Соединенные Штаты Америки лишились рассудка. А если точнее, то США утратили коллективную институциональную память. Америка сумела достичь своего нынешнего положения мирового превосходства благодаря тем ценностям и стратегиям, которые современная двухпартийная элита в Вашингтоне изо всех сил старается стереть из памяти и заклеймить позором. И главной среди этих подавляемых воспоминаний в Соединенных штатах Амнезии, как их назвал Гор Видал (Gore Vidal), является идея национализма — самоуверенного и ни перед кем не оправдывающегося американского национализма.
До недавнего времени США были, с одной стороны, современным либеральным национальным государством в полном смысле слова, с другой — главным защитником идеи самоопределения во всем мире. Своим существованием это государство обязано войне за национальное освобождение от Британской империи. Позже США подтвердили свое право на существование в Гражданской войне, помешав южным штатам выйти из состава государства. В то же самое время, еще задолго до того, как Вудро Вильсон включил принцип национального самоопределения в свои «Четырнадцать пунктов» (Fourteen Points), а Франклин Рузвельт сослался на них в своей «Атлантической хартии» (Atlantic Charter), американцы горячо отстаивали право этнокультурных наций на выход из состава многонациональных государств и формирование их собственных (преимущественно — хотя и необязательно — демократических) суверенных государств.
Американцы оказывали моральную и словесную — хотя и не материальную — поддержку жителям Латинской Америки, которые отделились от Испании колониальной эпохи, греческим патриотам, восставшим против господства Османской империи, полякам и другим мятежным нациям во время революций 1848 года. Американцы не испытывали практически никакого уважения к Британской империи, которую они когда-то покинули. Они не смогли покорить Канаду в войне 1812 года, однако на протяжении большей части 19 века многие из них в душе надеялись, что в один прекрасный день канадцы сами захотят присоединиться к США. Во время двух мировых войн Америка защищала права малых наций в их борьбе против империй — в том числе ее союзников, таких как Британия — а во время холодной войны американцы сочувствовали «порабощенным народам» советского блока.
В то же время США активно практиковали тот либеральный национализм, который они проповедовали. В своей стратегии безопасности Вашингтон на протяжении большей части своей истории руководствовался принципами своекорыстного национализма. Посредством Луизианской покупки, Американо-мексиканской войны и предотвращения сецессии южных штатов американские лидеры добились того, что Северная Америка, которая в течение нескольких столетий представляла собой поле битвы европейских империй, наконец оказалась во власти регионального гегемона. Как однажды отметил Джон Миршаймер (John Mearsheimer), США, ревностно охранявшие свою собственную региональную гегемонию в Северной Америке, сделали все возможное, чтобы никакая другая великая держава не сумела добиться такого же статуса в Европе или Азии.
Тем не менее, после окончания холодной войны США отказались от идеи просвещенного национализма, чтобы добиться постоянной глобальной гегемонии Америки, проповедуя при этом новую доктрину постнационализма. Эта грандиозная стратегия разрушила основы нравственности, свободы и безопасности, которые она была призвана укрепить. Таким образом, имея за плечами несколько неверно истолкованных войн и вторжений, Вашингтон должен отречься от своей приверженности доктрине мирового господства, сформировавшейся после окончания холодной войны, и оправдывающей ее идеологию постнационализма, и полностью пересмотреть военную, торговую и иммиграционную политику таким образом, чтобы она отражала национальные интересы. Ни одна из этих мер не сможет поставить под угрозу существующий мировой порядок и подорвать американские идеалы. Напротив, эти меры лишь укрепят их. Другими словами, пришло время для новой идеи национализма.
На протяжении большей части истории Вашингтон занимался реализацией своей стратегии безопасности при помощи таких средств, которые напоминали скорее холодный, расчетливый национализм, чем воинствующий идеализм. В обеих мировых войнах США взяли на себя роль «заокеанского балансира», позволив своим союзникам понести чудовищные потери — как людские, так и материальные — прежде чем с некоторым запозданием вмешаться в конфликт и установить баланс с минимальными потерями для американских казны и населения. За исключением войн в Корее и Вьетнаме, все войны, в которых участвовали США, обходились им сравнительно недорого, поскольку они предпочитали субсидировать и консультировать врагов коммунистических режимов, пользуясь при этом эмбарго и гонкой вооружений как инструментами, позволяющими обанкротить Советский Союз. В то время как в ходе холодной войны Советский Союз тратил до трети своего ВВП на вооруженные силы, Америка никогда не тратила на них более 15% своего ВВП — даже на пике войны в Корее. США никогда не привлекали мирную промышленность и никогда не вводили всеобщую воинскую повинность, предпочитая следовать схеме выборочной воинской повинности. Потери в Корее и Вьетнаме — абсолютно не сопоставимые со стратегической ценностью поставленных задач — оказались довольно ограниченными по сравнению с той ценой, которую США пришлось заплатить за победу в войнах с Германией. Тем не менее, она была намного ниже цены, которую заплатили другие великие державы, принимавшие участие в двух мировых войнах.
Америка эпохи холодной войны, подобно Америке эпохи двух мировых войн, отстаивала право малых наций — таких как нации Восточной Европы и Тайваня — на самоопределение в их борьбе с региональными империями, чтобы подорвать основы легитимности их советских и китайских противников. На самом деле, на протяжении большей части прошлого столетия США считали национальное самоопределение более важным приоритетом, чем демократия.
Этот подход был сформулирован в пятом из «Четырнадцати пунктов» Вильсона. И он внедрился в ДНК американской внешней политики в гораздо большей степени, чем принято считать. Вильсон требовал:
«Свободного, чистосердечного и абсолютно беспристрастного разрешения всех колониальных споров, основанного на строгом соблюдении принципа, что при разрешении всех вопросов, касающихся суверенитета, интересы населения должны иметь одинаковый вес по сравнению со справедливыми требованиями того правительства, права которого должны быть определены».
В «Четырнадцати пунктах» ни слова не сказано о свободных выборах во всех уголках мира. Кроме того, нет никаких упоминаний о внутренней демократии и в «Атлантической хартии», где говорится о том, что все народы имеют право на самоопределение в мировой политике. Франклин Рузвельт ничего не упоминал о праве голосовать на свободных выборах в своих «Четырех свободах». Такая иерархия приоритетов вовсе не свидетельствует о враждебном отношении к демократии: Вильсон и Рузвельт были уверены в том, что либеральная демократия является лучшей формой правления в независимом национальном государстве. Однако акцент на национальной независимости — а не на внутренней демократии — отражает твердую приверженность идее о том, что мир, состоящий из множества суверенных национальных государств, большинство из которых маленькие и слабые, гораздо безопаснее для США, чем мир, состоящий из нескольких мощных многонациональных империй.
Ни Вудро Вильсон, ни Франклин Рузвельт не были постнациональными глобалистами в современном понимании этого термина. Совсем наоборот. Оба они были старомодными либеральными националистами, следовавшими традициям Джузеппе Мадзини (Giuseppe Mazzini), Джона Стюарта Милла (John Stuart Mill) и Уильяма Глэдстоуна (William Gladstone), считавших, что международные организации призваны координировать действия — а вовсе не замещать собой — суверенных национальных государств. В конце концов, слово «нации» фигурирует в названиях тех международных организаций, которые они основали. Перед нами Лига наций, а не Лига граждан мира, Организация объединенных наций, а не объединенного человечества.
В основе Нюренбергского процесса и Устава ООН лежит запрет не только на геноцид, но и на «агрессивную войну». Центральным принципом ООН является запрет на нарушение государственного суверенитета со стороны внешних сил — именно этот принцип постнациональные апологеты «гуманитарной интервенции» и «либерального империализма» оплакивали и стремились изменить после окончания холодной войны.
Во время двух мировых и холодной войн США не позволяли своим симпатиям по отношению к либеральной демократии вставать на пути своекорыстной национальной стратегии. До начала и во время Второй мировой войны администрация Рузвельта вела политику умиротворения по отношению к диктаторским режимам Латинской Америки в надежде свести к минимуму влияние гитлеровской оси среди соседей Америки. Во время холодной войны США прагматично вступали в союзы с военными диктаторами и автократами в Латинской Америке, Азии, Африки и Ближнего Востока, а также коммунистического Китая в попытке противостоять непосредственной угрозе со стороны Советского Союза. И только после окончания холодной войны США начали настаивать на демократизации Южной Кореи, Филиппин и Латинской Америки, поскольку в этот момент уровень связанного с этим геополитического риска существенно снизился.
В своей экономической стратегии, также как и в стратегии безопасности, Америка традиционно вела политику просвещенного, своекорыстного национализма. Многие образованные люди сегодня утверждают, что США всегда отстаивали идеи свободной торговли и свободного рынка. Тем не менее, это убеждение в корне неверно.
С момента основания Америки и до начала Второй мировой войны власти США использовали систему пошлин не только для того, чтобы получить прибыль, но и для того, чтобы оградить «молодые отрасли промышленности» от конкуренции с экспортом таких промышленных соперников, как Великобритания. В ходе своего восхождения от постколониальной аграрной глубинки до крупнейшей в мире промышленной державы США успешно пользовались приемами протекционизма (в форме пошлин), государственного капитализма (к примеру, субсидии частным компаниям, строившим трансконтинентальные железные дороги), а также исследований и развития с бюджетным финансированием (к примеру, финансируемые правительством исследования в области авиации или сельского хозяйства). В этот период времени в защиту свободной торговли активнее всего выступали аграрии юга и запада страны, многие из которых были согласны на то, чтобы США стали нацией-экспортером сырья второго эшелона.
Отречение Америки от идеологии свободной торговли в пользу американской версии развивающегося капиталистического государства охватило и интеллектуальную сферу. Чтобы оправдать политику правительства и, таким образом, помочь американской промышленности догнать британскую промышленность, американские националисты, следовавшие традициям Александра Гамильтона (Alexander Hamilton) и Генри Клея (Henry Clay), противопоставили «американскую школу» «национальной экономики» «британской школе» либерализма свободного рынка. Приехав в США, немецкий либеральный националист Фридрих Лист (Friedrich List) проникся американскими националистическими экономическими доктринами и разрекламировал их в Европе. Отчасти благодаря Листу, американская модель экономического национализма вдохновила спонсируемую государством индустриализацию Германии Бисмарка и Японии Мэйдзи, а также экономических националистов в других странах.
Успешно использовав инструменты протекционизма и государственного капитализма для того, чтобы развить промышленность США под надежной защитой пошлин, американское правительство в первой половине 20 века выбрало иную — хотя и не менее своекорыстную — стратегию либерализации взаимной торговли. К тому времени мощным, зрелым отраслям американской промышленности было гораздо выгоднее начать выходить на мировые потребительские рынки, чем оставаться в стороне от импортной конкуренции. Теперь Америка была готова к тому, чтобы соперничать с другими промышленными державами за влияние на собственных рынках. К несчастью для британских и французских империалистов, после окончания Второй мировой войны США использовали свои силы и богатство, чтобы ускорить развал колониальных империй и заменить их на интегрированную глобальную экономику, центр которой располагался бы в Нью-Йорке и Вашингтоне. Подобно Британии 1840-х годов, США превратились в поборника свободной торговли, но уже в 1940-е годы, когда их превосходство в промышленной сфере ни у кого уже не вызывало сомнений.
Если просвещенный либеральный национализм исправно служил интересам страны в течение двух столетий, как получилось, что «национализм» — в том числе американский национализм — сегодня часто называют злом, которому обязаны противостоять все добропорядочные американцы?
Переход от американского либерального национализма к американскому постнационализму произошел в промежутке между правлением администраций Никсона и Клинтона. Можно сказать, национализм Никсона представлял собой основы альтернативной масштабной стратегии, от которой в конечном итоге отказались.
То, что я называю никсоновским национализмом, стало реакцией на чрезмерное расширение военной отрасли и относительный экономический спад. Подобно Дуайту Эйзенхауэру, Ричард Никсон стремился постепенно свернуть непопулярную и дорогостоящую опосредованную войну с Советским Союзом в Азии, начатую его демократическими предшественниками. В своей инаугурационной речи Джон Кеннеди заявил следующее: «Пусть каждая страна, желает ли она нам добра или зла, знает, что мы заплатим любую цену, вынесем любое бремя, пройдем через любое испытание, поддержим любого друга, воспрепятствуем любому врагу, чтобы гарантировать сохранение и достижение свободы». Никсон косвенно отверг грандиозный план Кеннеди. Вместо этого Никсон всегда стремился обеспечить безопасность минимальными средствами, пользуясь при этом инструментами политики разрядки — стратегией «разделяй и властвуй», в соответствии с которой он настраивал Китай против Советского Союза — а также «Доктриной Никсона», согласно которой государства-сателлиты и союзники США должны были самостоятельно вести свою борьбу, а не ждать, пока американские солдаты выйдут на поле боя вместо них. В своем обращении к нации, посвященном войне во Вьетнаме, с которым он выступил 3 ноября 1969 года, Никсон сказал следующее:
«В случае какой-либо другой агрессии, мы окажем необходимую военную и экономическую помощь, когда это потребуется, в соответствии с нашими договорными обязательствами. Однако нация, против которой направлена угроза, должна принять на себя основную ответственность и мобилизовать все ресурсы для своей защиты».
Как и в стратегии безопасности, в своей экономической стратегии Никсон ставил во главу угла американские национальные интересы. В 1950-х и 1960-х годах, поле потери Японией китайского рынка и после потери Германией российского и восточноевропейского рынков, США в одностороннем порядке открыли свой процветающий рынок, чтобы помочь своим союзникам по холодной войне и подопечным государствам встать на путь экономического восстановления, и при этом закрыли глаза на их меркантилистскую политику, ущемлявшую интересы американских экспортеров и инвесторов. Однако к моменту прихода Никсона к власти последствия такой чрезмерной щедрости уже стали очевидными. Япония и Западная Германия вернулись на путь экономического развития, а США начинали страдать от хронического торгового дефицита, от которого им не удалось избавиться и по сей день.
Администрация Никсона попыталась отстоять интересы американской промышленности при помощи самых разнообразных мер, в том числе отвязав доллар от золота и введя квоты на импорт японских товаров. Какими бы ни были последствия этих конкретных мер, они, тем не менее, наглядно продемонстрировали обоснованность утверждения о том, что политика жертвования национальными экономическими интересами, характерная для периода после 1945 года, ради укрепления альянсов эпохи холодной войны позволяла торговым партнерам процветать в ущерб Америке.
К несчастью, никсоновскому национализму не удалось закрепиться в американской экономической политике и стратегии безопасности. Многие представители левого и правого крыла объявили прагматичную политику Никсона и Генри Киссинджера (Henry Kissinger) аморальной. Среди левоцентристов Джимми Картер (Jimmy Carter) попытался сделать идею продвижения прав человека основным приоритетом вешней политики США ценой разлада с шахом Ирана и лидером Никарагуа Анастасио Сомосой (Anastasio Somoza). Среди правоцентристов неоконсерваторы — некоторые из которых были бывшими демократами — осудили прагматизм, назвав его аморальным примиренчеством, и выступили в поддержку грандиозной стратегии кампаний в защиту глобальной демократии, продемонстрировав тем самым легкомысленное отношение к потенциальным затратам, характерное для Кеннеди.
В администрации Рейгана присутствовали как неоконсерваторы, так и те, кого можно назвать реалистами, в том числе вице-президент Джордж Буш-страший, Джеймс Бейкер (James Baker) и Брент Скоукрофт (Brent Scowcroft). В вопросах экономической политики администрация Рейгана также проявляла определенную двойственность, с одной стороны, защищая американских производителей от японского меркантилизма, с другой — проповедуя идеи свободной торговли и свободных рынков. Администрация Джорджа Буша-старшего в большей степени склонялась к прагматизму в своей трезвой и осмотрительной внешней политике. Несмотря на то, что он был президентом в период окончания холодной войны и развала Советского Союза, Буш-старший решил воздержаться от американского триумфализма, ставшего основной чертой неоконсерватизма и в определенном смысле приведшего к Иракской войне 2003 года.
Американский прагматизм пришел в упадок в 1990-е годы, и во многом это объясняется тем, что все более благоприятная обстановка в мире способствовала изменениям в расчетах издержек и выгоды. Никсоновский национализм представлял собой политику США, приведенных в состояние боевой готовности, которые были вынуждены противостоять развивающимся державам — чрезвычайно сложным и самоуверенным Советскому Союзу и Китаю в области безопасности, а также Японии и Западной Германии, которые превратились в крайне опасных конкурентов в области торговли. В 1990-е годы угрозы в сферах безопасности и торговли на время ослабли. Советский Союз распался. Постмаоистский Китай стал для американских корпораций скорее гигантским потребительским рынком с огромным потенциалом, чем серьезной угрозой. Лопнувшие пузыри японского рынка недвижимости и фондовых рынков привели к тому, что экономика Японии на несколько десятилетий погрузилась в состояние стагнации. А Германия не могла справиться с проблемой медленного экономического роста в течение 10 лет, что было связано с воссоединением страны после падения Берлинской стены.
Между тем США оставались единственной сверхдержавой, извлекшей огромную выгоду из первых плодов революции информационных технологий, отождествляемой с появлением Кремниевой долины. Та легкость, с которой США разбили вооруженные силы Саддама Хусейна и сербов на Балканах, способствовала укреплению легкомысленного триумфализма в сознании американской внешнеполитической элиты. Разговоры о границах американского влияния — а также о необходимости сбалансировать обязательства и ресурсы — воспринимались как пережиток прошлого. В этот период идея о том, что Вашингтон может позволить себе вести быстрые, высокотехнологичные и относительно бескровные войны ради защиты демократии и прав человека — подобные войнам в Персидском заливе и на Балканах — превратилась в символ веры. В то же время опасения вокруг хищнической торговой и валютной политики со стороны других государств, характерные для эпохи Никсона, уступили место легкомысленному отношению к меркантилизму иностранных игроков, присущему администрациям Билла Клинтона и Джорджа Буша-младшего.
Великая стратегия американской глобальной гегемонии, сформировавшаяся после окончания холодной войны и принятая большей частью элиты обеих партий, основывалась на новой идеологии постнационального глобализма. В отличие от старомодного интернационализма Вильсона и Рузвельта, в основании нового постнационализма лежала идея о том, что американские национальные интересы и интересы всего человечества — это одно и то же.
В сфере американской политики национальной безопасности новый постнационализм подразумевал отрицание традиционной приверженности Америки идее национального самоопределения в пользу политики замораживания произвольных, установленных Европой колониальных границ навсегда. Первоначально США выступали против распада Советского Союза, разделения Югославии, сецессии Эритреи и деления Судана. Американские политики никогда всерьез не рассматривали разделение Ирака или Афганистана, то есть государств, на территории которых проживают противоборствующие национальности.
Хотя новые постнационалисты подсознательно противились пересмотру границ и национальным сепаратистским движениям, они поощряли ослабление государственного суверенитета, которое узаконивало бомбовые удары, вторжения и другие формы интервенции со стороны США. Постнационалисты призывали к принятию новой нормы, согласно которой США и их союзники могли бы по своему усмотрению аннулировать государственный суверенитет — не только в тех случаях, когда правительство той или иной страны проводит политику геноцида, но и в тех случаях, когда правительство не может выполнить «обязательства по защите» своих граждан. Доктрина «обязательств по защите» на самом деле может служить своего рода охотничьей лицензией для США и зависимых от них союзников, разрешающей военное вмешательство в чисто внутренние конфликты, не имеющие никакого отношения к геноциду или нарушению границ. Так выглядит постнационализм, а вовсе не интернационализм.
В сфере торговли постнационалисты выступали за продолжение и расширение американской политики односторонней свободной торговли, сформировавшейся после окончания холодной войны, которая позволяет таким странам, как Китай, получить доступ на рынок Америки, даже несмотря на то, что эти государства пользуются различным меркантилистскими приемами с целью не допустить американские товары и услуги на свои собственные рынки. Критики иностранного меркантилизма подвергались насмешкам и были объявлены протекционистами.
В сфере иммиграционной политики отказ президентов и членов Конгресса от обеих партий всерьез заняться иммиграционным законодательством привел к тому, что границы фактически оказались открытыми, в результате чего число нелегальных иммигрантов стремительно выросло до 10 миллионов. В то же время на смену традиционной идее плавильного котла пришла концепция «многокультурности» — то есть идея о том, что США представляют собой не национальное государство, для которого характерно разнообразие, а скорее собрание отдельных этнических групп и рас. Не только радикальные сторонники левых взглядов, но и центристы приравнивали ограничение иммиграции к расовой сегрегации. Традиционная американская идея о том, что иммигранты должны проходить процесс ассимиляции и со временем принимать язык и культуру большинства населения США, оказалась заклейменной позором как репрессивная и нелиберальная.
Однако этот постнациональный консенсус существовал только среди представителей американской элиты, а не среди простых граждан, которые — за исключением кратковременной паники, возникшей после терактов 11 сентября — с подозрением относились к иностранным войнам, поддерживали меры по защите американской обрабатывающей промышленности и испытывали неприязнь по отношению к нелегальной иммиграции.
Привлекательность стратегии гегемонии Америки, сформировавшейся после окончания холодной войны, объяснялась широко распространенным убеждением, что Вашингтон обладает безграничными преимуществами в военной и экономической сферах. Считалось, что американская армия была настолько мощной и прогрессивной, что США могли поддерживать порядок в мире и вмешиваться в локальные конфликты, которые не имели к ним практически никакого отношения, с минимальными потерями, как материальными, так и человеческими. Америка была настолько богатой — или, по крайней мере, считалась таковой — что она могла с легкостью отказываться от «старых» отраслей промышленности, таких как обрабатывающая промышленность, в пользу новых «восходящих» отраслей, таких как программное обеспечение, даже не смотря на то, что ей приходилось принимать огромное число бедных, не имеющих никакой квалификации иммигрантов.
К началу второго десятилетия 21 века эта послевоенная фантазия о безграничной власти Америки неожиданно столкнулась с реальностью, в форме войн в Ираке и Афганистане, Великой рецессии и, в первую очередь, подъема Китая. Из всех тенденций, приводящих к необходимости пересмотра модного постнационалистического консенсуса, самой важной является именно подъем Китая как державы, обладающей мощным экономическим и военным потенциалом. В 1990-е годы оптимисты предсказывали, что вступление Китая в мировую экономику заставит эту самую многочисленную нацию в мире встать на путь рыночного капитализма и многопартийной демократии. Но произошло нечто иное. За последние несколько лет Китай стал вести себя гораздо агрессивнее на экономическом и стратегическом фронтах, придерживаясь жесткой политики по отношению к иностранным корпорациям и вызывая серьезные опасения у Японии и других своих соседей посредством наращивания военного потенциала и попыток пересмотреть в одностороннем порядке свои региональные приоритеты в сфере безопасности.
Сегодня Китай часто сравнивают с Германией столетней давности. Однако Китай представляет собой угрозу, непохожую ни на одну из тех угроз, с которыми американцам приходилось сталкиваться по ходу своей национальной истории, в том числе угроз со стороны Германии и Советского Союза.
Будучи гигантским государством, США всегда обладали существенными преимуществами по сравнению с национальными государствами средних размеров, чьи надежды на сохранение статуса великих держав основывались на создании империй за счет территорий других стран — это были Британия, Франция, Германия, Япония и Россия. Более того, США не чувствуют угрозы со стороны немощной, многоголовой гидры Евросоюза, даже несмотря на то, что на бумаге Евросоюз является достойным соперником США по численности населения и ВВП. И, за исключением Китая, те страны, которые в ближайшем будущем смогут похвастаться самой высокой численностью населения, такие как Индия, Нигерия и Пакистан, представляют собой многонациональные агломерации, большинство из которых в будущем вполне может расколоться на более гомогенные национальные государства. Только Китай способен соперничать с США, поскольку подавляющее большинство его граждан испытывают сильную приверженность чувству своей национальной идентичности, он обладает гигантским внутренним рынком и характеризуется высоким уровнем индустриализации. Тот факт, что Китай уже превзошел США, став мировым лидером в сфере обрабатывающей промышленности — а скоро он превзойдет Америку и по показателям ВВП — делает американский триумфалистский образ однополярного мира, в котором другие мощные державы, подобные Китаю, будут неизменно принимать второстепенное положение таких сателлитов Америки времен холодной войны, как Япония и Западная Германия, еще более иллюзорным.
Сталкиваясь с угрозой своей новоиспеченной ортодоксии, постнационалисты часто пытаются предупредить любые споры, заявляя, что единственной альтернативой их грандиозной стратегии американской гегемонии является возвращение к прежней эпохе изоляционизма, протекционизма и шовинизма. Однако мы вполне можем опровергнуть проект невероятно дорогостоящей мировой гегемонии США, не отстаивая при этом идею возвращения к состоянию изоляции, характерному для эпохи перед началом Второй мировой войны. Можно также отвергнуть политику предоставления другим промышленным странам возможности достичь богатства и военной мощи путем одностороннего доступа на американский потребительский рынок и к американским технологическим инновациям, не возвращаясь при этом к пошлинам, защищавшим неокрепшие отрасли промышленности в 19 веке. Можно также отказаться от идеи многокультурности и слабого контроля над иммиграцией, не опускаясь до ксенофобии и запрета на иммиграцию как таковую.
Новая стратегия просвещенного национализма предполагает возрождение никсоновских идей о переносе бремени ответственности за оборону на союзников и клиентов Америки и об отношении к оставшимся в стране отраслям обрабатывающей промышленности как к активам, которые составляют основу национальную безопасности и которые необходимо защищать от нападок меркантильных иностранных государств, а не как к взяткам, которые необходимо раздавать союзникам США и их протекторатам.
Вместо того чтобы стремиться к глобальной гегемонии, США стоит стремиться к тому, что Сэмюэл Хантингтон (Samuel P. Huntington) назвал первенством, то есть к тому, чтобы быть первым среди равных в мире множества великих держав. Стратегия гегемонии основывается на идее о том, что лучший способ помешать враждебно настроенным гегемонам занять господствующее положение в Европе, Азии и на Ближнем Востоке — сделать саму Америку гегемоном в Европе, Азии и на Ближнем Востоке. Стратегия гегемонии не только разрешает, но и поощряет нахлебничество европейских и азиатских союзников США, которые, будучи освобожденными от бремени ответственности за свою оборону, могут направить гораздо большее количество ресурсов на инвестиции в инфраструктуру, гражданскую промышленность и довольно щедрое социальное обеспечение.
В рамках стратегии первенства, а не гегемонии, Америке стоит отказаться от политики односторонней защиты других сильных держав в пользу менее дорогостоящей стратегии внешнеполитического уравновешивания — или, как я это называю, стратегии договорного баланса. На смену односторонней защите, обеспечиваемой Америкой, придут региональные соглашения в Европе и Северо-восточной Азии, в которые местные нации будут обязаны вкладывать больше сил и средств, а США — меньше. У мощных, враждебно настроенных региональных держав появится противовес, но уже не в виде односторонней защиты, за которую вынуждены расплачиваться в первую очередь американские налогоплательщики и солдаты, но в виде традиционных коалиций, обеспечивающих баланс сил, в которых Вашингтон также будет принимать участие — подобных коалициям, существовавшим во времена Первой и Второй мировых войн.
Стратегия договорного баланса позволит Америке уменьшить расходы на вооруженные силы, при этом не ставя под угрозу ее безопасность. США смогут вывести большую часть своих военнослужащих с территории Европы и Азии, поскольку их союзники в этих регионах возьмут на себя большую часть ответственности за их собственную оборону. Численность армии США можно будет сократить до размеров умеренных экспедиционных сил. Кроме того, американские военнослужащие будут большую часть времени базироваться на территории США и участвовать в битвах наравне с военнослужащими американских союзников, связанных условиями региональных соглашений и коалиций — а не вместо них, пока последние наблюдают за ходом конфликта со стороны. Степень значимости военно-морского флота, военно-воздушных сил и морской пехоты также вырастет.
Но это еще не все. В отличие от холодной войны, когда Советский Союз был военной державой первого порядка, имея при этом слабую экономику, большинство противостояний в будущем, вероятнее всего, будут проходить в основном в сфере геоэкономики. В мире, где геополитику уже практически невозможно отделить от геоэкономики, тремя наиболее значимыми для США государствами в мире являются три крупнейшие экономики: Китай, Япония и Германия (Евросоюз представляет собой единую экономику лишь в теории). Все они в той или иной степени являются нелиберальными меркантилистскими экономиками, использующими самые разные методы для сохранения постоянного прироста торговли. Эти торговые приросты напрямую или косвенно обеспечиваются за счет США, которые страдают от хронического торгового дефицита начиная с 1970-х годов. В Китае, Японии и Германии постоянный экспортный прирост отчасти стал результатом действия инструментов меркантилистской политики, таких как подавление роста заработной платы, которое в свою очередь подавляет рост уровня потребления в ущерб интересам мировой экономики в целом.
Со стороны американских стратегов не только абсурдно, но и опасно концентрироваться на иранской угрозе Ормузскому проливу или на китайской угрозе тому или иному острову и при этом спокойно наблюдать за упадком внутренней американской промышленной базы, от которой напрямую зависит военная мощь США. Стратегия Америки по отношению к Китаю является особенно ошибочной, поскольку в ней сочетаются черты политики военного окружения и экономического умиротворения. Разумная стратегия должна предполагать как раз обратное, то есть сочетать в себе политику военного умиротворения Китая в его регионе с активной защитой американской промышленности от китайского меркантилизма. Окружая Китай военными базами в Японии, Корее, Австралии и других государствах, США только усиливают китайский национализм, не оказывая никакого влияния на основные источники мощи Китая — то есть на его население и промышленность.
Современное американское стратегическое мышление по большей части основывается на архаичных геополитических теориях Альфреда Тайера Мэхэна (Alfred Thayer Mahan) и Брукса Адамса (Brooks Adams), считавших, что фундаментом господствующего положения в мире является контроль над морскими путями, а также Хэлфорда Маккиндера (Halford Mackinder), утверждавшего, что «сердцевина» континента — то есть Россия и Восточная Европа — представляют собой «ось истории». Лео Эмери (Leo Amery) предложил несколько более разумный подход: «Успешными станут те державы, у которых есть мощная промышленная база. Неважно, будут ли они расположены в центре континента или на острове. Народы, обладающие промышленной мощью и силой науки и инноваций, смогут одержать верх над остальными».
По мнению Эмери, в современном мире государство с неразвитой промышленностью никогда не сможет стать великой державой, независимо от того, насколько богаты ее финансисты, риэлторы и руководители страховых компаний и насколько эффективны ее сети розничной торговли. Это станет чрезвычайно серьезной угрозой для любой страны, если ее обрабатывающая промышленность исчезнет, а ее квалифицированная промышленная рабочая сила атрофируется, а и руководство страны будет искренне надеяться на то, что и ту, и другую можно будет быстро восстановить в случае необходимости.
По данным Global Firepower, ведущими военными державами в мире сейчас являются США, Россия, Китай, Индия, Британия, Франция, Германия, Турция, Южная Корея и Япония. А по данным Всемирного банка, в 2012 году ведущими нациями по показателям ВВП стали США, Китай, Япония, Германия, Франция, Соединенное Королевство, Бразилия, Россия, Италия и Индия. Таким образом, существует тесная взаимосвязь между ВВП и военной мощью той или иной страны. (После окончания Второй мировой войны Япония и Германия до сих пор тратят на свои вооруженные силы гораздо меньше средств, чем победители.)
Внутри своих границ любая великая держава должна как заниматься производством, так и разрабатывать и внедрять инновации. И она должна внедрять инновации постоянно, просто чтобы поддерживать свой относительный статус в мире. Инновационные технологии сейчас превращаются в истощаемые активы, учитывая то, с какой скоростью и легкостью интеллектуальное имущество может пересекать границы государств посредством высокотехнологичного шпионажа.
Несмотря на то, что великие державы будущего вряд ли пойдут на открытые атаки друг против друга, конфликты между ними, вероятнее всего, примут форму новых холодных войн. Подобно противостоянию Советского Союза и Америки, завтрашние холодные войны будут вестись при помощи целого спектра средств, в том числе гонки вооружений, скрытых войн и эмбарго. На любом из этих фронтов та страна, у которой будет более развитая национальная промышленная база и мощная экономика, поддерживающая ее, получит серьезные преимущества перед своими соперниками. Государство с более развитой промышленной базой с большей легкостью сможет увеличить объемы производства оружия для участия в гонке вооружений, не нанося при этом серьезного ущерба производству товаров гражданского потребления, оно будет с большей легкостью снабжать своих союзников, клиентов и боевиков ультрасовременными технологиями и оборудованием, и ему будет гораздо легче противостоять эмбарго на готовые изделия, запчасти для промышленных производств и ключевые ресурсы.
Производственная база двойного назначения, которую можно быстро перевести с товаров гражданского потребления на военное оборудование, будет иметь огромное значение в связи с тем, что со временем дорогие роботы и дроны постепенно переместятся в центр международной конкуренции в сфере безопасности. Те революции в сфере производства, которые начинают происходить сегодня, вероятнее всего, не смогут поколебать логику нацеленного на обеспечение безопасности и выстроенного вокруг обрабатывающей промышленности экономического национализма. Автоматизация может привести к полному исчезновению большинства промышленных специальностей, однако в целях обеспечения национальной безопасности завод по производству роботов на американской земле должен стать намного более предпочтительным вариантом, чем завод по производству роботов на территории иностранного государства, которое может ввести эмбарго на экспорт в США или отгородиться от них, установив блокаду. Технологии быстрого макетирования и 3-D печати, вероятнее всего, приведут к росту уровня индивидуализации производства. Однако утверждения о том, что 3-D печать может способствовать возрождению кустарного производства и сельских промыслов, по всей видимости, являются лишь беспочвенными мечтами. Вероятнее всего, технологии 3-D печати с наибольшим успехом будут внедряться крупными промышленными концернами, многие их которых либо принадлежат государству, либо поддерживаются им, и которые могут существовать лишь в рамках масштабных экономик.
Иммиграционную политику редко называют элементом национальной стратегии, однако иммиграционная политика в интересах нации должна стать центральным компонентом новой американской стратегии первенства.
Щедрая иммиграционная политика может помочь США получить доступ к мировому фонду талантов и инициатив. Утечка мозгов из какой-либо страны может обернуться притоком мозгов в США. Сегодня иммиграционная политика Америки по большей части основана на непотизме, в результате чего большая часть вакантных мест для легальных иммигрантов достаются родственникам граждан США. Поскольку бедные жители бедных стран, как правило, имеют более многочисленные семьи, такая политика способствует цепной миграции неквалифицированных кадров из стран третьего мира. Между тем, высококвалифицированные специалисты из развитых и развивающихся стран должны конкурировать между собой за то, чтобы попасть в рамки квот, в том числе квот H1-B, представляющих собой современную форму крепостного права, привязывающую рабочих-иммигрантов к их работодателю. США должны последовать примеру других англоязычных стран и начать распределять большую часть квот на легальную иммиграцию на основании квалификации людей, а не родственных связей.
В будущем именно иммиграция, вероятнее всего, станет средством предотвращения сокращения численности населения США и даже, возможно, обеспечит его постепенный рост. Хотя было бы большой глупостью начать пропускать иммигрантов с такой скоростью, которая привела бы к сокращению уровня заработной платы или превышала бы скорость процесса их культурной и экономической интеграции, умеренный поток иммигрантов в сочетании с относительной плодовитостью коренных граждан США позволил бы американскому населению стабильно расти, в то время как численность населений Китая и Индии достигнут своего пика и начнут снижаться в отсутствие иммиграции. Более того, если мировое население достигнет 9-12 миллиардов и начнет постепенно уменьшаться, США смогут начать увеличивать свою относительную долю в мировом населении, на мировых рынках и в военной сфере.
Продвижение идеи роста населения является давней американской традицией. В 1751 году Бенджамин Франклин в своих «Размышлениях о росте численности человечества» (Observations Concerning the Increase of Mankind) отметил, что американцы считали рост численности населения доказательством преимуществ свободы и предпринимательского духа. В 1806 году известный американский романист Чарльз Брокден Браун (Charles Brockden Brown) предсказал, что спустя столетие численность населения США будет составлять 300 миллионов человек (этого показателя США удалось достичь только приблизительно в 2006 году). Авраам Линкольн с нетерпением ожидал того момента, когда в США будут жить «500 миллионов счастливых и процветающих людей». В 1890 году в своей книге «Космополитическая железная дорога» (The Cosmopolitan Railway) Уильям Джилпин (William Gilpin), бывший губернатор штата Колорадо, предсказал следующее: «Бассейн Миссисипи тогда сможет с легкостью вместить и накормить население, в десять раз превышающее население [Римской империи], или 1310000000 жителей!» Если добавить к нему Канаду, то, по его мнению, «места с легкостью хватит для 2 миллиардов жителей — то есть для населения, численность которого в два раза превышает численность человеческой расы!» Поэтому поистине удивительным феноменом могло бы стать резкое прекращение прироста американского населения, численность которого выросла с 4 миллионов в 1790 году до 76 миллионов в 1900 году и до 320 миллионов сегодня.
Земли в США хватит на всех. Сегодня города занимают только 3% американских территорий. Приведет ли рост населения к массовой бедности? Пока этого не произошло. С 1900 по 2000 год уровень доходов среднестатистических американских граждан вырос в семь раз, несмотря на то, что численность населения США выросла с 76 миллионов до 320 миллионов.
За последние несколько лет скорость прироста населения США достигла самого низкого уровня со времен Великой депрессии, составив примерно 0,7% в год. Но даже при такой скорости прироста численность населения США к 2100 году может достичь 500 миллионов, а к 2200 году — миллиарда человек. Ожидается, что численность населения Китая достигнет своего пика приблизительно в 2026 году и составит при этом 1,4 миллиарда, а численность населения Индии достигнет своего пика к 2060 году, составив 1,6 миллиардов человек. Если численность населения Китая, а также Индии, стабилизируется и спустя некоторое время пойдет на спад, а население США при этом продолжит расти благодаря иммиграции из других стран, тогда, как бы странно это ни звучало, спустя столетие или два США могут на самом деле стать самой многочисленной нацией в мире.
Не никакой необходимости напоминать о том, что предложение сделать основной задачей иммиграционной политики постепенное увеличение численности населения США наряду с ассимиляцией иммигрантов в общую национальную идентичность приведет в ужас неомальтузианцев, которые уверены, что США уже страдают от перенаселения. Однако с момента основания Америки и до настоящего времени ей удавалось одерживать верх над своими соперниками из числа великих держав именно благодаря численности населения и уровню ВВП.
В осеннем номере этого журнала от 1990 года Джин Киркпатрик (Jeane J. Kirkpatrick), бывший посол США в ООН, опубликовала эссе под названием «Нормальная страна в нормальное время» (A Normal Country in a Normal Time). Она написала: «США проявили героизм в ту эпоху, когда от них требовался героизм, они проявили альтруизм в те долгие годы, когда свобода оказалась под угрозой». Однако теперь, по ее мнению, пришло время США обратить пристальное внимание на свои собственные нужды, продолжая при этом адаптироваться к многополярному миру: «С возвращением „нормальных“ времен, мы снова можем стать нормальной нацией и заняться насущными проблемами в области образования, семьи, промышленности и технологий. Мы можем стать независимой нацией в мире независимых наций».
Спустя почти четверть века рекомендации Киркпатрик кажутся актуальными как никогда прежде. Пришло время отказаться от стратегии пожизненной глобальной военной гегемонии США и доктрины постнационализма, лежащей в ее основе, и заменить их просвещенным американским национализмом. В своем стремлении к первенству США могли бы переложить большую часть ответственности за оборону своих союзников и протекторатов на них самих и настоять на строго взаимной торговле, ограничив при этом доступ на американские рынки меркантилистским нациям, которые защищают и субсидирую свои собственные отрасли промышленности. Америке стоит сочетать свою стратегию безопасности, основанную на балансировании сил, с просвещенным экономическим национализмом. И, наконец, новая иммиграционная политика, направленная на реализацию американских интересов, должна основываться на смещении акцента с воссоединения семей на навыки и квалификацию иммигрантов, а также на идее о том, что иммиграция является механизмом поддержания долгосрочного роста населения при условии экономической интеграции и культурной ассимиляции приезжих в США.
Именно так выглядит путь к восстановлению американской системы безопасности и финансовой стабильности, на который США должны были встать сразу после окончания холодной войны. Спустя почти четверть века заблуждений, споров и безрассудства, наконец, пришло время для такой внешней политики США, которая была бы основана на их национальных интересах.
Майкл Линд — пишущий редактор The National Interest, сооснователь фонда «Новая Америка» и политический директор его программы экономического роста. Он также является автором книги «Особенности американской стратегии» (The American Way of Strategy).
