После Рихарда фон Вайцзеккера (Richard von Weizsaeсker) в ФРГ существует историко-политический консенсус, в соответствии с которым холокост принято считать единственным в своем роде преступлением. Иоахим Гаук (Joachin Gauk) способен разрушить этот консенсус, а также придать новый смысл теории тоталитаризма – спустя 25 лет после начала так называемого спора историков. Для Ханнеса Штайна это было бы отступлением назад. Вот его эссе из шести пунктов.
Выборы федерального президента Германии меня не касаются. У меня австрийский паспорт, и я живу в Америке – в прекрасной, свободной стране, гражданство которой я рассчитываю получить еще в этом году. Мне нечего сказать о немецкой внутренней политике. Но друзья недавно подкинули мне речь, которую нынешний кандидат в президенты Иоахим Гаук произнес три года назад в стенах Фонда Роберта Боша (Robert-Bosch-Stiftung). В этой речи Гаук, в частности, сказал: «Нельзя не заметить существования тенденции, направленной на сакрализацию холокоста (Entweltlichung des Holocaust). Это происходит тогда, когда особо подчеркивается уникальность событий, связанных с уничтожением немцами евреев, и эта уникальность в конечном итоге выводит эти события за пределы понимания и анализа». Помимо этого Гаук в своей речи сказал: «Если бы холокост… исчез в неблагочестивой сакральности на квазирелигиозном уровне, то наблюдатель тогда только бы его поносил и проклинал, но не анализировал, не познавал и не описывал. Мы ничего тогда не смогли бы понять».
С помощью этих слов Иоахим Гаук, почти не оставляя шва, присоединяется к политической теории, определяющие импульсы которой связаны с именем великой Ханны Арендт (Hanna Arendt), то есть речь идет о теории тоталитаризма. И тем самым он явно отходит от позиции Рихарда фон Вайцзеккера, который в своей речи, произнесенной 8 мая 1985 года, назвал геноцид евреев «не имеющим аналогов» в истории. Как я уже сказал, относительно желания Гаука стать федеральным президентом я не хочу здесь судить и давать какие-то оценки. Но по поводу теории тоталитаризма я вполне могут высказать свое мнение. И чем ближе я подхожу к этой теории, тем более чуждый взгляд бросает она мне в ответ.
Конечно, я понимаю: когда Ханна Арендт работала над обоснованием своей теории, она хотела обратить внимание на то, что национал-социализм мало походил на итальянский фашизм (он вообще был опереточным), но имел много общего со сталинским коммунизмом. Те же шествия, те же знамена, те же самые кровавые внутрипартийные чистки, такое же центральное значение тайной полиции. Но когда я сравниваю правление нацистов с советским коммунизмом, то я прежде всего замечаю различия.
1. Начнем с того, что национал-социализм был для большинства немцев или арийских «народных товарищей» (Volksgenossen) весьма увлекательным занятием; это было именно тем, что в Баварии называют «получить кайф» (Hetz). Мне нравится термин «диктатура согласия» (Zustimmungsdiktatur), который, если я не ошибаюсь, придумал Гетц Али (Goetz Ali). Обычный немец мог, наконец, повеселиться от души и пограбить своего еврейского соседа. Мой коллега Свен Феликс Келлерхоф (Sven Felix Kellerhoff) опубликовал 4 декабря 2011 года в газете Welt очень интересную статью под названием «Большая распродажа в Леррахе» (Schnäppchenjagd von Lörrach). После того, как в 1940 году евреи были депортированы из этого расположенного в Вюртемберге населенного пункта, их соседи смогли по очень выгодным ценам скупить их имущество. Есть и фото, и на них стоит посмотреть.
И сама война была для немцев поначалу веселой забавой. Солдаты вермахта разграбили пол-Европы – в то время они посылали домой вещи, приобретенные во Франции по смешным ценам или просто украденные. Нужно было быть очень решительным противником этой системы, чтобы не согласиться с тем, что это была настоящая сказка (Генрих Белль, католический противник нацистов, с восторгом участвовал в процессе отправки в Германию поездов с награбленным добром). Не очень приятно немцы себя почувствовали только тогда, когда британцы стали бомбить немецкие города с воздуха. Но ведь причиной этого бедствия были не нацисты, то есть они не были непосредственной причиной. Поэтому воздушная война еще крепче спаяла население Германии с существовавшим режимом.
В отличие от этого коммунизм никогда не был «диктатурой согласия», по крайней мере этого нельзя сказать о Советском Союзе. Там для большинства коммунизм с первых дней означал голод, бесправие, страх. Коммунизм там означал: стояние в очередях за карточными пайками. После того как большевики в результате путча пришли к власти в Санкт-Петербурге, экономическое производство в России сразу сократилось на четверть по сравнению с тем, что было при царе. Поэтому террор коммунистов был направлен не против действительных или воображаемых противников, а против «вредителей». Таким вредителем мог стать каждый, кто опоздал на работу всего на пять минут. В этом смысле коммунизм был «тоталитарнее», чем национал-социализм. Но есть ли вообще у этого прилагательного сравнительная степень?
2. Кроме того, и идеологии, на которые опирались обе эти общественные системы, сильно отличались друг от друга. Национал-социализм базируется на глубоком историческом пессимизме: бытие есть борьба, законы природы вечны и неизменны, и от природы нельзя ждать никакой милости. Если можно было бы представить себе богиню нацистов, то это была бы самка богомола, перемалывающая своими жерновами человеческие жертвы. Нацисты считали, что война является естественным состоянием общества. Они полагали, что арийская раса в этой бесконечной войне представляет собой меньшинство. Немцы должны были безжалостно убивать, если они не хотели быть затоптанными и превращенными в ублюдков славянами и другими недочеловеками. По сути дела, никакой национал-социалистической утопии не существует, а есть только ужасная картина установленной навечно рабской империи с немецкими народными товарищами (Volksgenossen) на вершине.
В то же время коммунизм представлял собой вышедший из-под контроля сакральный мессианизм. В конце пути всех ожидало братское и полностью примиренное с самим собой человечество. Поэтому там были в ходу такие лозунги: лес рубят, щепки летят. Ради светлого будущего мы должны сегодня приносить жертвы. А мораль, как это формулировал массовый убийца Ленин, является всего лишь «мелкобуржуазным предрассудком». Поэтому лозунги скоро стали приобретать извращенную форму. Больше уже не говорили: ради такого грандиозного будущего мы готовы пойти на любые жертвы. Теперь это звучало уже так: если приносимые жертвы столь кровавы, если человечность больше не играет никакой роли, то в таком случае та цель, ради которой приносятся подобные жертвы, определенно должна быть замечательной.
3. Еще одно интересное отличие: список писателей и других деятелей искусства, присоединившихся к коммунистам и сочинявших оды во славу Сталина, был очень длинным. И в нем – вынужден с сожалением об этом сказать – есть первоклассные имена. Брехт был великолепным поэтом, и то же самое относится к Арагону. Пикассо был также великим художником, а Ханс Эйслер – крупным композитором. В то же время список интеллектуалов, являвшихся сторонниками национал-социализма, короток. Мне навскидку вспоминаются четыре имени: Готфрид Бенн (Benn), Селин (Céline), Эзра Паунд (Ezra Paund), и Эмиль Чоран (E.M.Cioran) (Об интеллектуальном романе Чорана с Адольфом Гитлером Фритц Раддац (Fritz J. Raddatz) опубликовал 2 апреля 2011 года в приложении Literarische Welt великолепное эссе). Это отличие можно объяснить тем, что коммунизм все еще говорил – конечно, лживо, конечно, с целью затуманить мозги – на языке просвещения и прав человека. Этого не делал национал-социализм, его не интересовали права человека, хотя он, конечно, также преподносил себя как «научное мировоззрение».
4. Существует еще и моральное отличие. Советская армия на самом деле для многих была армией освободительной. Это совсем не романтический вздор, когда «Якоб Враль» (Jakob der Lügner) в романе Юрека Бекера (Jureck Becker) с нетерпением ожидает прихода русских. Если бы они пришли, то тогда для него и других узников гетто закончился бы весь этот ужас. И мой друг Норман Маня (Norman Manea) – румынско-еврейский писатель, который, будучи еще ребенком, со всей своей семьей оказался в лагере на территории Приднестровья, видел в русских освободителей. В отличие от этого немецкий вермахт никогда и никого не освобождал. Ни единого человека. Не освободил он и украинцев, которые в первый момент поверили в то, что немцы избавят их от коммунистического кошмара (поэтому многие украинцы стали особенно жестокими «хиви» и участвовали в уничтожении украинских евреев). Но для нацистов украинцы были не союзниками, а недочеловеками, их надо было не освобождать, а морить голодом и обращать в рабство.
5. Показательное различие существует также между концентрационными лагерями обеих систем. И там и там была иерархия: на самом верху охранники в форме, под ними уголовники, еще ниже – политзаключенные. Но в нацистских лагерях эта иерархия была жесткой, поскольку она основывалась на «расовой» теории. Ниже, чем немецкие коммунисты, находились русские и поляки; их в свою очередь отделяли световые годы от евреев и цыган, которых надо было истреблять, убивать, «уничтожать». В отличие от этого охранники в коммунистических лагерях могли неожиданно сами оказаться среди заключенных. Тогда как заключенные, если они хорошо выполняли роль стукачей, могли стать охранниками. Говорят, что были люди, делавшие по нескольку раз подобного рода зловещую карьеру. Для не-евреев советская лагерная система, как это показала Маргарете Бубер-Нойман (Margarete Buber-Neumann) в своей книге «Узница Гитлера и Сталина», была хуже – среди заключенных особой солидарности не было.
6. Теперь перейдем к «окончательному решению еврейского вопроса». Мне не известен никакой другой случай геноцида, который был бы спланирован и реализовывался столь же радикальным образом (Иоахиму Гауку что-нибудь известно о подобного рода геноциде?) Цель этого геноцида состояла не только в том, чтобы депортировать евреев из какого-то определенной местности или уничтожить их в географически четко очерченном районе. Нет, евреев надо было убивать везде, где бы они ни находились, - от младенца до последнего старика. Мне также не известен другой пример геноцида, который до такой степени был бы лишен оснований. Ведь у немцев с евреями не было никаких раздоров. Речь не шла ни о власти, ни о территории. Мне также не известен другой пример такого геноцида, который объединил бы в своих рядах такую пеструю интернациональную коалицию: немцы, австрийцы, литовцы, латыши, эстонцы, украинцы, поляки, хорваты, французы, фламандцы, валлоны, голландцы, греки и даже некоторые сербы и русские, боснийские мусульмане из дивизии Ваффен-СС «Ханджар», великий муфтий Иерусалима – я никого не забыл упомянуть? (Но не болгары, не датчане, не косовары и не албанцы – об этом следует помнить).
То, что приводится в качестве критерия уникальности «окончательного решения», а именно «индустриальное массовое уничтожение», на самом деле таковым не является. В данном случае мы имеем дело с бездумной фразой. Евреев на Украине уничтожали не «индустриальным способом», а просто на месте расстреливали, забивали палками, протыкали штыками, душили и сжигали (в общей сложности один миллион человек). Но вот что представляется мне единственным в своем роде: геноцид без твердого материального мотива, с восторгом поддерживаемый и с восторгом принятый немцами, австрийцами и их европейскими союзниками, и он не был осуществлен в глобальном масштабе только потому, что немцы – слава Богу и слава союзникам! – в военном отношении были поставлены на колени.
Коммунизм постоянно проявлял черты геноцида в отношении своих собственных народов. Голодомор на Украине, например, был геноцидальным актом (половину его жертв составили дети). В книге Тима Снайдера (Tim Snyder) «Кровавые земли» можно прочитать о том, что в период «большой чистки» с 1937 года по 1939 год происходило в первую очередь массовое убийство поляков. Депортации немцев Поволжья, финнов, крымских татар, калмыков, чеченцев и ингушей превращались в марши смерти (иногда до места назначения добиралась только половина депортированных). Но в Советском Союзе никогда не было таких же радикальных мер, как в случае с немецким «окончательным решением». И во время голодомора не было такой цели – уничтожить всех украинцев. Кроме того, я вообще не уверен, что слово «геноцид» здесь вполне уместно. Не русские устроили голодомор против украинцев. В нем принимали участие и сами украинцы. Местные партийные кадры не состояли из каких-то чужаков.
Вывод. Сравнивать – не правда ли? – можно лишь то, что не является идентичным. Я бы очень хотел сравнить национал-социализм с коммунизмом, и я исключительно внимательно хотел бы провести это сравнение. Закончить мне хотелось бы цитатой из Роберта Конквеста (Robert Conquest), который был антикоммунистом в хорошем, в либеральном смысле этого слова. Мы признательны ему за глубокое изучение «большого террора» и «жатву скорби» на Украине; мы признательны ему за слова о том, что Сталин с 1929 года по 1932 год превратил Украину «в огромный лагерь Берген-Бельзен». В его последней книге («Размышления об истерзанном столетии») я нашел такие слова:
«В конце 1997 года парижская газета Le Monde попросила меня дать интервью по телефону. Меня спросили, не считаю ли я, что холокост был хуже, чем сталинские преступления. Я ответил: да, мне так кажется. Но когда журналист спросил почему я думаю так, я смог сказать только одно: «Потому что я так чувствую». Никакого окончательного суждения, и я, конечно, совсем не хочу сказать, что холокост был намного «хуже», чем ужасы сталинизма; и мне не хотелось бы поставить под вопрос мнение великого советского еврейского писателя Василия Гроссмана (его мать была убита нацистами), который считал, что не следует быть особенно разборчивым в отношении этих двух систем. И все же это элементарное «чувство», опирающееся, тем не менее, на знание, имеет свою собственную ценность. Я считаю, что человек, каких бы взглядов он ни придерживался, не может почувствовать или понять сталинизм, если он не чувствует холокоста».
