пока мы не почернеем», — смеется Мирек, но наш руководитель впадает в отчаяние. Без печати, возможно, нам не продадут билет на поезд. Он опять идет к окошку и выстаивает очередь. «Я знаю, как вам помочь, — говорит девушка. – В двух километрах отсюда есть гостиница «Хибины». Идите туда, они вам посоветуют, что делать».

Фасад отеля отделан зеленым пластиком, с боковых стен опадает штукатурка. Девушка-администратор просматривает наши паспорта и говорит: «Да, можно сделать. Но это будет стоить 800 рублей на одного. Понимаете, это куча работы. Приходите через два часа».

Мы с Миреком ругаемся на русскую бюрократию и вымогательское государство, а наш руководитель, он любит Россию и дружит с русскими полярниками, расстроен из-за этой несостыковки. «Не знаю, почему органы все так усложняют», — качает он головой. «Потому что это несвободная страна, где хотят контролировать каждого и еще на этом зарабатывать», — злюсь я, а Гана взглядом просит меня не провоцировать нашего руководителя.

Мы идем пройтись, туман рассеялся, и солнце начинает пригревать. В центре города есть пруд, вокруг которого рабочие заканчивают выкладывать пешеходную дорожку из плитки. Над водой возвышается здание, облицованное мрамором, с огромным портретом Ленина на фасаде. Это офис компании «Апатит», которая руководит всем краем. Когда-то ее приватизировал Михаил Ходорковский, теперь узник Путина, сегодня компанией владеют путинские олигархи, основная доля в компании, говорят, принадлежит самому богатому человеку на севере – губернатору Мурманской области Андрею Гурьеву (член Совета Федерации от правительства Мурманской области – прим. пер.). Подход к озеру со всех сторон прегражден кованой решеткой, выйти к воде можно только через выход из здания фирмы. Наш руководитель все это осматривает молча.

Достоинство женщин

Российские города за Полярным кругом выглядят все одинаково: широкая «площадь» среди панельных домов из голого бетона заросла кустарниками и деревьями, на парковках стоят заржавевшие «Жигули» вместе с натертыми до блеска «Маздами», рядом бегают дружелюбные лохматые собаки без ошейников.

Общественные здания выживают с трудом, а частные – храбро сражаются. Уже треть окон в панельных домах в Кировске – пластиковые, в магазинах большой выбор. Магазинчики с продаваемым во всем мире барахлом, от мобильных телефонов до плазменных телевизоров и самых разных шмоток, оккупировали центральные улицы, которые сохранили названия: Ленина, Дзержинского или проспект пролетариатов. Названия магазинов и рекламу часто пишут и на кириллице, и на латинице. Нигде не видно кафе и пивных.

В жару от летнего солнца в атмосфере города чувствуется некая надежда, но когда с декабря по февраль весь день темно, дует ветер, и на улице минус 20, чтобы жить здесь, требуется определенное мужество. Возможно, поэтому люди здесь выражают свое отношение ко всему этому и через внешний вид. Женщины в любом возрасте изо всех сил как будто хотят защитить свое достоинство явной элегантностью костюмов и платьев и ловко маневрируют в лодочках по разбитому асфальту. И девушки нам кокетливо улыбаются. «Что вы удивляетесь, — говорит Гана, — вы иностранцы». Наше иностарнное происхождение заметно, несмотря на дни, проведенные на природе. Представители мужского пола  местного русского населения производят жуткое впечатление: это или полицейские в черном, или молодые парни с бритыми головами. Остальные носят дешевый камуфляж из армейского магазина. В конце концов, это можно понять – еще совсем недавно здесь не было ничего, кроме лагерей. И кажется, что потомки заключенных и надзирателей создали общую жуткую эстетику, которая излучает какую-то дикую силу. Мужчины определили лицо и публичных мест, где можно свободно бросать окурки на землю, сидеть с пивом на бордюрах и справлять нужду в кусты. Мы с Миреком быстро приспособились.

Приходите опять

Мы перед магазином, ждем автобус. Бабушка и молодая пара с коляской подтверждают, что на вокзал нас привезет автобус номер восемь, правда, они не знают, когда он появится. Приезжают 13-е, 6-е и 2-е, только нашего 8-го все нет и нет. Через час из магазина выходит пани, она выглядит, как учительница, и говорит нам: «Я уже больше не могу на вас смотреть. Бог знает, когда восьмерка приедет, до вокзала по короткой дороге 20 минут, я вас туда отведу». Она по мобильному звонит мужу (у всех есть мобильные) и говорит, что с ужином будет позже, а по дороге рассказывает нам, какие «здесь все хорошие, и природа красивая». А как им здесь живется? «Знаете, как везде. Кто-то богат, кто-то беден. Но нам здесь живется хорошо». Такое утверждение не терпит возражений, так что я киваю в знак согласия. «Вот вокзал, приезжайте еще», — говорит она.
 
Поезд – инструмент государства, поезда ездят минута в минуту. На всех вокзалах полицейские, кассирши просят у иностранцев паспорта, без которого билет не купить. Наши паспорта просматривает и проводники, их двое на каждый вагон с лежачими местами без купе. Люди лежат и относятся друг к другу с особой деликатной незаинтересованностью, столь типичной для больших наций, включая американцев. «Я восхищаюсь русскими женщинами, с каким благородством они все это выносят», — говорит Гана, вернувшись из туалета. В проходе туда-сюда всю ночь ходит юродивый мужчина в камуфляже и что-то тихо бормочет.

Гана получила юбку

От вокзала городка Кемь в порт на Белом море нас везет таксист. «Здесь был крупный деревообрабатывающий комбинат, — он через окно показывает на брошенные пилы – Только мы вырубили все деревья в округе, и теперь никто с Запада не хочет его покупать». Пустые деревянные дома вдоль дороги тоже клонятся к земле. На главном проспекте среди панельных домов стоит памятник Ленину, у его ног – букет из искусственных роз.

На небольшом пустом причале мы ждем корабль, который раз в день плывет на Соловецкие острова, находящиеся в 70 километрах отсюда. Тридцатилетний мужчина в очках и с застенчивой улыбкой тоже ждет. «Может, нам повезет. Они берут только организованные группы, но когда остаются свободные места, берут и тех, кто сам по себе», — говорит он. Он ездит сюда каждый год, медитировать в монастыре. Вообще он математик из Москвы, но живет во Франции, в Лионе, где работает в научном институте, потому что «в России на чистой матемитике не проживешь». В ужасе считаем десятки женщин в платках, они заполняют причал, выходя из двух экскурсионных автобусов. Но в итоге нам повезло: есть место на палубе корабля «Василий Косяков», который выглядит как прогулочный кораблик на Влтаве.

Белое море, которое благодаря Гольфстриму не замерзает, хотя и летом в нем всего за несколько минут можно умереть от переохлаждения, спокойно. За кораблем летят чайки, женщины в платках кидают им куски хлеба, а потом собираются внутри корабля, где поют православные песни. Наш руководитель как опытный полярник экономит каждую корку. «Никогда не знаешь, какой кусок хлеба именно тот, что спасет тебе жизнь», — говорит он.

От открывающегося с моря вида на старый монастырь захватывает дух. В мощных (якобы семь метров толщиной) стенах торчат огромные камни, внутри – крепость размером с Градчаны. «В 1920 году советская система здесь заключила в тюрьму монахов в их же доме», — говорит молодая девушка-экскурсовод. Государство финансирует реконструкцию, поэтому местные монастыри принадлежат и государству, и церкви. Монахи сюда вернулись в 1990 году. Женщин просят из уважения к святым местам во время визита носить платок и длинную юбку, и, согласно правилам, нельзя фотографировать монахов. Юбку Гана берет из общей корзины для туристов, а вместо платка носит шляпу с сеткой от комаров, мы все купили такие шляпы, прилетев в Мурманск.

Я слушаю рассказ молодой женщины об истории монастыря и жду, прозвучат ли имена Ленина и Сталина или слово «коммунизм». Безрезультатно. Причиной всех страданий и жестокости была просто советская система. Я вспоминаю старый русский афоризм, что в России вообще ничего нельзя предсказать, даже прошлое.

В сводчатом зале с иконами женщины молча кисточками смахивают пыль с позалоченных подсвечников, русский  математик из Франции, задумавшись, стоит у стены, когда по коридору раздается хор, и вокруг собирается толпа бледных бородатых монахов в черном, их сверкающие глаза смотрят прямо перед собой. Рядом толпятся женщины в платках. «Чернокнижники», — тихо шепчет Мирек, его глаза горят. Гана сразу у выхода их монастыря упрямо вновь облачается в гражданскую одежду.

Заросший ужас

Деревня за монастырем по-русски прекрасна: пыльная дорожка окружает деревянные дома (с комнатками для туристов). Вокруг медленно бродят коровы, гуляют козы и собаки. Люди нас любезно не замечают. «Мир и тишина» — здесь можно было бы повесить такой рекламный слоган.

Мы берем напрокат велосипеды (да, и горные, 350 рублей на целый день) и едем по песчаным дорожкам, проложенным к тайге сотни лет назад, мимо озер с прозрачной темной водой. Через 10 километров из приятно волнистой равнины поднимается острый холм, на вершине которого стоит небольшой монастырь. Холм называется Секирная гора, на темной площадке перед монастырем монах в черной султане что-то грузит на трактор, и красивая молодая женщина в красном платье с деревянной башни, задумавшись, смотрит на море. «Картинка, как из русской литературы», — говорит Гана. Только здесь все по-другому. У подножья горы под монастырем деревянный указатель показывает нам дорогу на кладбище. Среди деревьев здесь рассыпано около десяти могил, на каждой – крест с номером. Здесь 8, здесь 29… Заботливо сформированные холмики глины вениками обметают несколько парней и девушек. Единственная взрослая среди них – хрупкая черноволосая женщина. «Секирная гора была самым страшным лагерем, здесь были массовые расправы, заключенные сами себе копали могилы, — рассказывает она нам, когда мы спрашиваем, почему они здесь. – Уже 15 лет я вожу сюда учеников, мы выкапываем кости и считаем мертвых. У каждого массового захоронения свой крест и цифра, означающая число погибших».

У женщины приятное лицо и грустные глаза, она преподает историю в гимназии в Москве. Сколько в России таких школ? Она пожимает плечами: «Не так много, но их становится больше. У нас уже подрастает новое поколение, которе знает правду о русской истории». Почему молодая женщина в монастыре не упомянула ни Ленина, ни Сталина, ни коммунизм? «Сложно, особенно пожилым людям, напоминать, что они жили во враждебной системе, что восхищались убийцами. Что тогда у них останется от жизни?» — объясняет она.

На Соловецких островах был первый коммунистический лагерь в Советском Союзе. Он был основан в 1920 году по личному распоряжению Ленина и, согласно Солженицыну, стал «матерью ГУЛАГа». Статистика туманна, но, предполагают, что через эти острова прошли сто тысяч заключенных, примерно треть умерла от холода, голода, потери сил, от тифа или пули. Сюда приезжали из того же, что и мы, порта в городе Кемь, с того места, где до сих пор стоит памятник Ленину. В 1939 году лагерь был  закрыт, и на остров переселили 4 тысячи кадетов морской пехоты. Они жили в землянках у озер и должны были готовиться к войне, но многие предпочитали перерезать себе вены. После войны в разоренные монастыри переселились 20 тысяч сирот. Когда в 60-х года началась общая реконструкция, говорят, что 10 лет ушло на то, чтобы вывести отсюда развалины зданий и мусор.

Мы возвращаемся к велосипедам и едем дальше по тайге, где лежат безымянные мертвые, в некоторых местах видны развалившиеся стены, заросшие высокой травой, — остатки полей, где заключенные выращивали картошку. За исключением местных такси (старые польские «Жуки» 50-х годов) с туристами, которые выходят из машины только у монастыря, за весь день мы не видели никого. Вода в озерах, погрузившихся в лесах, теплее, чем в море, я прыгаю в воду, чтобы выловить крючок, застрявший среди корней упавших деревьев. Рыбу, кроме пары окуней, мы не берем. Лучше набрать чернику на заросшем лесом склоне у озера. Два больших рва в склоне выходят к воде, их стены все еще укреплены валунами, между которыми растут величественные березы. В одной такой землянке жило до 50 человек. Их судьбы, как и это место, исчезли под покровом молчания и растительности.

Мы ставим палатки недалеко от деревни у берега моря, которое на закате действительно светится белым цветом. Треск дров в костре нарушает шум от моторной лодки, которая уже через минуту останавливается у нас. Мирек идет встречать гостей и приводит 40-летнего русского. «Я бы чаю выпил», — говорит Роман, вежливо отказавшись от водки. Он живет в Кеми, работает там пожарником, еще у него есть четыре такси, но его главная любовь – море. «Я не верю в Бога, только в судьбу и в самого себя, — говорит он со славянским пафосом. – На море или выживешь, или утонешь».

Мы расспрашиваем его, что он думает об этом острове. Сжав губы, он ворчит: «Ненавижу монахов. Это педерасты, в норы в монастыре они водят девок, они тут уже все захватили. Эти острова лежат на костях десятков тысяч забытых невинных людей, а они тут развернулись!» Роман благодарит за чай и добавляет: «Мне уже надо идти. Я больше всего люблю спать на море».

Роман не совсем прав, не все забыто. В деревянном срубе в деревне со скромной табличкой на дверях есть музей ГУЛАГа, где на удивление тщательно изучили документы о лагере и судьбах многих заключенных. Под стеклом лежат деревянный гребень, ложки, кости димоно, записи, сделанные мелким почерком в засаленном блокноте, набранные на машинке приказы, фотографии, от которых веет страданиями. В конце экспозиции  без остановки идет пропагандистский фильм 1929 года о том, как прекрасна здесь жизнь заключенных. Мы молча смотрим его вместе с двумя русскими. Больше в музее никого.

В поезде

Обратно в Мурманск мы едем 12 часов, пространство рядом с моей полкой заняли солдаты. Наголо побритые полуголые мальчики пьют чай из стаканов в подстаканниках из латуни с чеканкой, постоянно едят свои армейские запасы и разговаривают шепотом. Они знают, что проводники внимательно следят за ними, и на каждом вокзале —полицейские. Солдаты маленькие и худые. «Как сделаны для подводок у Мурманска», — говорит Мирек, его место чуть в стороне, потому что билеты на поезд были распроданы.

Каждые два часа у поездов достаточно долгие остановки, люди высыпают на перрон и курят. Мурманск – конечная станция, приезд в 4 часа утра. Но строгая проводница нас предупреждает: «В два часа начинается санитарная зона. Надо будет вставать, умываться и собирать постельное белье». Как в лагере, говорим в ответ мы с Миреком, а она громко смеется, будто уже давно не слышала хорошего анекдота.

В Мурманске современный аэропорт с большим плазменным телевизором в зале вылета. Часть нашей команды бродит по киоскам, руководитель как настоящий полярник доедает оставшееся сало и хлеб. Я смотрю новости на местном телеканале «Россия 1». Начинают с Путина, который говорит о модернизации здравоохранения. Продолжают Гурьевым, олигархом и губернатором Мурманской области с лицом аппаратчика. Он говорит о модернизации здравоохранения. Потом идет репортаж из нового дома престарелых. В конце опять Гурьев, на этот раз о модернизации системы образования. В России в декабре выборы в парламент.

На улице начинается дождь, сразу все потемнело. Мы с Миреком тратим последние рубли на пиво и из окруженной проволокой клетки для курильщиков у взлетно-посадочной полосы смотрим на тайгу. «Ты помнишь лагерь у реки, который мы называли «Медвежий»? А как ты переел грибов? А закат солнца на островах?» — спрашивает Мирек. Приходит руководитель и Гана, она раздает нам последних жевательных медвежат. «Это была хорошая поездка», — говорит руководитель. Наш самолет готов.