Самый печальный период в моей жизни имел место не так давно, в Ист-Виллидже на Манхэттене. Я жила на Ист 2-й Улице в неотремонтированном многоквартирном доме и каждое утро шла через Томпкинс-сквер-парк за кофе. Когда я заселилась там, деревья в парке стояли голые, и затем я посвящала эти прогулки проверке того, насколько они уже распустились. В этой части города много скверов, и я также могла наблюдать за ирисами и тюльпанами, форзицией, вишневыми деревьями и большой плакучей ивой, которая, казалось, скинула свою листву за одну ночь – как корабль, готовящийся поднять якорь и отплыть.
Я не должна была быть в Нью-Йорке – или по крайней мере не так. Я кое-кого повстречала в Америке, а затем практически мгновенно потеряла этого человека, но будущее, о котором мы мечтали вместе, сохраняло свою притягательность, потому я одна переехала в город, который, как я надеялась, станет моим домом. У меня там были друзья, но не было ничего из тех повседневных обязанностей и привычек, которые и составляют жизнь. Я разорвала все эти маленькие поддерживающие нити, и потому неудивительно было, что я испытывала одиночество такое парализующее, с каким не сталкивалась за более чем десять лет своей жизни одной.
Что я ощущала? Мне казалось, что я голодаю, скажем, в месте, где быть голодным стыдно, а у меня нет денег, а все остальные сыты. То, что я иностранка, лишь усугубляло это ощущение. Я продолжала неумело играть в языковую игру: не справлялась с приемом мяча, лажала подачи. В основном я ходила за кофе в одно и то же место - стеклянное кафе с кучей крошечных столиков и посетителями, которые чуть ли не все глазели в светящиеся ракушки своих ноутбуков. И каждый раз случалась одна и та же вещь. Я заказывала то, что более всего походило на кофе, сваренный в кофеварке с фильтром: самый простой кофе - это было написано мелом большими буквами на доске. И каждый раз исправно бариста безучастно поднимал голову и просил меня повторить. Я могла бы посмеяться над этим в Англии, или взбеситься, или не заметить этого вообще, но той весной это пробирало меня до костей, сеяло во мне маленькие семена стыда и тревоги.
Нечто интересное творится с одинокими людьми. Чем более одинокими они становятся, тем менее ловко они управляют социальными потоками. Одиночество обволакивает их как земля или как мех – профилактика, препятствующая контакту, даже если человек к контакту очень стремится. Одиночество разрастается, ширится и консервирует само себя. Как только оно укоренится, его не так уже просто сдвинуть с места. Когда я думаю о том, как оно наступает, я представляю себе келью отшельницы, а еще внешний скелет брюхоногого моллюска.
Читайте также: Ужасающая психологическая сторона одиночного заключения
Это похоже на паранойю, но на самом деле странное свойство одиночества усиливаться было отмечено врачами-исследователями. Выяснилось, что изначальное ощущение вызывает то, что психологи называют сверхбдительностью к социальной угрозе. В этом состоянии, в которое человек вступает неосознанно, он склонен воспринимать мир в негативных терминах, а также ожидать и помнить негативные встречи – моменты грубости, неприятия или трения, как мои эпизоды с кофе в кафе. Все это, разумеется, создает порочный круг, в котором одинокий человек становится все более замкнутым, подозрительным и углубленным в себя.
В то же самое время состояние боевой готовности мозга привносит ряд психологических изменений. Одинокие люди безудержно спят. Одиночество повышает кровяное давление, ускоряет старение и служит толчком к снижению когнитивных способностей. Опубликованное в 2010 году в Annals of Behavioral Medicine исследование под названием «Одиночество имеет значение: теоретический и эмпирический обзор последствий и механизмов» утверждает, что одиночество предрекает более частую заболеваемость и более вероятную смертность – это такой элегантный способ сказать, что одиночество приводит к смерти.
Я не думаю, что переживала снижение когнитивных способностей, но я точно очень быстро сроднилась со сверхбдительностью. Когда я жила на Манхэттене, это выражалось в почти болезненной настороженности к городу – формой перевозбуждения, которое колебалось между паранойей и притяжением. В течение дня я редко кого-то встречала в здании, но ночью я все время слышала, как открываются и закрываются двери, а люди ходят в нескольких футах от моей кровати. Мой сосед напротив был диджеем, и в самое разное время квартира наполнялась музыкой. В два или три утра теплая вода начинала звенеть по трубам, а прямо перед рассветом меня иногда будила сирена пожарной машины, покидающей станцию на Ист 2-й Улице (11 сентября 2001 года эта станция потеряла шестерых своих людей).
В эти бессонные ночи город казался местом течи – одновременно заполненным духами и полным брешей. Я лежала без сна на своей двуспальной кровати, басы из соседской квартиры колотили меня по груди, я думала о том, каким был этот квартал раньше, об историях, которые мне рассказывали. В 80-е годы в этом районе Ист-Виллиджа – сейчас он из-за своих вертикальных авеню от A до B известен как Алфабет-Сити – властвовал героин. Люди продавали его на лестничных клетках, через щели в дверях, и иногда очередь выстраивалась еще с улицы. Многие здания тогда были бесхозными, и некоторые из них превращались в импровизированные наркопритоны, а другие занимали художники, которые лишь начинали осваивать этот район.
Также по теме: Психологические техники, которые мы используем, чтобы избегать друг друга в автобусах
К одному из них я испытывала особенную симпатию, это Дэвид Войнарович (David Wojnarowicz)– худенький, впалые щеки, кожаная куртка. До того, как стать художником, он был дитя улицы и работал проституткой, и стал знаменитым бок о бок с Жан-Мишелем Баския (Jean-Michel Basquiat) и Китом Харингом (Keith Haring). Он умер в 1992 году, не дожив двух месяцев до своего 38-летия, - от СПИДа. Прямо перед своей смертью Войнарович окончил книгу под названием «Близко к лезвию: история распада» - разноплановое сильное собрание эссе о сексе и поиске партнеров для него, об одиночестве, болезни и злых политиках, которые отказываются серьезно воспринимать проблему СПИДа.
Мне нравилась эта книга, в особенности пассажи о пристанях на реке Гудзон. Когда в 1960-е судоходство сократилось, пристани вдоль Гудзона были заброшены и начали приходить в упадок. В 1970-е Нью-Йорк был практически разорен, потому эти гигантские ветшающие здания не были разрушены и их никто не охранял. Некоторые были заняты бездомными, которые строили лагеря внутри пакгаузов, а другие использовались геями как места для свиданий.
В книге Войнарович описывает шатания вокруг пристаней в стиле боз-ар ночью или во время шторма. Они были большие как футбольные поля, стены их были разрушены огнем, в полу и на потолке было много дыр. В тенях он видел обнимающихся мужчин, а иногда следовал за одинокой фигурой вниз или наверх в комнаты, заросшие травой или полные коробок с оставленными документами, где можно было ощутить подымающийся от реки запах соли. «Так просто, - пишет он, - появление ночи в комнате, полной незнакомцев, шатание по лабиринту коридоров – как в кино, осколки тел, летящих из тьмы к свету, затихающий вдали шум моторов самолетов».
Очень скоро пристани начали занимать другие художники. На стенах расцветали картины. Гигантские обнаженные мужчины с эрегированными членами. Сияющие младенцы Кита Харинга. Лабиринт, нарисованный белой краской на грязном полу. Прыгающий кот, фавн в солнцезащитных очках, коровы Войнаровича. Большие розово-оранжевые настенные изображения переплетенных торсов. Запутанные абстрактные экспрессионистские картины Майка Бидло (Mike Bidlo), выполненные в технике разбрызгивания, которые отлично смотрелись бы в Музее современного искусства. С причала можно было смотреть через реку на побережье Джерси, а в теплые дни обнаженные мужчины загорали на деревянных мостках, пока внутри пристани съемочная группа воссоздавала гибель Помпеи. Этих зданий уже давно нет, были снесены в середине восьмидесятых - как раз когда СПИД начал разрушать тех, кто занимал их. Со временем прибрежная зона была превращена в Гудзон-парк, с роллерами и лощеными родителями с колясками и маленькими собачками. Но даже комендантский час не подавил эротический дух этого места. Летними ночами 45-я пристань, старая сексуальная пристань, превращается в подиум и танцпол для городских бездомных геев и трансгендеров, хотя каждый год бушуют споры об охране правопорядка и насилии.
Читайте также: 500 дней одиночества
Я радовалась, что лютые детки по-прежнему тусуются у реки, но всякий раз, идя мимо парка, грустила об этих разрушенных зданиях. Наверное, мне нравилось представлять эти пристани такими, какими они были - их просторные и поврежденные комнаты, потому что они являли собой идеальный город, который позволяет испытывать одиночество в компании, что дает возможность встречи, экспрессию и удовольствие быть одиноким среди своего племени (какого бы там ни было племени). Я часто думала о них – об этих призрачных ветхих комнатах, где эти люди, теперь уже давно мертвые, освобождали друг друга, как писал Войнарович, «от молчания внутренней жизни».
Одиночество и искусство, одиночество и секс: эти вещи связаны между собой, и связаны с городом. Одна из привычек, ассоциирующихся с хроническим одиночеством, это скопидомство – состояние, имеющее общие границы с искусством. Знаю как минимум трех художников, которые лечили свое чувство изоляции, собирая предметы на улице, и чьи арт-практики были связаны со сбором мусора и курированием грязного, спасенного и отвергнутого. Я думаю о Джозефе Корнелле (Joseph Cornell), этом стеснительном, не от мира сего человеке, который положил начало искусству ассамбляжа, о Генри Даргере (Henry Darger), чикагском дворнике и художнике-затворнике, и об Энди Уорхоле (Andy Warhol), который, невзирая на то, что окружил себя блестящей толпой, часто говорил о своем жутком ощущении одиночества и отчуждения.
Корнелл создавал славные миры в коробках из маленьких вещей, которые приносил домой из магазинов подержанных вещей, а Уорхол десятилетиями одержимо ходил по магазинам (именно этот Энди-стяжатель увековечен в серебряной статуе на Юнион-Сквер – на шее у него полароид, в правой руке – пакет из универмага Blomingsdale’s). Крупнейшая и самая масштабная его работа – «Временные капсулы», 512 запечатанных картонных коробок, заполненных 13 последними годами его жизни, со всеми возможными остатками с его The Factory: почтовые открытки, письма, газеты, журналы, фотографии, счета, куски пиццы, кусок торта и даже мумифицированная нога человека. Что касается Даргера, он проводил почти все свое свободное время блуждая по Чикаго, собирая и сортируя мусор. Он использовал какой-то из этого мусора в своих странных, тревожных картинах, где изображал девочек, участвующих в чудовищных битвах, но основная часть его – куски веревок, в частности, - существовала как некая собственная его контр-выставка, хоть он так никогда и не показал ее ни единой живой душе.
Также по теме: Почему нас очаровывают суперзлодеи?
Люди, собирающие всякий хлам, склонны к социальной замкнутости. Иногда скопидомство вызывает изоляцию, а иногда оно функционирует как лекарство от одиночества, способ утешить себя. Не каждый подвержен установлению товарищеских отношений с предметами, к желанию хранить и сортировать их, использовать их как баррикады или играть, как это делал Уорхол - то изгоняя их, то возвращая. Той странной, одинокой весной я развила привязанность к желтым заказным квитанциям из Нью-Йоркской публичной библиотеки, хранила их в своем бумажнике. Мне нравились различные ручки и карандаши, а еще я влюбилась в модель борца сумо, которую мне подарил друг из Колумбийского университета. Это был необычайно уродливый предмет, который нужно было бить кулаком с целью избавиться от стресса, хотя слезы, которые он быстро обнаруживал, указывали на то, что в действительности он был для этого не очень приспособлен.
Подобно Уорхолу и Даргеру, Войнарович тоже имел слабость к предметам. Его искусство полнилось найденными предметами: кусками дерева, выкрашенными в крокодилов, картами, часами и комиксами. В его окружении был даже скелет слоненка, который переезжал вместе с ним из одной загроможденной квартиры в другую. Какое-то время он жил одном из зданий в моем квартале, и в день своего въезда он нес скелет по улице накрытым простыней, чтобы его новые соседи не разволновались. Позже, когда он умирал, он отдал слоненка и потрепанную вонючую кожаную куртку двум своим друзьям. Может, в этом и состоит привлекательность предметов в глазах одиноких людей: мы можем быть уверены, что они переживут нас?
По утрам, выходя к Гудзону, я иногда заходила в Вест-Виллидж, чтобы позавтракать с отцом одного своего друга. Алистер жил в крошечной опрятной квартирке недалеко от метро Кристофер-стрит в Вест-Виллидже. Он был поэт, и хотя родился он в Шотландии, большую часть своей жизни Алистер провел в Южной Америке, где писал статьи для New Yorker и переводил на английский Борхеса и Неруду.
Его комната была полна книг и разных приятных предметов: окаменелый листок, настольная точилка, удивительный складной велосипед. Всякий раз я приносила ему хризантемы цвета фунтовой монеты, а он взамен угощал меня кексами и крошечными чашками кофе и рассказывал истории о мертвых из другой эпохи нью-йоркских художников. Он помнил Дилана Томаса (Dylan Thomas), гуляющего по барам Гринвич-Виллиджа, и Фрэнка О’Хару (Frank O’Hara), поэта нью-йоркской поэтической школы, который погиб в 40 лет в результате ДТП на Файер Айленд. Славный человек, говорил он. Он курил и говорил, прерываясь на приступы отрывистого кашля. В основном Алистер рассказывал мне о Хорхе Луисе Борхесе, слепом Борхесе, который был двуязычен с детства и умер в изгнании в Швейцарии, и которого обожали все таксисты Буэнос-Айреса.
Читайте также: Я просто не хочу иметь ребенка
Я уходила с этих встреч сияя. Было здорово ощущать, что меня приветствуют, принимают. Я скучал по тебе, сказал однажды Алистер, и мое сердце екнуло от удовольствия присутствия в чьей-то жизни. Именно тогда, кажется, я осознала, что не могу больше так колебаться – не до конца привязанной к Нью-Йорку и при этом не уверенной в своем желании вернуться домой. Я скучала по своим друзьям и особенно я скучала по той прочности отношений, когда человек может отразить больше, чем самое лучшее свое настроение. Я также хотела вернуться в свою квартиру, с декором и предметами, которые я собирала несколько десятилетий. Я не была готова к тому, как это будет странно – жить в чьем-то чужом доме, или к тому, как ослабит это мое чувство безопасности или самоощущение. Вскоре после этого я села на самолет в Англию и приступила к восстановлению старых, близких отношений, которые, как я думала, я оставила навсегда.
Кажется, именно для этого и придумано одиночество: чтобы вызывать восстановление социальных связей. Как и сама боль, оно существует, чтобы подготовить организм к состоянию несостоятельности, вызывать изменение в обстоятельствах. Мы - социальные животные, говорит теория, и потому изоляция есть – или была, в какой-то неустановленный момент нашего эволюционного путешествия, – небезопасна для нас. Эта теория обстоятельно объясняет физические последствия одиночества, которые связаны с ощущением угрозы, но не могу удержаться от ощущения, что она не отражает целиком одиночество как состояние.
Через некоторое время после возвращения домой я нашла стихотворение Борхеса, написанное по-английски - на языке, которому его научила бабушка, когда он был ребенком. Оно напомнило мне о моей жизни в Нью-Йорке, а в особенности о Войнаровиче. Это стихотворение о любви, написанное от лица человека, который всю ночь бродит по улицам города. На самом деле, поскольку он недвусмысленно сравнивает ночь с волнами, «темно-голубыми высокими… с грузом вещей невероятных и желаемых», можно буквально решить, что он шлялся в поисках сексуального приключения.
В первой части стихотворения он описывает встречу с тобой, так «лениво и непрестанно прекрасной», а во втором перечисляет, что он сам может дать, список удивительных и двусмысленных подарков, который кончается тремя строчками, которые, уверена, понял бы Войнарович:
Я могу подарить тебе свое одиночество, свою темноту, голод
Своего сердца; я пытаюсь подкупить тебя
Неизвестностью, угрозой, крушением.
Мне понадобилось много времени на то, чтобы понять, что одиночество может быть подарком, но теперь, кажется, до меня дошло. Стихотворение Борхеса осветило обратную сторону того неприятного эссе, которое я читала в Annals of Behavioral Medicine о последствиях и механизмах одиночества. Одиночество может повышать кровяное давление и наполнять паранойей, но оно также предлагает и компенсацию: глубину видения, голодную остроту его. Когда я думаю об этом сейчас, оно представляется мне похожим на старые пристани на Гудзоне: пейзаж опасности и возможности, населенный темным присутствием попутчиков, где иной раз сворачиваешь за угол, чтобы увидеть яркие линии, нарисованные на грязной стене.
