Вот хорошо знакомый сценарий. Я сижу у чьей-нибудь постели в больнице. Находящиеся в палате люди умирают. Это не особенно удобная кровать, и сделана она таким образом, чтобы облегчить уборку и помочь сестре безопасно поднять пациента. Звуковая среда сопровождается шумом, издаваемым другими страдающими людьми, а также периодическими сигналами от, несомненно, успокаивающего присутствия технологии – часто ее называют спасающей жизнь, хотя она, конечно же, не способна выполнить это обещание. Тонкая перегородка обеспечивает некоторую приватность.
Приходят друзья и родственники, они говорят пациенту, что он выглядит «очень хорошо». Часто это является своего рода кодом: мы не хотим говорить о том, что человек умирает. По крайней мере, священник тоже здесь. Он может уладить все экзистенциальные вопросы. Люди в белых халатах, судя по всему, должны позаботиться о физическом аспекте этого дела. Сам пациент, эмоционально истощенный болезнью, становится участником всей этой мучительной лжи в тот момент, когда он просто говорит «спасибо». Это мучительно, поскольку пациент часто хочет об этом говорить. Не говорить об этом значит оставаться одиноким, и таким образом ситуация становится еще более пугающей. И именно так мы на самом деле хотим умирать?
Когда Джон Андервуд (Jon Underwood) в 2011 году представил англоговорящему миру идею Кафе смерти (Death Café) как ответвление швейцарского движения Café Mortel, это было сделано с учетом того, что мы передали в аутсорсинг все разговоры о смерти медикам, священникам и сотрудникам похоронных бюро. Джон Андервуд заявил о том, что вытеснение разговоров о смерти из повседневной жизни лишает нас поддержки в одной из самых значимых ситуаций, с которыми нам приходится сталкиваться. Сначала он обратился к местным кафе в восточной части Лондона и спросил их владельцев о том, смогут ли они принять у себя людей, которые будут говорить о смерти. Им эта идея показалась странной и извращенной. Поэтому он организовал подобную встречу в гостиной собственного дома и попросил свою маму провести первое заседание.
С того времени эта идея получила распространение, и уже более ста такого рода встреч было проведено в Соединенном Королевстве и в Соединенных Штатах. Подобные встречи не являются местом для религиозного прозелитизма – хотя к участию приглашаются люди любой веры, в том числе неверующие. Они также не для тех, кто недавно понес утрату. В большей степени речь идет об обсуждении постоянного присутствия реальности смерти среди тех, для кого это не является жизненным вопросом. «Эта идея может иметь значительный раскрепощающий эффект, поскольку наше общество закрывает возможность говорить о смерти, что приводит к созданию клаустрофобической и удушающей атмосферы», - подчеркивает Андервуд.
Мое собственное религиозное видение относительно смерти и умирания состоит в том, что секулярный атеизм оказывается очень затратным и представляет собой ужасное бремя для Государственной службы здравоохранения. Если мы начинаем оценивать жизнь в ее собственных понятиях, а также с точки зрения «количества содержащегося в ней самоотносимого продвижения», как выразился один комментатор, то смерть становится вдвойне пугающей, поскольку она наносит удар не только по достаточно плохой жизни, но и по самой сердцевине нашей системы ценностей. В результате на медицину возлагается непомерное бремя оправдания нашего существования. Поэтому мы поручаем медикам сделать все возможное для того, чтобы сохранить нашу жизнь. А счета накапливаются.
Большинство из нас хотели бы умереть быстро и еще до того, как наше физическое состояние ухудшится до такой степени, что жизнь станет непереносимой. Это весьма утешительная возможность не замечать сути вопроса и предаваться фантазиям относительно «ухода из жизни живым», как выразился теолог Стенли Хауэрвас (Stanley Hauerwas). То же самое относится ко всем разговорам об эвтаназии: цифры из тех мест, где она разрешена, свидетельствуют о том, что лишь незначительный процент людей выбирают для себя подобный путь. У нас стареющее население, и большинство из нас будут умирать постепенно. При отсутствии религиозной веры нам нужно разработать язык, который поможет нам понять, как может выглядеть хорошая смерть.
Можем ли мы, например, начать говорить о естественной смерти так же, как мы сегодня говорим о естественном рождении? Или об умирании дома, в окружении любимых нами людей, а не медицинских аппаратов? Такого рода дискуссии дали бы нам возможность сойти с эскалатора, движущегося в сторону отделения интенсивной терапии, этого печального и бездушного места, где сегодня умирает все больше людей.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Можем ли мы, например, начать говорить о естественной смерти так же, как мы сегодня говорим о естественном рождении? Или об умирании дома, в окружении любимых нами людей, а не медицинских аппаратов? Такого рода дискуссии дали бы нам возможность сойти с эскалатора, движущегося в сторону отделения интенсивной терапии, этого печального и бездушного места, где сегодня умирает все больше людей.
