22 декабря 2012 года известный афроамериканский кинорежиссер Спайк Ли (Spike Lee) написал в «Твиттере»: «Американское рабство было не спагетти-вестерном Серджио Леоне, а Холокостом». Заявление Ли о том, что он не будет смотреть новый фильм Квентина Тарантино (Quentin Tarantino) «Джанго освобожденный» («Django Unchained»), так как это кино оскорбляет его предков, вызвало в американской прессе небольшую бурю. Спустя чуть менее месяца, на премьере фильма в Берлине, Холокостом американское рабство назвал и сам Тарантино. Германские СМИ объявили его заявление «провокационным» и «преувеличенным», но признали, что немецкая аудитория – а Тарантино крайне популярен в Германии – чего-то подобного от этого режиссера и ждет.
Если бы год назад кто-то сказал, что я буду писать о фильме Тарантино, я бы охотно поспорила с ним на крупную сумму. Я не хотела даже смотреть его творения. Мне пришлось посмотреть «Бесславных ублюдков»(Inglourious Basterds), так как вокруг них развернулась активная дискуссия по важной для меня теме. Надо отметить, что они мне показались приемлемыми, но интереса к другим работам Тарантино у меня не возникло. Мне казалось, что, по его мнению, можно любоваться любыми формами насилия и эксплуатации, если изображать их изящно и иронически. Можно, скажем, взять торговлю оружием — вероятно, самое низкое из человеческих занятий, — и сделать так, чтобы она смотрелось красиво и сексуально. Ну а всякие моральные возражения – это ведь не круто?
Однако когда в моем районном кинотеатре в Берлине начал идти «Джанго освобожденный», я все же на него сходила, и мой взгляд на Тарантино в корне изменился. В этом фильме содержится множество сложных аллюзий, которые показывают, как глубоко повлияли на Тарантино германские попытки осмыслить позорное и преступное прошлое. Так как широкая публика в Америке и Британии мало знает об этих усилиях, имеет смысл немного о них поговорить. Это позволит нам не только лучше понимать «Джанго освобожденного», который без этого фона практически непонятен, но и перейти к более широкому вопросу о том, чему отношение Германии к своей исторической вине способно научить другие страны.
Немцы борются с проблемой исторической вины больше 60 лет. Их пример показывает, сколько моральных вопросов возникнет у Америки, если она всерьез задумается на эту тему. Например, ей придется решить, что такое вина, что такое ответственность и как они связаны. Среди немцев постнацистского поколения был популярен лозунг: «Коллективной ответственности - да, коллективной вине - нет». Однако из него вытекает политически щекотливый вопрос о том, чего же требует такая ответственность. Означает ли она необходимость навсегда превратиться в пацифистов? Или, как считают некоторые, поддерживать правительство Израиля, что бы оно ни делало? Или напротив, как считают другие, поддерживать палестинский народ, что бы он ни делал?
Читайте также: Американская революция была провалом
Современные немцы понимают коллективную ответственность как обязанность избегать в дальнейшем тех грехов, которые совершали в прошлом деды и отцы. Но и с этим пониманием связаны моральные дилеммы. Гитлер, Гиммлер, Геббельс – и т. д. – это бесспорные примеры вины и ответственности: они продуманно и умышленно планировали и совершали преступления. Но как насчет тех, кто ничего не планировал, а только действовал - без особых раздумий? Были ли те, кто подписывал приказы в кабинетах более виновными (из-за своего более высокого места в иерархии), чем охранники, гнавшие голых евреев навстречу смерти? Или человек, который способен так обходиться с другим человеком, все же хуже, чем бюрократ вроде Эйхмана, говорившего, что ему было плохо от вида массовых казней? И как насчет избирателей, которые привели нацистов к власти в надежде, что те справятся с инфляцией, уличным насилием и общей разрухой, которая угрожала поглотить Веймарскую республику?
Кроме этого, остаются те, кто утверждает, что сотрудничал с нацистами, чтобы предотвратить еще более ужасные вещи, которые могли бы произойти, если бы ту же работу делали менее щепетильные люди. Таких было много – от членов «юденратов», участвовавших в подготовке списков для депортации, до статс-секретаря Министерства иностранных дел Эрнста фон Вайцзеккера (Ernst von Weizsäcker), который был причастен к целому множеству преступлений, но сумел доказать на суде, что любой другой на его месте был бы еще хуже.
Вот лишь некоторые из моральных вопросов, которых невозможно избежать при рассмотрении реального, исторического зла. Ханна Арендт (Hannah Arendt) пыталась их обсудить, и в итоге ее книгу «Эйхман в Иерусалиме» (Eichmann in Jerusalem) (1963) ругали больше, чем любую другую работу по моральной философии, вышедшую в 20 веке. Ее осторожные попытки разобраться в формах ответственности и отделить ответственность от намерения были неправильно поняты почти всеми, и вызвали возмущение и ярость даже у ее ближайших друзей. Не удивительно, что с тех пор многие моральные философы предпочитают ограничиваться «проблемой вагонетки».
В немецком языке есть специальное слово для осмысления былых зверств – Vergangenheitsbewältigung. Оно вошло в обиход в 1960-х годах в значении «нам нужно что-то делать с нашим нацистским прошлым». В течение большей части последних 50 лет Германия проходила через мучительный процесс осознания национальных преступлений. Как смириться с тем, что твой отец – даже если он не был убежденным нацистом, - ничего не сделал, чтобы остановить нацистов, молча смотрел, как они депортируют его врача-еврея или его соседа-еврея и проливал кровь в их армии? Именно эта проблема стояла - за очень немногими исключениями - перед большинством немцев, рожденных в период с 1930-х по 1960-е годы, и такой участи ни в коем случае не позавидуешь.
Также по теме: Штат Миссисипи наконец-то ратифицировал поправку об отмене рабства
Эта задача – разобраться с преступным прошлым Германии – совсем не была абстрактной. Она подразумевала необходимость противостоять собственным родителям и учителям и отрицать их авторитет. В 1960-х годах Германия бурлила еще сильнее, чем Париж или Прага, не говоря о Беркли, так как она фокусировалась не на преступлениях, совершенных где-то далеко, во Вьетнаме, но на том, что люди, дававшие молодежи первые уроки жизни, творили намного ближе к дому.
Процесс Vergangenheitsverarbeitung шел по-разному в западной и восточной зонах. Нацистская пропаганда, запугивая население, фокусировалась на «еврейско-большевистской угрозе» намного сильнее, чем на других врагах, поэтому, когда Красная армия в 1945 году шла к Берлину, миллионы немцев бежали от нее на запад. Вдобавок те, кто был убежденным нацистом, или просто знал что-то об убитых немецкими солдатами 20 миллионах советских граждан, резонно опасались мести. В результате, когда 8 мая 1945 года пушки замолчали, на западе Германии оказалось больше людей, симпатизирующих нацистам, чем на востоке.
Страна была разделена на оккупационные зоны, каждой из которых управляли силы одного из союзников, а победители тем временем думали, что им делать с 74 миллионами людей, совершавших, оправдывавших или игнорировавших одни из величайших преступлений в человеческой истории. Советский Союз и западные союзники сумели продолжить сотрудничать достаточно долго, чтобы организовать Нюрнбергский процесс, на котором были осуждены несколько наиболее известных военных преступников. Обе стороны также разработали планы по перевоспитанию – так называемой денацификации. В целом Советский Союз искал источники вдохновения в высокой германской культуре – например, он организовал в театрах постановку филосемитской пьесы драматурга времен Просвещения Готхольда Эфраима Лессинга «Натан Мудрый», - в то время как американцы предпочитали читать лекции о свободе и демократии.
Большой эффективностью не отличался ни тот, ни другой метод, но все же на востоке денацификация продвигалась лучше, благодаря сотням немецких коммунистов, вернувшихся из изгнания и вошедших в руководство страны. Созданная в советской зоне в 1949 году Германская Демократическая Республика подчеркивала свой антинацистский характер, символически переименовывая улицы, меняя архитектурный облик городов, и сделав новым национальным гимном песню «Возрожденная из руин» (Auferstanden aus Ruinen).
Читайте также: Американская гражданская война надгробий
Между тем население Федеративной Республики Германии не испытывало большого желания следовать этому примеру – тем более, что руководство ФРГ совсем не стремилось фокусироваться на былых преступлениях. Города западной Германии продолжали лежать в руинах, а ее жители оплакивали погибших на фронте сыновей и мужей и были склонны считать себя главными жертвами войны. Мало того, что все вокруг было разрушено и опустошено – оккупационные армии еще и утверждали, что немцы сами в этом виноваты! Некоторые молодые интеллектуалы и художники встали на точку зрения союзников и создали в результате такие работы, как фильм 1946 года «Убийцы среди нас» или книги участников литературного объединения «Группа 47» (Gruppe 47), в которое входили будущие нобелевские лауреаты Генрих Белль (Heinrich Böll) и Гюнтер Грасс (Günter Grass). Однако ни большинство немецкого населения, ни контролировавшие Западную Германию американцы не были настроены всерьез разбираться с нацистским прошлым – или хотя бы просто обращать внимание на тот факт, что школы, суды и полицейские участки в западной зоне были в большой мере укомплектованы бывшими нацистами. Не успела закончиться Вторая мировая война, как началась другая война – холодная, - и администрацию президента США Герри Трумана намного больше волновала борьба с Советским Союзом, а не с бывшими нацистами.
В 1950-х и начале 1960-х мало что изменилось. Все в основном фокусировались на восстановлении экономики, большинство авторитарных структур сохранялись в неприкосновенности, воевавшее поколение отказывалось говорить о прошлом. Существуют разные версии того, что конкретно впервые нарушило это молчание – серия радиопрограмм философа Маргериты фон Брентано (Margherita von Brentano) об антисемитизме, поставленная в 1963 году пьеса Рольфа Хоххута (Rolf Hochhuth) «Наместник» (Der Stellvertreter), посвященная причастности римского папы к Холокосту, или прошедший в 1961 году суд над Эйхманом вместе с Франкфуртским процессом 1963 года (они привлекли к себе внимание публики, и по их итогам был написан ряд важных текстов)? Бесспорно одно - к 1968 году молодые немцы, включая будущего министра иностранных дел Йошку Фишера (Joschka Fischer), уже забрасывали камнями полицейских, которых они считали не только представляющими современное зло, но и напрямую связанными с теми, кто нес ответственность за прошлое.
К 1968 году в верхах почти не осталось людей, напрямую ответственных за нацистские преступления. Но все, кто служил в армии, полиции, разведке, министерстве иностранных дел и так далее, как минимум, учились у бывших нацистов. До сих пор иногда говорят, что нацисты апеллировали к неграмотным маргиналам (к несчастью именно этот взгляд пропагандируют роман «Чтец» (Der Vorleser) Бернхарда Шлинка (Bernhard Schlink) и снятый в 2008 году по этой жуткой книге фильм). Между тем в действительности больше всего членов нацистской партии вышло из образованных классов. И без денацификации определенного рода, которую ни Федеральная Республика, ни Америка в период холодной войны проводить не собирались, кроме старых нацистов в основных государственных структурах работать было просто некому.
Также по теме: Немецкие солдаты знали о Холокосте больше, чем говорили
Эту проблему хорошо иллюстрирует старый анекдот. Бывший эмигрант, прилетев во франкфуртский аэропорт, спрашивает у первого встречного, был ли он нацистом. «Нет», - отвечает тот. Тогда эмигрант спрашивает следующего, и слышит в ответ: «Не дай Бог! Я всегда был внутренне против них!» Наконец, очередной спрошенный признает, что да, он был нацистом. «Слава Богу! – говорит эмигрант – Вы честный человек! Не могли бы вы присмотреть за моими чемоданами, пока я схожу в туалет». Для следующего поколения было очевидно, что германские общественные и государственные институты нужно ревизовать сверху донизу.
Американский телевизионный минисериал «Холокост» (Holocaust, 1978), халтурно сделанный и оставшийся в США почти незамеченным, в Германии стал событием, так как он показывал обычные человеческие жизни, стоявшие за холодной цифрой «6000000». Весь 1983 год - год 50-летия с момента прихода к власти – в Берлине шли выставки с такими названиями, как «Женщины в Третьем Рейхе», «Геи и фашизм» и «Архитектура разрушенных синагог». Городские районы увлеченно раскапывали собственную историю. Начиная с 1977 года, в Берлине 35 лет подряд постоянно ставилась пьеса «Это не я, это Гитлер» (It Wasn’t Me, Hitler Did It).
Когда в 1986 году правый историк Эрнст Нольте (Ernst Nolte) предположил, что Гитлер многому научился у Сталина, философ Юрген Хабермас (Jürgen Habermas) обвинил его в попытках оправдать германские преступления. За этим последовал так называемый «Спор историков», бушевавший три года — и не в академических журналах, а в газетах, на телевидении и на радио.
Середина 1990-х годов ознаменовалась очередным шоком, когда один из гамбургских научно-исследовательских институтов решил организовать в честь 50-летия окончания войны выставку, показывавшую, что военные преступления совершали не только эсэсовцы, но и многие простые солдаты вермахта. Для остального мира это не было новостью, однако в Германии такая выставка вызвала неожиданный протест. Люди, считавшие, что она позорит память их погибших товарищей или отцов, даже забросали ее зажигательными бомбами. В итоге для ее обсуждения было созвано специальное парламентское заседание.
С течением времени внимание к нацистскому прошлому не ослабевает. Скажем, этой весной немецкие зрители посмотрели блестящий телевизионный минисериал «Наши матери, наши отцы» (Unsere Mütter, unsere Väter), демонстрирующий, как четыре молодых человека с благими намерениями постепенно становятся соучастниками нацистских преступлений.
Читайте также: Кто они, немецкие ветераны?
В 1999 году парламент Германии проголосовал - после многолетнего общественного обсуждения - за строительство мемориала Холокоста на самом известном куске свободного
пространства в Берлине. Лично мне, конечно, кажется намного более впечатляющим другой памятник - «Камни преткновения» (Stolpersteine) с указаниями имен, дат рождения и дат депортации, которые немецкий художник Гунтер Демниг (Gunter Demnig) вбил в мостовую перед домами, где до войны жили евреи. К тому, же, как и предсказывали многие противники мемориала Холокоста, его временами используют в не самых уместных целях. Но, тем не менее, учитывая, что отстроенный центр Берлина выглядит крайне помпезно, столь же помпезный памятник жертвам Холокоста, торчащий как бельмо на глазу на фоне торжественной архитектуры посольств и Бранденбургских ворот – это, наверное, правильно.
Для сравнения: можете себе представить памятник геноциду коренных американцев или Среднему переходу (этап так называемой Треугольной торговли, на котором из Африки в Америку перевозились рабы, - прим. перев.) в середине Национальной аллеи? Вообразите: идете вы по улице и натыкаетесь на напоминание о том, что этот дом строили рабы, или о том, что в этом месте жило – до этнической чистки – одно из коренных американских племен. Вместо этого у нас все ограничивается национальными музеями культуры коренных американцев и афроамериканцев (должен открыться в 2015 году). Смитсоновский Национальный музей американских индейцев – это восхитительные куклы работы пуэбло, и выставки про влияние лошади на культуру коренных американцев и про коренных американцев, участвовавших в Олимпийских играх. На сайте будущего Смитсоновского Национального музея истории и культуры афроамериканцев, конечно, можно увидеть кандалы, по-видимому, использовавшиеся на корабле работорговцев, но в целом его создателей намного больше интересуют шапки пулльмановских проводников и скамьи из Африканской методистской епископальной церкви. Идет работа над отделом моды и над отделом, посвященным афроамериканке-аболиционистке Гарриет Табмен (Harriet Tubman) (39 предметов, включая ее кружевную шаль и ее молитвенник, уже собраны).
Также по теме: Почему большинство немцев боролись до последнего
Прошу понять меня правильно: очень важно знать и ценить культуры, которые преследовались и притеснялись. Без этого мы можем начать воспринимать их членов как вечных жертв, как объекты, а не субъекты истории. Еврейский музей в Берлине подчеркнуто старается не сводить историю германских евреев к Холокосту. Часть музея, разумеется, ему посвящена, но остальные части постоянной экспозиции состоят из таких вещей, как портрет философа Мозеса Мендельсона, запись интервью с Ханной Арендт, еврейская рождественская елка и огромная подвижная головка чеснока (только не надо вопросов). Эта экспозиция, конечно, ужасна, но, наверное, полезна для тех посетителей, у которых слово «еврей» ассоциируется исключительно с толпой узников в полосатых робах. Аналогично, некоторым американцам, несомненно, стоило бы, наконец, увидеть что-то кроме диких голливудских индейцев или карикатурных чернокожих в стиле Степина Фетчита (Stepin Fetchit). Это дало бы им возможность лучше понять те культуры, которые пытались уничтожить многие из наших предков. Но тем не менее очень заметно, что на американские музеи истории коренных американцев и афроамериканцев сильно влияет одна наша характерная особенность: мы всегда склонны смотреть не в прошлое, а в будущее, и на музеи это тоже распространяется. Если сравнить наши музеи с германскими, становится очевидно, что американская история как будто покрыта слоем побелки. Между тем, без полноценного осмысления прошлого не может быть здорового будущего.
Нужно отметить, что на Национальной алее все же есть одно место, фокусирующее на негативном - это Мемориальный музей Холокоста. Я не единственная, кого удивляет, что события, происходившие в Европе, играют такую важную роль в нашем национальном символическом пространстве — особенно, если учесть, как мало наше правительство старалось спасти евреев, зато как активно вытаскивало впоследствии в США ученых, работавших на нацистов. Тем не менее, идея о том, что хватать людей и бросать их в газовые камеры – это плохо, это самое близкое к всеобщему моральному консенсусу из всего, что у нас имеется. Наличие символа абсолютного зла обеспечивает нас своего рода золотым стандартом, на фоне которого любые другие злодеяния неосознанно низводятся до уровня разменной монеты. Нацисты играют для нас роль зла как такого, сравнением с которым так удобно дискредитировать любого противника – будь это Саддам Хусейн, Карл Роув (Karl Rove) или Барак Обама (поражает, сколько в сети попадается изображений Обамы с гитлеровскими усиками).
Холокост выполняет в американской культуре исключительно важную задачу: позволяет нам знать, что такое зло, и быть уверенными, что зло - это то, что сделали немцы. Разумеется, историки, исследователи культуры и так далее много изучают и специфически американские формы зла. Но эти исследования обычно не получают такого внимания публики (и таких продаж), как очередная книга или фильм об очередном аспекте Холокоста. Таким образом, мы убиваем сразу двух зайцев: поднимаем серьезные вопросы, должным образом выражаем ужас – и сохраняем уверенность в том, что это все творилось где-то там, в дальних странах.
Читайте также: Разве можно воспринимать «Джанго освобожденного» всерьез
Мы больше не верим в дурное семя или в дурную кровь. Но, тем не менее, старая идея о том, что грехи отцов нас марают, глубоко в нас укоренилась. По традиционному христианскому учению, эти грехи ничто не загладит – мы все обречены умереть из-за грехопадения Адама и Евы, и спасение может придти только после смерти. Согласно Ветхому завету, мы несем наказание за грехи предков до третьего-четвертого колено. Даже у тех, кто отверг эти традиции, в глубине души сохраняются подобные представления – потому что в них есть рациональное зерно. Все мы пользуемся наследием, которое не выбирали, - и отменить это мы не можем изменить. При взрослении нам приходится решать, что из этого наследия мы признаем своим – и сколько нам придется платить за остальное. Это относится ко всем людям и ко всем народам.
Vergangenheitsaufarbeitung требует эмоционального столкновения с преступлениями, а не только их рациональной оценки. В первые десятилетия существования ФРГ этого столкновения не произошло – страна заменила осознание того, что значит стать причиной смерти миллионов людей, репарационными выплатами государству Израиль. Таким образом, она приняла на себя определенную правовую ответственность, однако от моральной ответственности, в сущности, уклонялась, пока медленно не вползла в суматошные 1960-е. Mutatis mutandis, нечто подобное произошло и в Америке. Положительная дискриминация подразумевает своего рода коллективную ответственность за рабство и менестреля Джима Кроу с его негритянским гримом, но лишь немногие из белых американцев были вынуждены осознать, насколько ужасным все это было на самом деле - и как долго сохранялось в тех или иных формах. Например, я лишь случайно узнала, читая биографию Альберта Эйнштейна, что он поддерживал группу духовных лиц, которые в 1946 году посетили Белый дом, чтобы призвать Трумэна объявить суд Линча федеральным преступлением. Трумэн отказался это сделать.
Именно поэтому в «Джанго освобожденном» жестокие сцены были абсолютно необходимы. Как подчеркивали и Тарантино, и его чернокожие актеры, на самом деле, рабство было в тысячу раз хуже того, что они показали в фильме. Тарантино вырезал куски из двух наиболее жутких сцен, где людей рвут на части (люди в одном случае и стаи собак в другом), потому что аудитория, которой был впервые показан фильм, сочла их слишком травмирующими. Впрочем, того, что осталось, вполне хватает. Как он сказал в интервью, данном историку-афроамериканцу Генри Луису Гейтсу-младшему (Henry Louis Gates Jr) для журнала The Root, «люди в целом предпочитают дистанцироваться от рабства и обходиться одной информацией о нем – на сугубо интеллектуальном уровне. Они хотят, чтобы это оставалось на интеллектуальном уровне. Есть факты – и на этом все. А я смотрю на факты намного меньше». Используя терминологию философа Стэнли Кэвелла (Stanley Cavell), можно сказать, что если мы хотим «признать» масштаб преступлений нашей страны, а не просто «знать» о нем, нам не обойтись без некоей травматизации. Фактов недостаточно, а цифры часто только ухудшают дело. Как отмечает Гейтс, у многих из его учеников выработалось бесчувственное отношение к ужасам рабства. Такие сцены, как у Тарантино, задерживающиеся в воображении дольше любых аргументов и описаний, дают ощущения непосредственного переживания, которое надо сохранить, прежде чем двигаться дальше.
Также по теме: Остановим попытки запутать вопрос с Холокостом
Чтобы оценить намерения Тарантино, нужно воспринять «Бесславных ублюдков» всерьез, чего я сначала не сделала. При первом просмотре слишком легко было согласиться с журналом The New Yorker, написавшим, что этот фильм бьет бейсбольной битой «по голове каждого, кто относится к нацистам, к войне или к Сопротивлению серьезно», и добавившим, что это «слишком глупо даже для шутки». Между тем мне стоило учесть, что Тарантино прекрасно разбирается в истории кино. В одном интервью он сказал, что на него повлияли голливудские фильмы 1940-х годов – того времени, «когда нацисты были не теоретическим полусказочным злом из прошлого, а реальной угрозой».
Режиссеры 1940-х (как подчеркивает Тарантино, многие из них — например, Фриц Ланг (Fritz Lang) или Билли Уайлдер (Billy Wilder) — были беженцами из Европы), не колеблясь, снимали о войне фильмы, которые были увлекательными, зрелищными и даже смешными. Тарантино взял с них пример. И если его идея о том, что кино способно переписать историю, выглядит несколько экстравагантной (или просто нарциссической, если сказать грубее), многих немцев она восхитила. Мой друг, написавший несколько глубоких, сложных и хорошо проработанных книг о преступном прошлом своей страны, рассказал мне, что он веселился как ребенок, когда горели тарантиновские нацисты. Несмотря на всю его эрудицию, «Бесславные ублюдки» сумели добраться до глубоко запрятанных эмоций, которые десятилетиями двигали им и вдохновляли его работу. В своем недавнем интервью Die Zeit, Тарантино заметил, что его всегда спрашивают, что думаю немцы о «Бесславных ублюдках». «Если кто-то в мире – кроме евреев - и мечтает убить Гитлера, - отвечает он на этот вопрос, - то это последние три поколения немцев». Американская история, германское воображение: Тарантино попал в точку и в том, и в другом.
Тарантино был не первым американским режиссером, снявшим после фильма о нацистах фильм об американском рабстве. Так же поступил и Стивен Спилберг (Steven Spielberg), у которого за «Списком Шиндлера» (Schindler’s List, 1993) последовал «Амистад» (Amistad, 1997). Подобный жест намекает, что нацизмом разговор о зле должен начинаться, а не заканчиваться, и что американские преступления заслуживают столь же сурового отношения, как и любые другие. В «Джанго освобожденном» Тарантино пошел на шаг дальше, чем Спилберг, сделав единственного приличного белого в фильме немцем. Этот персонаж мог бы быть из выходцем из любой европейской страны, но Тарантино тычет нас носом в наши собственные предрассудки, сделав Кристофа Вальца (Christoph Waltz) - актера, который недавно сыграл у него же в фильме самого запоминающегося эсэсовца в истории кино, - единственным белым в «Джанго», испытывающим инстинктивное отвращение к американскому рабству.
Присутствие в «Джанго» немца демонстрирует влияние германского опыта Vergangenheitsaufarbeitung на фильмы Тарантино. Снимая «Бесславных ублюдков», он прожил в Берлине полгода – а этого достаточно, чтобы прочувствовать какое место в современном немецком сознании занимает ужасное прошлое. Судя по его интервью The Root, он осознанно апеллировал к этому опыту: «На мой взгляд, Америка одна из редких стран, у которых не было необходимости – иногда под принуждением остального мира - прямо посмотреть в лицо своим прошлым грехам. Между тем только взглянув им в лицо можно начать работать над тем, чтобы двигаться дальше». Он не стесняется самых прямых сравнений. В том же интервью он заметил, что на Нюрнбергском процессе режиссера Д. У. Гриффита (D. W. Griffith), снявшего в 1915 году «Рождение нации» (The Birth of a Nation) — немой фильм, который вдохновил возрождение Ку-Клукс-Клана, — признали бы виновным в военных преступлениях. А роман Томаса Диксона (Thomas Dixon) «Член клана» (The Clansman, 1905), на котором основан этот фильм, по мнению Тарантино, «по гнусности своих образов может сравниться только с “Mein Kampf”» «Это зло – а я такими словами не разбрасываюсь», - добавил он.
Читайте также: Британия многим обязана рабству
Некоторые критики сомневались в том, что белый режиссер вправе снимать фильм о рабстве, но ведь именно в этом и состоит Vergangenheitsaufarbeitung. Тарантино говорил, что его прадед был генералом у конфедератов, и это показывает, что, снимая этот фильм, он шел по стопам двух поколений немцев, которые взглянули в лицо совершенному предками злу.
Авторы немецких рецензий на «Джанго», задающиеся вопросом о том, можно ли сравнивать американское рабство с Холокостом, обычно отвечают, что нельзя. Проявляя неподражаемое сочетание педантизма и цинизма, они объясняют различие так: у рабовладения был экономический смысл, а у Холокоста –нет. Кроме того, сразу несколько комментаторов подчеркнули, что всякое умышленное эпатажное использование слова «Холокост» - это подарок для ультраправых, а значит, его следует избегать любой ценой. Все это, бесспорно, подтверждает справедливость слов Цветана Тодорова (Tzvetan Todorov), сказавшего, что немцы должны говорить об уникальности Холокоста, а евреи об его универсальности (Тодоров основывался на идее Канта о том, что если каждый будет беспокоиться о собственном совершенстве и счастье соседа – а не наоборот, - мы приблизимся к моральному миру).
Однако меня несколько удивляет, что обсуждение этого фильма в Америке чаще сводилось к подсчету того, сколько раз в нем упомянуто слово «ниггер», чем затрагивало вопросы, которые поднимает «Джанго освобожденный»: были ли виновны американцы в столь же ужасных преступлениях, как и нацисты — и если да, тогда что нам сейчас с этим делать?
В своей длинной ругательной статье о «Джанго освобожденном» историк Адольф Рид (Adolph Reed) пишет, что перед нами «типичная история индивидуальной победы над превратностями судьбы… неолиберальная версия идеала социальной справедливости». Хотя я приветствую попытку Рида привлечь внимание к вездесущей неолиберальной идеологии, меня поражает это отторжение индивидуальных историй. Вера в то, что у каждого человека есть своя история, утверждает человеческую свободу. Сводя «реальную историю» к политической экономии и общественным отношениям, мы упускаем из виду этот факт.
После того, как мы осознаем бездны, в которые падала наша история, мы можем— и даже должны— заняться идеализацией тех, кто ее оттуда вытаскивал. Герои Тарантино столь же восхитительны, сколь и неправдоподобны, зато изображение злодеев остается его сильной стороной. В «Бесславных ублюдках» есть два обаятельных – причем по-разному обаятельных - нациста. Так и должно быть, если мы хотим понять, как самые обычные (и даже симпатичные) люди превращались в убийц – будь то в Майданеке или на Миссисипи. Однако столь же важно удачно показывать героев. Герои – это мост через пропасть между должно быть и есть. Они показывают не только то, что нашу свободу можно использовать, чтобы бороться с несправедливостью, но и то, что некоторые люди так и поступают.
Но при этом, если мы совсем не будем осознавать роль насилия в том, как создавалась наша страна, мы рискуем скатиться к либеральному бахвальству, которое так осуждаем у других. О склонности американцев концентрироваться на позитивной стороне дела можно говорить долго. Вместо того, чтобы обращаться к истории Джима Кроу, мы воздвигаем в Вашингтоне статую Мартина Лютера Кинга и делаем его день рождения национальным праздником. Однако вряд ли бы нам понравилось, если бы в Германии на уроках истории вскользь упоминали, что Холокост – это ужасно, а затем сразу же переходили к выступавшим против него героям — Вилли Брандту (Willy Brandt), Софи Шолль (Sophie Scholl) и Клаусу фон Штауффенбергу (Claus von Stauffenberg). Тем не менее, за слишком редкими исключениями, американская история борьбы за свободу (упомянутые Обамой Сенека-Фоллз – Сельма – Стоунволл) именно так и выглядит. Стоит отметить, что как раз в инаугурационной речи это, конечно, допустимо, особенно если в ней также подчеркнуть – как это сделал президент Обама, – что наша страна движется вперед и ей еще предстоит долгий путь. Но в любом случае подход Тарантино все равно крайне полезен как противоядие от бахвальства - вдвойне эффективное, так как его фильм исключительно хорош сам по себе.
