Do Rzeczy Historia: 30 августа 1940 года вы услышали приговор: пять лет лагерей за шпионаж.
Чеслав Блихарский: Офицер НКВД, который зачитал мне приговор, спросил, хочу ли я еще что-то сказать и буду ли я подавать апелляцию. Я только улыбнулся, сказал, что нет, и подписал лежавшую передо мной бумагу. По дороге обратно в камеры вся наша польская группа заключенных взрывалась смехом. Я помню, что охранник, видя, как мы себя ведем, сказал: «Совсем эти полячишки сдурели».
— А что вас так смешило?
— Все. Если бы видели это окружение, эти мины НКВДшников… В нашей группе поляков было четверо братьев Блихарских. Нас послали в разные лагеря, но всем удалось выжить. Когда нам вынесли приговор (каждый получил по пять лет), мы были молоды и верили, что это лишь временные трудности и вскоре мы от них избавимся. Без этой надежды и бесстрашия перед большевиками мы бы не выдержали того, что ждало нас в следующем году. Тогда, это, наверное, прозвучит странно, мы почти спешили в лагерь. Мы просто хотели, чтобы это как можно быстрее закончилось.
— Что вы тогда знали про ГУЛАГ?
— Перед отправкой лагерь я просидел в советских тюрьмах четыре месяца. Меня и моих братьев схватили 28 апреля 1940 года при попытке перехода польско-венгерской границы. За это время я успел наслушаться о лагерях самого разного. Одни заключенные рассказывали нам, как там умирают, а другие, что там вовсе не так плохо.
Я осознавал, что такое СССР, еще до войны, потому что я жил в Тернополе. От границы с Советским Союзом нас отделяло 30 километров, так что до нас доходили разные рассказы о жизни в этой стране. Когда был голод, украинские крестьяне переходили через границу за зерном и рассказывали, что у них происходит. Кроме этого у меня были в памяти образы из книг Сергея Пясецкого и Антония Оссендовского.
— Каким был эффект столкновения представлений и реальности, когда вы оказались в лагере на Белом море?
— Оказалось, что европеец не способен вообразить себе такое место. Это было преддверие ада.
— Что было хуже всего?
— Во-первых, изнуряющая работа в холоде и голоде. Невообразимое состояние. С сегодняшней перспективы людям сложно представить, что такое истощение, которое было нашим ежедневным спутником.
— На какую работу вас направили?
— Ни у одного из нас, братьев Блихарских, не было профессии. Мы были студентами, а самый младший учился в лицее. Пришлось что-то выдумывать. Когда мне задали такой вопрос, я решил назваться плотником. Однако очень скоро выяснилось, что я не имею об этом деле ни малейшего представления, и тогда меня отправили на обычную работу: копать рвы и валить деревья.
— Как выглядела система работы?
— Заключенные разделялись на бригады в соответствии с типом работы. Советская система не была такой глупой, когда речь шла о выгоде. Они умели использовать рабочую силу. Поляки работали в «контрреволюционной польской бригаде», которая состояла примерно из 20 человек. Нашим бригадиром был цыган, примерно такой же специалист по физическому труду, как я. Рядом с нами работала «советская контрреволюционная бригада» — из одних офицеров Красной Армии. Только две наши бригады работали вне колючей проволоки. К сожалению, нам, полякам, не разрешалось подходить к костру. Можете себе это представить при 30-градусном морозе?
Казалось, с людьми из второй бригады нас могло связывать нечто общее. Куда там! Советские офицеры нас ненавидели. Это был двойной удар: с одной стороны — нечеловеческая система, а с другой ненависть других заключенных.
— Какой вам полагался паек?
— Если бригада не выполняла 100% нормы (а нам никогда это не удавалось), выдавали не 800 граммов хлеба, а 300. Не зная того хлеба, можно подумать, что это не так плохо, в конце концов обычная белая буханка весит 500 граммов. Но тот черный хлеб был очень сырым, так что эти 300 граммов состояли из одной толстой корки. Утром мы получали хлеб, а по возвращении с работы нас ждал жидкий суп — можно сказать, просто теплая вода.
— Почему вам никогда не удавалось выполнить 100% нормы?
— Потому что эти нормы были невыполнимыми. Вначале я рвался работать, рассчитывая на этот хлеб. Один раз я очень честно проработал 12 часов, но в конце дня мне сообщили, что я сделал только 30% нормы, так что мне все равно досталось 300 граммов хлеба и жидкая похлебка. Мне приходилось взвешивать, сколько усилий вкладывать в работу, притворяться, что я работаю, но не тратить слишком много сил. Но потом все равно приходит такой момент, когда ты настолько изможден, что не можешь встать утром на работу.
— Как быстро это случилось у вас?
— Примерно через два месяца.
— Что с вами произошло?
— Меня мучила экзема: у меня просто гнило все тело. Кроме этого у меня сильно опухали ноги, потому что сердце не выдерживало нагрузок, и появилась куриная слепота. Я был ходячим трупом.
— Что вас спасло?
— В советских лагерях было нечто вроде медкомиссии, которая проверяла, не пытаются ли заключенные симулировать. Туда вызвали и меня. Меня осматривал доктор из Москвы, позднее я узнал, что его отправили в лагеря за убийство неверной жены. Увидев мое состояние, он отправил меня в «слабосилку», где выполняя более легкую работу, человек мог встать на ноги. Я получал больше хлеба, суп погуще, а еще не мерз. Через месяц я немного ожил.
Я никогда не забуду один необыкновенный случай, который тогда со мной произошел. Однажды, когда я работал в «слабосилке», рядом со мной в столовой сел один татарин. Это был заключенный, работавший бухгалтером. Видимо, он увидел в моем взгляде сильный голод. И то, что он сделал потом, спокойно можно было бы снимать в кино. Он не доел свой хлеб (который был гораздо лучше моего) и потихоньку подвинул его в мою сторону. У меня врезалось в память, что при этом движении он не смотрел в мою сторону, будто стараясь оградить меня от чувства стыда.
— Без «слабосилки» вы бы не пережили лагеря?
— Наверняка нет. Можно сказать, это был перст божий. Это доктор, который убил свою жену, был настолько человечным, что замечал тех, кому требовалась помощь. Не всех, кто жаловался на проблемы со здоровьем, отправляли в «слабосилку». В следующем лагере со мной случилась похожая история. Врач, которая там работала, отнеслась ко мне с удивительной для русской симпатией. На вопрос, на что я жалуюсь, я ответил по-польски: «На отсутствие свободы». Она ответила, что с таким подходом я обязательно переживу лагеря. Позднее от других зеков я узнал, что ее фамилия была Николаева, и она была сестрой убийцы Сергея Кирова.
— Вам удалось привыкнуть к голоду?
— Я просидел четыре месяца в советских тюрьмах, и тогда мне казалось, что да. Но по сравнению с лагерем воспоминания о тюрьме были воспоминаниями об отдыхе на Ривьере. На работе я постоянно думал о куске хлеба. Вы можете представить, как мы потом ели этот кусок хлеба.
— Вы до сих пор помните его вкус?
— Мы жили там, как животные, которые не думали о вкусе, а просто поглощали этот хлеб. Было две важные вещи: еда и отдых. Человеку «на воле» сложно вообразить такое состояние. Я прекрасно помню момент, как мне удалось украсть хлеб у одного «жулика», увидев, где он его прячет. Какой у меня был праздник! Я не мучился по этому поводу особыми угрызениями совести, так как он сам украл этот хлеб с кухни.
Но через некоторое время у меня появились признаки цинги, мне стало сложно откусывать хлеб: зубы стали сильно шататься. От этого было одно лекарство: отвар из сосновых иголок — «кислота». Он был невероятно отвратителен, но быстро помогал.
— У вас остались какие-нибудь воспоминания о Рождестве 1940 года?
— Я даже не знал, что пришло Рождество. В один из дней ко мне подошел зек, который оказался священником. Я запомнил его фамилию — Шумский. Он дал мне кусок замерзшего маргарина, который кто-то прислал ему в посылке. Впервые за несколько месяцев я ел что-то жирное. Невозможно описать, как действует на заключенного в лагере человека такой жест благотворительности. Этот священник больше ко мне не подходил, для него это было слишком опасно.
— Как относились к вам другие заключенные?
— Впервые с советскими людьми я столкнулся в кировской тюрьме. Нас называли «польскими панами». Меня поразило, с каким восхищением они смотрели на нашу «европейскую» одежду. Советские зеки пытались ее заполучить любым путем: некоторые хотели с нами обменяться, а другие отбирали силой все, что им понравилось.
Сложно описать ту враждебность, с которой я встретился в лагере. Нас окружала пропитанная ненавистью толпа. Нас было всего 20, а их — целое море. До того, как началась война между Германией и Советским Союзом, часто повторялась одна и та же картина: сотни людей, наблюдавших, как наша польская бригада выходит колонной на работу, смеялись и кричали: «Польша наступает на немца!»
— Вы почувствовали эту ненависть на собственной шкуре?
— Один раз мне чудом удалось избежать смерти, которую мне уготовил один еврей из Сосновца, влившийся в общество «жуликов». Он хотел отомстить мне за то, что я одернул его, когда он осыпал ругательствами Польшу. Узнав где-то, что до войны я изучал право, он сказал одному человеку из Ленинграда, что я был прокурором. Напали на меня, когда мы рубили большое дерево. Я услышал свист топора, который пролетел у самой моей головы. Еще чуть-чуть и произошла бы трагедия. Для советского «жулика» в мире не было никого хуже прокурора, поэтому произошло это нападение.
— Кем были для вас эти жулики?
— Продуктом коммунистической системы, в которой человек готов прибегнуть к любым средствам, чтобы получить то, что ему нужно. Это были советские уголовники, с ног до головы покрытые татуировками. Некоторые сидели в лагерях еще с 20-х годов. Они крали у поляков все, что представляло хоть какую-нибудь ценность, запугивали нас. Впрочем, они хладнокровно резали ножами и друг друга.
— Как относились к вам охранники?
— Для меня это были недолюди. Они разрешали советским зекам разжигать костры и греться у них, а нам такие вещи запрещались. Их отношение к нам было неизменным — это была постоянная ненависть. Среди них не было ни единого нормального человека.
— Вас часто били?
— Мне удавалось избежать побоев. Единственный момент, когда моей жизни что-то напрямую угрожало, это был описанный инцидент с топором. Нас, поляков, отделяли от остальных зеков стрелки. Таким образом эти недолюди, сами того не желая, защищали нас от «жуликов». Сами они нас обычно не били, впадая в ярость только на пересылках, когда маршем шли 100-200 заключенных, а при них было всего четверо конвоиров. Они стреляли в людей, боясь, что мы их убьем. Я хорошо помню, как в июле 1941 года нас гнали по колено в грязи в новый лагерь — Большую Инту в Коми АССР. Стрелки были вне себя. Один из нас, парень из Варшавы, отставал. Вдруг мы услышали выстрел. Парень был тяжело ранен. Заключенные взяли его на импровизированные носилки, но через несколько километров он умер.
— Как вы контактировали со своей семьей?
— Я послал письмо своей тетке, которая жила в селе Петриков под Тернополем. Мне не хотелось подвергать опасности родителей. Я так зашифровал послание, что сам сомневался, сможет ли кто-нибудь что-нибудь из него понять. Но тетка догадалась, что речь идет обо мне, и сообщила родителям, что я жив. Еще одно письмо я отправил своей девушке.
— Вы получили ответ?
— От родителей я получил посылку, хотя ее сильно «потрепали» при досмотре. В посылке я обнаружил летние полуботинки, льняные брюки, раскрошенное печенье и отцовский походный котелок со смальцем. Если бы не эта вещь, я бы даже не знал, от кого пришла посылка. Скорее всего, родители не поняли, в каком месте я находился. Меня это радовало, мне не хотелось, чтобы они сильно волновались. Мне даже стало весело, когда я смотрел на эти ботинки и брюки, а еще веселее — от письма моей девушки, которая просила: «Опиши мне флору и фауну тех мест, в которых ты находишься». Она, видимо, тоже не осознавала, в каких условиях я живу, и это меня тоже радовало.
— Надолго вам хватило смальца?
— Мне помогли товарищи, так что мы прикончили его очень быстро.
— Советские заключенные ждали вторжения немцев?
— Да, но когда я оказался в следующем лагере, настроения изменились, потому что началась война между СССР и Германией. После сообщений о немецких преступлениях советские заключенные перестали ждать немцев, как избавления.
— Вы тоже ждали начала войны с Германией?
— Нет, я знал, что если советское руководство утратит контроль над лагерем, «жулики» нас убьют. После 22 июня 1941 года я с опаской смотрел по сторонам и только и ждал, что на нас набросятся другие зеки.
— В каких обстоятельствах вы узнали о начале войны?
— Днем позже — 23 июня. Советский Союз ждал нападения, и нас перевели дальше на восток — из района Архангельска под Воркуту. Утром нас разбудил свист пуль. Оказалось, что латыши, узнав о начале войны, бросились с палками на лагерную охрану. Нескольких из них убили, многих ранили. Бунт был быстро подавлен.
— В школах учат, что нападение Гитлера стало для Сталина неожиданностью.
— Тогда почему же незадолго до нападения заключенных перебрасывали на восток? Для меня ответ на этот вопрос очевиден.
— Вы думали всерьез о бегстве?
— Это было невозможно. Чтобы бежать, нужно было иметь еду, а как сделаешь в лагере какие-то запасы? В тайге никакой еды не найдешь. Так что все размышления заканчивались на этом пункте. За время своего пребывания в лагерях, я не слышал о попытках бегства. Нас везли туда на смерть, но мы верили, что выйдем. Это помогало нам выжить.
— Когда вы узнали про «Соглашение Сикорского-Майского?»
— В начале августа от одного из стрелков. Но потом почти два месяца ничего не происходило. Наше положение ничуть не улучшилось, и мы стали волноваться: через несколько месяцев начиналась зима, в этот раз уже за Полярным кругом. Нам это не слишком улыбалось.
Наконец пятого октября 1941 года нашу польскую бригаду, которая шла на работу, остановил у ворот офицер НКВД. Он достал лист и начал зачитывать фамилии. Он перечислил всех, кроме меня. Все поляки светились от счастья, а мне велели присоединиться к другой бригаде и идти на кирпичное производство. Я целый день топтался в отчаянии в ледяной глине, а окружающие смеялись надо мной: они были очень довольны, что я останусь с ними в качестве единственного поляка. Когда мы возвращались вечером в зону, я услышал, как кто-то у ворот громко выкрикивает мою фамилию. Они, в конце концов, поняли, что пропустили меня. Как я был рад!
— Как выглядели ваши последние часы в лагере Большая Инта?
— Меня перевели в «польский» барак, где мы все ждали освобождения. Один офицер НКВД советовал нам никуда не выходить ночью. «Жулики» до последнего момента не оставляли нас в покое. Один из наших отправился ночью один в нужник. Его утопили и забрали документы на освобождение. Ночью мы выставляли в бараке часовых, а днем выходили только организованной группой.
— Что вы чувствовали, покидая лагерь?
— Стрелок вывел нас из лагеря восьмого октября ночью, когда все спали. Наш конвоир постоянно оглядывался, не бегут ли за нами другие зеки. Покидая это преддверие ада, я чувствовал огромное облегчение, а одновременно мне было жаль тех, кто остался за колючей проволокой. Я почти месяц выбирался из СССР, а потом через Персию, Бомбей и Кейптаун добрался в Шотландию, где присоединился к нашим войскам. Так закончилось мое путешествие, которое 28 апреля 1940 года прервали советские пограничники.
