Какие обязанности перед миром сохраняются у нашей уставшей страны

1.

Около 70 лет назад на развалинах Второй мировой войны родился новый мировой порядок, основанный на власти и влиянии Соединенных Штатов Америки. Сегодня в этом мировом порядке появляются трещины, а возможно и первые признаки краха. Российско-украинский и сирийский кризисы, а также прохладная реакция на них со стороны  мирового сообщества, волнения на Большом Ближнем Востоке и в Северной Африке, наступление автократии и отступление демократии по всему миру – если смотреть на эти проблемы по отдельности, то в них нет ничего беспрецедентного и не поддающегося контролю. Но в совокупности они указывают на то, что что-то в нашем мире меняется, причем меняется быстрее, чем мы себе представляем. Возможно, это сигнал о переходе к иному мировому порядку или к мировому беспорядку, какого мы не наблюдали с 1930-х годов.

Если сейчас происходит развал того мирового порядка, который был создан Америкой, то вызвано это не упадком американской мощи и влияния. Богатство, власть и потенциальное влияние США по-прежнему соответствует современным вызовам. И дело не в том, что мир стал более сложным и трудноконтролируемым – мир всегда был сложным и трудноконтролируемым. Да и усталость от войны тоже нельзя назвать в качестве  причины. Как это ни странно, данная проблема носит интеллектуальный характер. Это вопрос идентичности и целеустремленности.

Многие американцы и их политические лидеры из обеих партий, включая президента Обаму, либо забыли, либо отвергли те исходные положения, которые лежали в основе внешней политики США на протяжении семи последних десятилетий. В частности, американская внешняя политика уходит от глобальной ответственности, в которой интересы США приравнивались к интересам многих других стран мира, и возвращается к отстаиванию более узких, более ограниченных национальных интересов. Иногда это называют изоляционизмом, однако это неправильное слово. Правильнее было бы назвать это поиском нормального состояния. В основе американской обеспокоенности лежит желание сбросить необычное бремя ответственности, которое взвалили на себя предыдущие поколения в ходе Второй мировой войны и несли его на всем протяжении холодной войны, а потом вернуться к нормальному состоянии страны, которая в большей степени настроена на свои собственные потребности, чем на потребности внешнего мира.

Если именно это нужно сегодня большинству американцев, то текущий период перегруппировки будет не временной паузой перед неизбежным возвратом к глобальной активности. Это будет новый этап в эволюции американской внешней политики. А поскольку Америка играла необычайно важную и обширную роль в формировании мирового порядка, это также положит начало новому этапу в международной системе, которая обещает стать радикально иной и совершенно непохожей на то, что мы видели последние 70 лет. Если американцев не вернуть к просвещенному пониманию своей личной выгоды, если они не осознают того, насколько тесно их судьба переплетена с судьбами всего мира, то перспективы мира в 21-м веке, в котором смогут преуспевать как американцы, так и американские принципы, будут весьма мрачными.

Чтобы понять, в каком направлении идет Америка и весь мир, полезно напомнить себе, где мы были. Полезно вспомнить тот выбор, который Америка сделала много лет назад, а также глубочайшие, меняющие облик мира последствия от такого выбора.

Перед американцами никогда не стоял выбор между изоляционизмом и интернационализмом. Американцы со своим стремлением к богатству и счастью, со своей любовью к коммерции, со своим экономическим и территориальным (в более ранние времена) размахом и со своей идеологией универсализма никогда не хотели отгораживаться от остального мира. Япония времен сегуна Токугавы и Китай в эпоху династии Мин были изоляционистскими государствами. А американцы всегда были больше похожи на республиканский Рим и на древние Афины, будучи нацией, которая вечно в движении.

Когда американская внешняя политика примерно 70 лет тому назад претерпела революционные изменения, это не был переход от изоляционизма к интернационализму. До Второй мировой войны американцы отказывались от постоянного участия в глобальных делах, от обязательств перед другими странами и от ответственности за общее благополучие нашего мира. Но именно этого в то время хотели от США так называемые интернационалисты. Теодор Рузвельт, Джон Хей, Генри Кэбот Лодж, Элиу Рут, Генри Стимсон, Вудро Вильсон и многие другие считали, что американцы должны играть в мировых делах намного более существенную роль, как и подобает растущей державе. Соединенные Штаты все больше и больше становятся «уравновешивающей силой в мире», отмечал Рузвельт. А поэтому они должны вести себя соответствующим образом. И действительно, после испано-американской войны и в течение первых двух десятилетий 20-го века Соединенные Штаты проводили политику более обширного и глубокого глобального участия, чем когда-либо прежде. Кульминацией такой политики стала отправка двухмиллионной армии во Францию. Когда закончилась Первая мировая война, Вильсон, как и Рузвельт до него, решил превратить Соединенные Штаты в центрального игрока на поле мировой политики. Поскольку после войны его осаждали все европейские державы, просившие об американской финансовой помощи для стабилизации своих экономик, а также об американских гарантиях безопасности друг против друга, амбициозный Вильсон решил, что Соединенные Штаты должны на длительное время взять на себя глобальные функции. Он предупреждал американцев, что «мир будет в полном отчаянии, если Америка оставит его». Вильсоновская Лига Наций (вообще-то это была идея Рузвельта) хоть и формировалась на базе идеалистической терминологии об универсальных принципах и коллективной безопасности, прежде всего должна была стать инструментом американской власти и влияния, который лег  в основу нового либерального мирового порядка.

Однако американцы отвергли эту роль США. Разочаровавшись в компромиссах и недостатках Версальского договора, скорбя о гибели ста с лишним  тысяч своих солдат, скептически относясь к участию Америки в Лиге Наций и подталкиваемые республиканцами, полными решимости разгромить Вильсона и снова вернуться в Белый дом, американцы в большинстве своем были не только против лиги, но и против широких представлений интернационалистов о глобальной роли Америки. Это не было каким-то упущением по рассеянности, ведущим назад, к несуществующим традициям изоляционизма. Это было преднамеренное решение отказаться от более активного участия в мировых делах, которое прослеживалось в течение двух предыдущих десятилетий, проводить гораздо более сдержанную внешнюю политику, и прежде всего, избегать в будущем военных интервенций за пределами Западного полушария. Республиканские преемники Вильсона пообещали, как сказал президент Уоррен Хардинг (Warren Harding), «вернуться к нормальному состоянию». И американское общество приветствовало такой возврат.

Нормальность 1920-х годов не означала изоляционизм. Американцы продолжали торговать с внешним миром, инвестировали за рубежом, ездили за границу. Американским ВМС по размерам соответствовали только ВМС Британии. У Америки были флоты в Атлантическом и Тихом океанах, а ее дипломаты стремились к заключению договоров о прекращении гонки вооружений и объявлении войны вне закона. Нормальное состояние просто означало, что определение национальных интересов у Америки стало таким же, как у большинства других стран. Нормальность подразумевала защиту родины, отказ от обременительных международных обязательств, отстаивание независимости страны и свободы действий, а также обеспечение благополучия у себя дома. Проблемы Европы и Азии не были американскими проблемами, и с американской помощью их нельзя было решить (или не решить). Это в полной мере относилось и к экономическим вопросам. Хардинг хотел, чтобы «первой процветала Америка». И он сделал это. 1920-е годы стали периодом бурного роста американской экономики, в то время как экономика Европы после войны пришла в состояние застоя.

Огромному большинству американцев нормальность казалась разумным ответом миру в 1920-е годы, после колоссального напряжения в период правления Вильсона. На горизонте не было видно никаких явных угроз. Веймарская республика в Германии спотыкалась, и у нее было гораздо больше шансов развалиться, нежели предпринять очередную попытку достижения континентального господства. Большевистская Россия страдала от разрухи гражданской войны и от экономического кризиса. Япония хоть и усиливала свою мощь и наращивала свои амбиции, но являлась хрупкой демократией с постоянным местом в Совете Лиги Наций. С точки зрения большинства американцев в 1920-е годы, самую большую опасность для Америки представляли не иностранные державы, а те заблуждающиеся «интернационалисты», алчные банкиры и наживающиеся на войнах барышники, которые могли втянуть страну в международные конфликты, никакого отношения к Америке не имеющие.

На сей счет в стране существовал широкий, мощный и двухпартийный консенсус, и американцы следовали курсом нормальности на протяжении целых двух десятилетий. Они шли этим путем даже тогда, когда мировой порядок, более не поддерживаемый военно-морской мощью Британии и относительно устойчивым равновесием сил в Европе и Азии, начал ветшать, а затем рухнул. Вторжение Японии в Маньчжурию в 1931 году, приход к власти Гитлера в 1933-м, нападение Муссолини на Эфиопию в 1935-м, милитаризация Рейнской области в Германии и германо-итальянское вмешательство в ход гражданской войны в Испании в 1936-м, вторжение Японии в центральную часть Китая в 1937-м, присоединение Гитлером Австрии в 1938 году, за которым в 1939-м последовала аннексия и захват Чехословакии – все эти события тревожили, а порой и ужасали американцев. Нельзя сказать, что они были в неведении относительно происходящего. Уже тогда информация распространялась широко и быстро, а газеты с кинохроникой были переполнены сообщениями о каждом из начинавшихся кризисов. Сообщения о пикирующих бомбардировщиках Муссолини, сбрасывавших бомбы на вооруженных копьями эфиопов, о немецких бомбежках гражданского населения Герники, об ужасном японском насилии, грабежах и убийствах в Нанкине – все это было ужасно и прискорбно. Но это не являлось причиной для вмешательства со стороны  США. Напротив, это было причиной для невмешательства. Чем хуже была обстановка в мире, чем более безнадежной она казалась, тем меньше было у американцев желания иметь к этому хоть какое-то отношение. Все считали, что у Соединенных Штатов нет поставленных под угрозу жизненно важных интересов в Маньчжурии, Эфиопии, Испании и Чехословакии.

На самом деле, тогда казалось, что у США нет жизненно важных интересов нигде, кроме Западного полушария. Даже после вторжения немцев в Польшу в 1939 году и начала общеевропейской войны авторитетные американские мыслители и стратеги, гордившиеся своим «реалистическим складом ума», «отказом от альтруизма и сентиментальности» в своем анализе и «целенаправленным вниманием к национальным интересам», говорили о том, что Соединенные Штаты неуязвимы, поскольку от всех великих держав Америку отделяют два океана, где действуют ее мощные военно-морские силы. Нападение японцев, скажем, на Гавайи они полностью исключали, считая невозможным. Сенатор-республиканец Роберт Тафт (Robert A. Taft) с полной уверенностью заявлял, что ни одна держава «не проявит такой глупости», чтобы напасть на Соединенные Штаты, находясь от них «на расстоянии  тысяч океанских миль». Кроме того, США не очень пострадают даже в том случае, если нацистской Германии все же удастся полностью покорить Европу, включая и Великобританию, что реалисты к 1940 году считали делом решенным. Тафт не видел причин, по которым Соединенные Штаты не смогут торговать и осуществлять нормальную дипломатию с Европой, где будет господствовать нацистская Германия, как они делали это с Великобританией и Францией. Как говорил историк Говард Бил (Howard K. Beale), страны «торгуют не из-за того, что нравятся друг другу, а потому что  обе стороны находят такой обмен товарами желательным».

На сторонников такой точки зрения наклеили уничижительный ярлык «изоляционистов», но как позднее отмечал Ганс Моргентау (Hans Morgenthau), они в то время считали, что отстаивают «реалистическую традицию американской внешней политики». Соединенные Штаты не должны «рыскать по миру как странствующий рыцарь», предостерегал Тафт, «защищая идеалы добросовестности и нападая подобно Дон Кихоту на ветряные мельницы фашизма». Тафт настаивал на том, что мир нужно видеть таким, какой он есть, а не таким, каким его хотят видеть идеалисты. Европейская война была результатом «национальной и расовой вражды», которая «существовала веками и будет существовать еще на протяжении многих веков», утверждал он. Чтобы изменить ход войны, Соединенным Штатам придется отправить за океан миллионы солдат, осуществить практически невозможную высадку морского десанта на побережье, которое надежно обороняют немецкие войска, а затем маршем пройти по всей Европе, воюя с самой сильной в мире армией. Сама мысль об этом была невероятной. Следовательно, хотя американцы и хотели помочь Европе, у них «даже при наличии воли нет сил для того, чтобы стать ее спасителем».

Такая точка зрения была настолько преобладающей и настолько политически популярной, что Франклину Рузвельту в первые годы пребывания у власти приходилось подавлять свои интернационалистские позывы и заявлять, что он не позволить втянуть Америку в очередную войну. «Я ненавижу войну!» - громогласно заявил он в своем знаменитом обращении в 1936 году. Но после Мюнхена он запаниковал, чувствуя, что западные державы Британия и Франция утратили волю и желание противостоять Гитлеру. Тогда он начал предупреждать американцев о надвигающейся угрозе, которую он видел в фашизме. Но ему было трудно противостоять трезвому анализу реалистов. Рузвельт не мог доказать, что происходящие в Европе события напрямую подвергают угрозе американскую безопасность. Ему пришлось строить свои доводы в большей степени на чувствах и идеализме, нежели на очевидных фактах угроз Америке.

Хотя Соединенным Штатам не грозит непосредственная опасность военного нападения, утверждал Рузвельт, если позволить Гитлеру, Муссолини и имперской Японии настоять на своем, мир превратится в «убогое и опасное место для жизни – даже для жизни американцев». Америка превратится в «одинокий остров» в мире, где будет господствовать «философия силы». Даже при сохранении американской безопасности под угрозой окажутся «институты демократии», потому что  Америке в целях самообороны придется стать военным лагерем. Рузвельт призывал американцев смотреть дальше, не ограничиваясь рамками своей непосредственной физической безопасности. «В делах людских бывает время, - говорил он, - когда они должны готовиться к защите не только своих домов, но и основ веры и человечности, на которых стоит их церковь, их государство и сама цивилизация. Защита религии, демократии и доброй веры между нациями это та же самая борьба. Чтобы спасти одного, мы сейчас должны решиться на спасение всех».

Такие доводы, а также поражение Франции и битва за Британию помогли убедить американцев в том, что им не должен быть безразличен исход борьбы в Европе. Но они не убедили их в необходимости  воевать. В этой необходимости их убедил Перл-Харбор. Это нападение Японии, объявление войны Гитлером, а также полномасштабное вступление Америки в войну в Европе и Азии стали болезненным потрясением для американцев, особенно для тех, кто находился у власти. Считавшееся невозможным оказалось возможным, а многолетняя уверенность в безопасности Америки посреди неспокойного мира рухнула за один день.

События 1941 года заставили Америку провести фундаментальную переоценку своей глобальной стратегии и американских интересов. Ведя войну против Германии и Японии, Рузвельт со своими советниками уже в то время начал думать о том, каким должен стать послевоенный мир. В качестве руководства к действию они приняли то, что считали уроками предыдущих двух десятилетий.

Первый урок касался безопасности. Японская атака показала, что океанские просторы и даже сильный флот больше не обеспечивают надежную защиту от нападения. В более широком смысле пришло понимание, а вернее, новое осознание старой мысли о том, что усиление враждебной гегемонистской державы на просторах Евразии может со временем поставить под угрозу основополагающие интересы безопасности Америки, а также ее экономическое благосостояние. Дополнительным выводом стал «урок Мюнхена»: будущих агрессоров в Евразии необходимо сдерживать и устрашать до того, как они окрепнут, и их уже невозможно будет остановить никакими способами, кроме тотальной войны.

Другой урок состоял в том, что у США есть заинтересованность в политических событиях в Евразии. Писатель и журналист Уолтер Липпман (Walter Lippmann) утверждал: для того, чтобы американцы могли наслаждаться «физической безопасностью» и своим «свободным образом жизни», им надо сделать так, чтобы «другой берег Атлантики» всегда оставался в руках «дружественных» и «надежных» демократий. На протяжении двадцати лет люди насмехались над требованием Вудро Вильсона о том, что «мир необходимости обезопасить для демократии», писал Липпман. Однако Вильсон был прав. Под контролем свободных государств «берега и воды Атлантики» превратились в «географический центр человеческой свободы». Атлантическая хартия и Четыре свободы Рузвельта стали отражением этой возрожденной веры в то, что процветание демократии в мире не только желательно, но и чрезвычайно важно для безопасности Америки.

А ведь еще была мировая экономика. В конце 1920-х и все 1930-е годы Соединенные Штаты занимались в основном поиском внутренних средств для преодоления Великой депрессии. Страна увеличивала пошлины, запрещала предоставление иностранных кредитов, отказывалась проводить общую кредитно-денежную политику с другими странами и в целом защищала экономику США, игнорируя при этом мировую экономику. Однако к 1941 году Рузвельт со своими советниками пришел к выводу, что благополучие и безопасность Америки зависят от состояния мировой экономики. Бедность и экономические неурядицы сыграли важную роль в усилении Гитлера и большевиков. Значительную часть вины за это несут Соединенные Штаты, ибо хотя Америка в 1920-е и 1930-е годы и была ведущей экономической державой в мире, она не сумела сыграть конструктивную и ответственную роль в стабилизации мировой экономики.

И наконец, была проблема отношения американского общества к глобальной вовлеченности США. В 1920-е и 1930-е годы политические лидеры позволили американцам поверить, и даже убеждали их в том, что Америка ограждена от мировых бед и проблем. Возврат к такой самоуспокоенности был недопустим. Американцы больше не могли считать, что происходящие в тысячах километрах от них события никоим образом не должны их волновать. После войны одной из главных задач и величайших проблем для Рузвельта стало заручиться поддержкой общества в вопросе о том, что Америка должна играть более значимую и последовательную роль в мире. Как писал в апреле 1943 года Рейнгольд Нибур (Reinhold Niebuhr), американцы должны понять, что «преодоление мировых проблем невозможно, если Америка не возьмет на себя в полной мере свою долю ответственности за их решение».

А доля эта должна была стать очень весомой. Убежденные в том, что Вторая мировая война стала результатом не единичного инцидента, а общего развала мирового порядка в политическом, экономическом и стратегическом плане, американские лидеры решили создать и укрепить новый мировой порядок, который мог бы выдержать испытание временем. На сей раз мировой порядок решили создавать вокруг экономической, политической и военной мощи Америки. Европейцы доказали свою неспособность сохранять и поддерживать мир. Азия сама была абсолютно нестабильна. Любой новый порядок должен был определяться Соединенными Штатами. Америка должна была стать центром новой экономической системы, способствующим развитию открытой торговли и предоставляющим финансовую помощь и займы тем странам, которые пытаются удержаться на плаву. Надо было принять весомое и активное участие в оккупации и преобразовании побежденных держав, обеспечив укоренение там некоей формы демократии вместо диктатуры, которая привела эти страны к войне. Америка должна была обладать превосходящей военной мощью и в случае необходимости применять достаточную силу, обеспечивая стабильность и безопасность в Европе, Азии и на Ближнем Востоке.

Военная сила сыграла центральную роль в расчетах Рузвельта и его советников, когда они решили создать и защитить новый либеральный мировой порядок. «Мир нужно сохранять силой», - настаивал Рузвельт. Другого выхода нет. Он полагал, что для сохранения мира в Европе понадобятся американские оккупационные силы численностью один миллион человек, которым придется остаться там на год, а может и дольше. Во время войны объединенный комитет начальников штабов планировал создание военных баз по всему миру в «удаленных от США районах», чтобы боевые действия разворачивались ближе к противнику, а не к американской территории.

Естественно, Рузвельт надеялся избежать постоянного и длительного задействования американских наземных сил за рубежом, поскольку опасался, что этого не потерпит общество. Но он считал, что Соединенным Штатам придется как минимум посылать свои самолеты и корабли, когда от них этого  потребует Совет Безопасности ООН. Как заявил в 1944 году на конференции в Дамбартон-Оукс госсекретарь Корделл Халл (Cordell Hull), американские военные силы должны «быть в постоянном наличии, в достаточном количестве и с полной определенностью». На самом деле, Рузвельт полагал, что такие просьбы будут поступать от Совбеза настолько часто, что ему не хотелось, чтобы президент всякий раз обращался в конгресс для получения разрешения на применение силы. Совету Безопасности надо было обладать «полномочиями, чтобы действовать быстро и решительно, сохраняя и отстаивая мир силой, если это необходимо», объяснял Рузвельт. А поэтому американскому представителю надо было заранее предоставить возможность  принимать решения.

Рузвельт поддерживал Организацию Объединенных Наций, но не очень верил в коллективную безопасность. Он считал, что главной будет американская военная мощь. Он видел в ООН во многом то же самое, что Вильсон видел в Лиге Наций – инструмент американского глобального участия. Как отмечал историк Роберт Даллек (Robert Dallek), по мнению Рузвельта, ООН отчасти должна была «скрывать» центральную роль американской мощи в новом мировом порядке – скрывать от американцев.

2.

Такая новая большая стратегия США по послевоенному устройству мира стала радикальным отходом от «нормального состояния». Ее целью была не просто защита территории, благополучия и независимости американского народа, но и содействие либеральному мировому порядку, защищающему как американские интересы, так и интересы многих других стран. Возвышение евразийского гегемона создало бы угрозу другим странам задолго до того, как с этой угрозой столкнулись бы Соединенные Штаты. И тем не менее, теперь американцы признавали свою первостепенную ответственность за недопущение такой ситуации. Новая стратегия не была бескорыстной и альтруистской. Американские руководители считали, что она в полной мере соответствует интересам США. Однако эта стратегия не вписывалась в обычное определение «национальных интересов». Как объяснял госсекретарь администрации Трумэна Дин Ачесон (Dean Acheson), американцам надо научиться «действовать в рамках системы ответственности, которая шире наших собственных интересов». Это была настоящая революция в американской внешней политике.

Новая стратегия не была направлена против какой-то конкретной страны или угрозы – по крайней мере, в самом начале. Советский Союз тогда еще не превратился в очередную крупную угрозу новому мировому порядку. Во время Второй мировой войны Рузвельт и большинство других высокопоставленных руководителей рассчитывали на послевоенное сотрудничество с Советами, и даже в 1945 году Ачесон все еще верил в возможность  партнерства с Москвой. Вместо того, чтобы отвечать на какие-то конкретные угрозы, новая национальная стратегия была предназначена для недопущения общего краха мирового порядка. Это означало поддержку открытой международной экономической системы, реализацию принципов поведения на международной арене, помощь, где это возможно, демократическим правительствам, содействие хотя бы минимальному соблюдению прав человека, как это определено Уставом ООН, и в целом тому миру, который устраивал американцев и тех, кто разделял их убеждения.

Этот новый и весьма обширный комплекс целей и задач полностью переориентировал направленность американской внешней политики. Вместо бездействия, ожидания новых угроз, ответа на них и последующего отхода новая стратегия требовала постоянного и повсеместного участия в мировых делах. Новая экономическая стратегия была направлена на предотвращение экономических кризисов до того, как они могли привести к революции или деспотии. Цель новой военной стратегии заключалась в том, чтобы не допустить превращения потенциальных агрессоров в агрессоров реальных или, как говорил Рузвельт, «чтобы положить конец будущим войнам, наступив им на горло еще до того, как они созреют».

Такая концепция активного и упреждающего участия стала особенно заметна тогда, когда послевоенная эпоха переросла в эпоху холодной войны. План Маршалла был нацелен на поддержание и укрепление экономик и демократий Западной Европы, чтобы они не потерпели крах и не поддались коммунизму. Доктрина Трумэна имела целью поддержать Грецию и Турцию, чтобы они не пали жертвами коммунистической диверсии. Когда в 1949 году победила коммунистическая революция в Китае, американские критики обвинили администрацию Трумэна в том, что она сделала недостаточно для ее предотвращения. Справедливо или нет такое обвинение, но до Второй мировой войны никто бы и не подумал о том, чтобы выдвинуть его. Неожиданное вторжение Северной Кореи на Юг вызвало панику в Вашингтоне и, как считали Трумэн и его советники, во многом подтвердило «уроки Мюнхена». С этого времени Америке надо было сохранять бдительность и находиться в постоянной готовности к действиям в любой точке мира.

Именно об этом предупреждали в 1930-е годы противники интервенционистской политики. Вдумчивый и разумный человек Тафт на самом деле предсказывал, что отправленные на войну американские войска уже никогда не вернутся домой. Победа станет для них в равной мере и благодатью, и проклятием. Американские войска, предупреждал Тафт, «будут вынуждены бесконечно долго поддерживать порядок в Европе либо сохранять там равновесие сил с применением оружия». Бил предостерегал, что если целью является  свобода и демократия, как утверждал Рузвельт, то Соединенным Штатам придется «при помощи военной силы защищать демократию на европейском континенте» и держать «во всех океанах мира достаточно крупные военно-морские силы для сохранения «свободы морей»». Это был готовый рецепт банкротства милитаризма у себя дома и «империализма чистой воды» за рубежом.

Рузвельт и другие государственные деятели США вначале надеялись, что Америке не придется все делать самой. Рузвельт планировал разделить «управление миром» между «четырьмя полицейскими» - Соединенными Штатами, Великобританией, Советским Союзом и Китаем. А Трумэн в 1945 году был полон решимости резко сократить военный бюджет и вернуть домой как можно больше войск. Но уже через два года после окончания войны новый мировой порядок и надежды на мировое партнерство с другими великими державами балансировали на грани краха. Британия быстро просигнализировала о своей неспособности выполнять историческую миссию – даже в районе Средиземноморья. Китай погряз в революции и гражданской войне. А Советский Союз превратился не в сторонника нового порядка, а в его самого жесткого оппонента, как считали США. В результате Соединенные Штаты с удивлением осознали, что им придется нести львиную долю этого бремени, о чем предупреждал Тафт. Как позднее сказал Ачесон, Соединенным Штатам пришлось «исполнять функции локомотива во главе человечества», а остальные страны мира решили стать «тормозным вагоном».

Рузвельта всегда беспокоило то, что американский народ ни за что не согласится на такую неопределенную по срокам и обширную по функциям роль США. Выступая в январе 1945 года за три месяца до смерти с обращением к нации, он попытался сплотить американский народ и воодушевить его на выполнение грядущих задач. «В своем разочаровании после войны, - напомнил он американскому обществу, - мы отказались от надежды на обеспечение лучшего мира, потому что  нам не хватило мужества для исполнения своих обязанностей в общепризнанно несовершенном мире. Мы не должны допустить, чтобы такое случилось снова – в противном случае мы пойдем тем же самым трагическим путем, на сей раз, к третьей мировой войне».

До 1989 года больше уже ни один американский государственный деятель не думал о глобальных обязанностях своей страны без ссылки на Советский Союз или международный коммунизм. Начало холодной войны, паническая реакция американцев на советские действие в Восточной Европе и на Ближнем Востоке, а также американская паранойя по поводу угрозы коммунистической подрывной деятельности внутри США стали ответом на опасения Рузвельта относительно общественной поддержки. Многим американцам советский коммунизм казался даже более серьезной и прямой угрозой их образу жизни, чем Гитлер и нацисты. Поэтому борьба с ним стала более простой для понимания стратегией, которая пользовалась поддержкой, нежели «выполнение обязанностей в явно несовершенном мире». В годы холодной войны шли напряженные и зачастую острые дебаты о внешней политике, критики антикоммунистического сдерживания выражали свое несогласие, особенно во время и сразу после войны во Вьетнаме. И тем не менее, большинство  американцев неизменно проявляло готовность на многое идти во имя сдерживания коммунизма. В конце 1940-х и в 1950-х годах они передали миллиарды долларов на восстановление Европы и заключили военные союзы с бывшими противниками, такими как Япония и Германия, а также с другими европейскими державами, к которым они когда-то относились с презрением и недоверием. Они даже предоставили гарантии ядерного сдерживания для недопущения советского вторжения в Европу, добровольно превратив себя в мишень для ядерного оружия Советов в случае европейской войны. В 1950-е и 1960-е годы Америка зачастую тратила 10 и более процентов своего ВВП на военные нужды. Она направила сотни тысяч военнослужащих за рубеж на неопределенный срок, разместив их в Европе и Азии. В период правления Эйзенхауэра численность американских сил за границей составляла почти миллион человек. Америка вела дорогостоящие войны в Корее и Вьетнаме, которые дали весьма неопределенные и неудовлетворительные результаты.

Оправдание всего и вся борьбой с коммунизмом было, по словам Ачесона, «яснее, чем правда», однако такая стратегия сработала. Страх перед коммунизмом в сочетании со страхом перед Советским Союзом как геополитической угрозой привел к тому, что большинство американцев и американских политиков начали рассматривать любые действия, любую политику, направленную против сил коммунизма и даже против подозреваемых в коммунистической принадлежности в любой точке мира, как напрямую служащие жизненно важным интересам нации. В 1965 году даже Дэвид Халберстам (David Halberstam) (журналист, автор ряда критических книг о войне во Вьетнаме – прим. перев.) считал, что не допустить победы коммунистов во Вьетнаме «крайне важно для наших национальных интересов». Спустя 15 лет Джимми Картер, небезосновательно предупреждавший о «неумеренном страхе перед коммунизмом», был вынужден объявить о серьезных изменениях в политике в ответ на советское вторжение в Афганистан – страну, которую не могли отыскать на карте и два американца из целого миллиона, и где у США не было никаких интересов, кроме того обстоятельства, что там находились Советы. Общее чувство было таково: да, Соединенные Штаты взяли на себя беспрецедентные общемировые обязанности, но им пришлось так поступить, потому что  американские интересы оказались под угрозой беспрецедентного глобального вызова.

Поэтому американцы более 40 лет проявляли желание и готовность поддерживать активную экспансионистскую внешнюю политику, о которой говорили Рузвельт и его советники (и наверняка не только говорили). И результаты этого оказались исключительными. В течение полувека после Второй мировой войны Соединенные Штаты успешно создали, а затем защищали и продвигали либеральный мировой порядок, формируя обширный «свободный мир», чтобы в нем наступила беспрецедентная эпоха мира и процветания для Западной Европы, Восточной Азии и Западного полушария. Напряженность между США и СССР порой поднималась до опасных пределов, но прежде всего для этого периода был характерен мир между великими державами. Соединенные Штаты и Советский Союз не доходили до рукопашной, и что не менее важно, американское присутствие в Европе и Восточной Азии положило конец нескончаемым войнам, которые раздирали оба региона с конца 19-го века. Количество демократических государств в мире значительно увеличилось. Расширилась и углубилась международная торговая система. Большая часть мира наслаждалась беспрецедентным благополучием. Катастроф и кризисов хватало, были две дорогостоящие войны в Азии, но в целом такая стратегия оказалась весьма успешной – настолько, что советская империя наконец рухнула, и добровольно и мирно ушла под давлением экономических и политических успехов Запада, после чего либеральный порядок расширился, включив в свои ряды остальную Европу и большую часть Азии. Все это было результатом действия многих сил (политическая и экономическая интеграция Европы, успех Японии и Германии, развитие других преуспевающих азиатских экономик), но это было бы невозможно без готовности и способности США играть необычную и нехарактерную для себя роль хранителя и защитника либерального мирового порядка.

То, что Америка сумела сыграть такую роль, в меньшей степени объясняется какими-то особыми достоинствами американского народа и в большей - теми замечательными преимуществами, благодаря которым США оказались в уникальном с точки зрения истории положении.  Самое важное преимущество Америки это география. На протяжении столетий главные мировые конфликты происходили в Европе, Азии и на Ближнем Востоке, где соседствует множество государств, боровшихся за первенство и занимавшихся бесконечным военным соперничеством и войнами. Когда Соединенные Штаты в конце 19-го века стали великой державой, они единственные могли пользоваться благами безопасности в своем окружении, где Америка и без того являлась бесспорным гегемоном. Это обстоятельство, а также большое богатство и население страны дали США возможность  направлять основную часть своих вооруженных сил за тысячи километров, где они вели длительные боевые действия. Это также позволило Соединенным Штатам размещать за рубежом на постоянной основе крупные контингенты войск, если им это было нужно. И при этом США оставались неуязвимыми для соседних держав.

Такого удобного положения не было ни у одной страны в мире. Даже другая островная сверхдержава Британия находилась слишком близко к европейскому континенту и не была защищена от нападения, особенно когда главным оружием войны стали самолеты и ракеты большой дальности. Кроме того,  Британии не удалось выполнить ключевое требование своей стратегии: не допустить появления на континенте гегемона. Сохраняя и успешно управляя на протяжении двух столетий своей заморской империей, Британия дважды в 20-м столетии не смогла предотвратить усиление гегемонистской Германии, что привело к двум катастрофическим войнам, уничтожившим в конечном итоге британскую глобальную мощь. Британия потерпела неудачу, потому что  пыталась играть роль стабилизатора в Европе «дистанционно». Главной заботой британцев всегда была защита своей широко раскинувшейся империи, и они предпочитали по мере возможности не вмешиваться в европейские дела. Их неспособность или нежелание размещать на континенте свои войска, или, по крайней мере, надежно гарантировать их быстрое прибытие в чрезвычайной ситуации, дали потенциальным агрессорам возможность сделать вывод о том, что британские войска либо не прибудут вовремя, либо не появятся вообще.

После Второй мировой войны уникальные географические преимущества Америки дали ей возможность  для реализации неслыханной глобальной стратегии. Соединенные Штаты смогли выйти за рамки традиционной национальной обороны и балансирования за рубежом. Америка сумела по сути стать одновременно и европейской, и азиатской державой, разместив свои войска на постоянной основе на обоих театрах. Присутствие американских войск заставило потенциальных агрессоров поверить в то, что Соединенные Штаты будут воевать в случае нападения на их союзников. На протяжении следующих семи десятилетий это американское присутствие обеспечивало всеобщий мир и стабильность в двух регионах, которые как минимум столетие не вылезали из конфликтов между великими державами.

Не менее замечательным было и то, с какой готовностью остальные страны из либерального мира приняли и даже приветствовали непреодолимую мощь Америки. Опять же причина этого не только в силе и географии, но и в идеологической близости. Правда состоит в том, что большинству стран мира Соединенные Штаты казались довольно добрым и великодушным гегемоном. Но ключевая геополитическая реалия состояла в том, что остальным странам грозили более непосредственные и прямые опасности, чем далекая Америка. Когда соседи начинали им угрожать, они обращались к США как к естественному партнеру, успокаиваясь от их способности проецировать силу и защищать их, и в то же время, находя утешение в их отдаленности.

Таким образом,  Соединенные Штаты нарушили ряд основополагающих правил международных отношений. На протяжении десятилетий реалисты считали, что мирный и стабильный мировой порядок должен быть основан на многополярном балансе сил, на «концерте» наций, которые поддерживают относительное равновесие в системе, где все игроки считаются необходимыми и легитимными – как Европа после Венского конгресса. Это был мир, где себя комфортно чувствовал Генри Киссинджер, который постоянно предсказывал его ближайшее появление, даже в 1960-е годы. Считалось, что однополярность изначально неустойчива и недолговечна, потому что великие державы всегда будут объединяться против той державы, которая стала слишком сильной – как случилось в Европе в ответ на усиление Франции и Германии в 19-м и 20-м веках. Ричард Никсон изложил эту якобы азбучную истину реалиста в своей речи в 1972 году,  которая несомненно была составлена под влиянием Киссинджера. «Мы должны помнить, - заявил Никсон, - что продолжительный мирный период в истории человечества был лишь один раз – когда появился баланс сил. Опасность войны возникает тогда, когда одна страна становится неизмеримо сильнее по отношению к своему потенциальному сопернику. Я думаю, мир будет безопаснее и лучше, если сильные и крепкие Соединенные Штаты, Европа, Советский Союз, Китай и Япония будут поддерживать равновесие». Однако США в то время уже опровергли данный тезис.

Обширное признание американской власти и силы, наилучшим образом доказанное наличием большого количества союзников у США и отсутствием сильных держав в лагере Советского Союза, боровшегося против них, создало уникальную ситуацию в мире. Ни одна страна мира никогда не играла такую роль в общемировом масштабе – и видимо не могла этого сделать. Такая ситуация не соответствовала теории, потому что  ее нельзя было воспроизвести. Это был единственный в своем роде случай.

География дала США возможность  играть свою уникальную роль в мире, но как показали события 1920-х и 1930-х годов, вопрос о том, будут ли ее играть Соединенные Штаты, мог решить только американский народ. Ничто не требовало от них играть столь необычную роль в мировых делах. В эпоху холодной войны американцы делали это в основном из страха перед коммунизмом. Но что должно произойти после распада Советского Союза  и исчезновения коммунистической угрозы? Этот вопрос обсуждался сорок мучительно долгих лет, когда никто еще не ожидал, что СССР откажется от геополитического соперничества. Однако неожиданный крах советской империи и международного коммунизма после 1989 года неизбежно вновь поднял вопрос о том, как определять предназначение Америки и ее интересы в отсутствие очевидной угрозы. Внезапно американцы вернулись туда, где их в начале 1940-х оставил Рузвельт, когда задача состояла в недопущении ошибок 1920-х и 1930-х годов. Но кто-нибудь помнил первоначальную грандиозную стратегию, разработанную в короткий период до того, как в американском стратегическом мышлении стал доминировать Советский Союз? Сохранила ли эта первоначальная стратегия свою актуальность в конце 20-го столетия? Или американцы, как с тревогой говорил в 1950-е годы политолог Роберт Осгуд (Robert Osgood), «настолько напуганы своим страхом перед коммунизмом, что в своей одержимости тем, против чего они борются, забыли, за что они борются»?

3.

Когда закончилась холодная война, многие действительно считали, что Соединенные Штаты могут наконец снять с себя тяжкое бремя многочисленных глобальных обязанностей, которые они выполняли более сорока лет. Как и в 1920-е годы, мир начала 1990-х казался достаточно безопасным. Бывший Советский Союз был в состоянии экономического и политического коллапса. Китай после кровавой расправы на площади Тяньаньмэнь оказался в дипломатической и экономической изоляции. Больше всего американцев в то время беспокоил бурный рост японской экономики, которая, как потом оказалось, была накануне 20-летней стагнации. И какие же суровые опасности требуют от США сохранять свою аномальную и чрезмерно большую роль в мире? Разве не может Америка стать более нормальной страной с более нормальным определением своих национальных интересов?

В своей статье «Нормальная страна в нормальное время», которая вышла в сентябре 1990 года, Джин Киркпатрик (Jeane Kirkpatrick) (американский государственный деятель, представитель США в ООН в 1981-1985 гг. – прим. перев.) как раз об этом и говорила. С распадом Советского Союза  исчезла «настоятельная необходимость в героизме и жертвенности». Холодная война придала внешней политике «неестественную значимость» в американской жизни. «Внешнеполитическая элита» привыкла к мысли о том, что у США есть «обширные, дорогие и глобальные цели», «выходящие за рамки…очевидных американских интересов». Соединенным Штатам пора «снова сосредоточиться  на своих национальных интересах». Киркпатрик считала, что национальные интересы должны быть традиционными - «защита своей территории, богатства и доступа к необходимым благам, а также защита сограждан». Это «нормальное состояние для стран».

Киркпатрик в своей статье выразила те мысли, которые были у многих после падения Берлинской стены в 1989 году, а не только у последователей Патрика Бьюкенена (Patrick Buchanan), который очень хвалил ее сочинение. Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama) также заявлял, что после поражения коммунизма и победы демократии на горизонте больше нет никаких серьезных геополитических и идеологических вызовов. Главной угрозой в будущем, написал он в своем знаменитом очерке «Конец истории?», станет «скука и безотчетное томление от жизни в условиях пресного, убивающего душу западного либерализма». Другие отмечали предостережения историка Пола Кеннеди (Paul Kennedy) о «имперском перенапряжении сил» и тревожились насчет обширных глобальных обязательств Америки в военной области, которые уже невозможно оправдать советской угрозой. Они опасались, что из-за этого Америка окажется в невыгодном положении, поскольку в сегодняшнем мире геоэкономика важнее геополитики. Реалисты призывали США резко отказаться от своих зарубежных военных обязательств, вывести войска из Европы и Азии, и даже вернуться к тому, что они называли «удаленным равновесием» 1920-х и 1930-х годов.

И, тем не менее, первые два десятилетия после окончания холодной войны Соединенные Штаты проводили свою изначальную большую стратегию, разработанную еще до ее начала. Событие, которое задало тональность следующему десятилетию, было довольно незначительным. В августе 1990 года иракская армия Саддама Хусейна вторглась в Кувейт, и в считанные дни захватила и аннексировала его. То были жестокие и варварские действия, но по сравнению с эпохальными событиями кровавого 20-го века они казались мелочью. Границу между двумя этими странами, как и большую часть границ в арабском мире, произвольно провела Британская империя. При османах Кувейт находился под иракским сюзеренитетом, а багдадские лидеры издавна считали его провинцией своей страны. Кроме того,  Саддам обосновал вторжение тем, что он оказал поддержку якобы народному (но на самом деле сфабрикованному) восстанию против кувейтской королевской семьи.

Самозваные реалисты из администрации Буша и вне ее утверждали, что США должны провести красную черту не в Кувейте, а в Саудовской Аравии. Нефть Кувейта не настолько важна, заявлял Колин Пауэлл (Colin Powell), а риск крупной конфронтации с Саддамом и его армией велик. Поэтому «самое благоразумное» решение это оборона саудовцев. «Мы ничем не сможем объяснить гибель наших людей за Кувейт, - говорил Пауэлл, - а вот Саудовская Аравия это совсем другое дело». Дика Чейни тревожило то, что изгнание Саддама из Кувейта будет стоить «чертовски дорого», хотя нефть оттуда «идет в основном  в Японию». Аналогичных взглядов придерживался Джеймс Бейкер (James Baker), как и большинство  демократов в конгрессе, да и большинство  американцев тоже. Проведенный в ноябре 1990 года опрос показал, что 51 процент американцев против попыток выгнать иракцев из Кувейта силой, и что за это изгнание выступает лишь 37 процентов. Большинство было за карательные экономические санкции против Саддама.

Но другие советники Буша во главе с Брентом Скоукрофтом (Brent Scowcroft) смотрели на это иначе. Нападение Саддама, считали они, это «первая проверка послевоенной системы». На протяжении полувека Соединенные Штаты играли ведущую роль в устрашении и наказании агрессоров. Хотя изгнание иракских войск из Кувейта было «дорогостоящей и рискованной затеей», Скоукрофт опасался, что отказ от таких действий создаст «ужасный прецедент, которые лишь ускорит жестокие центробежные тенденции в эту новую эпоху после окончания холодной войны». Умиротворение агрессора в одном регионе будет порождать агрессию в других местах. Президенту Бушу все это напоминало 1930-е годы. На сей раз, писал он в своих мемуарах, «я не хотел никакого умиротворения». Выступая перед американским народом накануне войны, Буш определил американские цели не в рамках национальных интересов, а в рамках «нового мирового порядка», в котором «поведением стран управляет власть закона, а не власть джунглей». Во многом подобно Рузвельту в 1939 году, он утверждал, что «мы не хотим и не собираемся жить в мире, где позволяют беспрепятственно царствовать жестокости и беззаконию».

Таким образом, возникло впечатление, что после долгой холодной войны возродилась первоначальная великая стратегия Рузвельта: защита либерального мирового порядка от краха, реагирование не только на какие-то единичные и конкретные угрозы, но и на любые возникающие вызовы политического, экономического и стратегического характера. После 1990 года Соединенные Штаты, несмотря на появлявшееся время от времени дома  протекционистское давление, в целом стремились к расширению свободной торговли и в сотрудничестве с другими странами боролись за предотвращение краха мировой экономической системы, делая это даже в моменты экономического кризиса. Соединенные Штаты также взялись за расширение своей системы альянсов, особенно в Центральной и Восточной Европе.

Более того, в наступившем после падения Берлинской стены десятилетии Соединенные Штаты провели ряд довольно масштабных военных операций. Если говорить точно, их было семь, и проводились они каждые 17 месяцев: в Панаме (1989 г.), в Ираке (1991 г.), в Сомали (1992 г.), на Гаити (1994 г.), в Боснии (1995 г.), снова в Ираке (1998 г.) и в Косово (1999 г.). Ни одна из них не являлась ответом на угрозы жизненно важным интересам Америки. Все они были нацелены на защиту и расширение либерального мирового порядка. Для этого свергались диктаторы; предотвращались перевороты; предпринимались попытки восстановления демократии в Панаме и на Гаити; принимались меры противодействия массовым убийствам и голоду в Сомали, Боснии и Косово; была предотвращена агрессия в Персидском заливе в 1991 году; а также осуществлялись усилия по недопущению распространения ядерного и прочих видов оружия массового уничтожения в Ираке в 1998 году. Когда Буш отправил 30-тысячную группировку для отстранения от власти коррумпированного диктатора Мануэля Норьеги (Manuel Noriega), сделано это было не в целях отстаивания национальных интересов «в их узком понимании», как одобрительно писал в то время журналист Джордж Уилл (George Will), а для «реализации прав и исполнения обязанностей, которыми наделена великая держава». Когда Буш начал проводить в Сомали чисто гуманитарную, а поэтому самую бескорыстную интервенцию в американской истории, он заявил общественности: «Я понимаю, что Соединенные Штаты в одиночку не смогут исправить все несправедливости нашего мира. Но народ Сомали … нуждается в нашей помощи … и некоторые кризисы в мире невозможно разрешить без американского участия».

Короче говоря, Соединенные Штаты были «незаменимой нацией», как скажет потом Билл Клинтон – незаменимой, если выражаться точно, для сохранения либерального мирового порядка. Именно такие представления стояли за большинством внешнеполитических инициатив Клинтона: расширение НАТО с предоставлением беспрецедентных военных гарантий таким странам как Польша, Чехия и государства Прибалтики; миллиарды, направленные в Россию для спасения спотыкавшегося демократического эксперимента Бориса Ельцина; а также напряженные усилия по сдерживанию Северной Кореи, Ирака и Ирана, которые попали в категорию «стран-изгоев», потому что  демонстративно не подчинялись принципам либерального мирового порядка. Конфликты в отдаленных и неспокойных регионах мира не считались неактуальными для американских интересов, но их рассматривали в более широком контексте. После кровавой бойни в Сребренице в 1995 году официальные лица из администрации Клинтона утверждали, писал Дэвид Халберстам, что «сербская агрессия» недопустима – не потому что она напрямую угрожает американским интересам, чего очевидно не было, а потому что она «разрушает саму основу Запада».

Даже американская конфронтация с Ираком, начавшаяся в конце 1990-х и закончившаяся вторжением США в Ирак в 2003 году, вначале рассматривалась как проблема мирового порядка, и только позже была включена в качестве  составной части в бушевскую «войну с террором». Когда президент Клинтон в конце 1998 года приказал в течение четырех дней бомбить и подвергать ракетным атакам иракские заводы, предположительно производящие оружие, он предупредил, что если Саддам не остановится, «сообщество наций станет свидетелем все новых угроз типа той, какую сегодня представляет Ирак – государство-изгой с оружием массового уничтожения, готовое применить его или поставить террористам. … Если мы сегодня не ответим на это, завтра наше бездействие придаст смелости Саддаму и всем тем, кто следует его примеру». В 20-м веке американцы «часто проводили различие между хаосом и общностью, между страхом и надеждой. Сейчас, в новом столетии, у нас появится замечательная возможность  сделать будущее более мирным, чем прошлое». В итоге решение Джорджа Буша о смещении Саддама Хусейна (глупое оно или мудрое) было в большей степени продиктовано заботой о мировом порядке, нежели узкими и эгоистичными интересами. Из всех американских интервенций в период после холодной войны только вторжение в Афганистан можно считать имеющим непосредственное отношение к национальной безопасности самой Америки.

Продолжительные интервенции в Ираке и Афганистане определенно способствовали ослаблению поддержки в американском обществе, причем поддержки не только самим войнам, но и той большой стратегии, которая привела к ним. Однако  эта поддержка была ненадежной и неустойчивой с самого начала. Опросы общественного мнения, проводившиеся в 1990-е годы, показывали, что американцы устали от зарубежных интервенций, хотя общество в целом поддерживало своих президентов, когда те применяли силу. Оппозиционные партии выступали против интервенций, предпринимавшихся как президентами-демократами, так и президентами-республиканцами. Демократы голосовали против войны Джорджа Буша-старшего в Персидском заливе; республиканцы были против интервенций Клинтона на Гаити и на Балканах, называя их ненужной «международной общественной работой» и «строительством наций», которые далеки от американских национальных интересов. Реалисты из научного мира и аналитических центров бросали камни в одну администрацию за другой, предупреждая о том, что они «зарвались» и демонстрируют «империализм». Подобно карикатурному персонажу, который бежит, срывается с обрыва, не в силах остановиться, болтает в воздухе ногами, а потом падает вниз, поддержка активной внешней политики 1990-х была своего рода силой инерции, подпитываемой энергией последних лет холодной войны, но сила земного притяжения все равно должна была бросить ее на землю.

Согласно сегодняшней общепринятой точке зрения, американцы устали от войны. Но наверное будет точнее сказать, что они устали от нашего непростого мира. Ведь во времена холодной войны у них было гораздо больше причин для такой усталости – Корея и Вьетнам обошлись Америке в 14 раз дороже по количеству погибших американцев, чем Афганистан и Ирак. Но они никогда полностью не отвергали глобальную стратегию сдерживания коммунизма, из-за которой были вынуждены воевать. Сегодняшнее настроение в большей степени похоже на 1920-е годы. Сейчас более 50 процентов американцев считают, что Соединенным Штатам «не следует лезть в чужие дела на международной арене – и пусть другие страны сами разбираются и учатся ладить между собой». Это самый высокий показатель с тех пор, как центр Pew начал задавать данный вопрос 50 лет тому назад.

Нет сомнений, что в основе такого отношения общества лежит нежелание участвовать в новых войнах. Но как показали 1920-е и 1930-е годы, решительный отказ от войны может повлиять на внешнюю и экономическую политику в более широком плане. В 1930-е годы стремление избежать войны заставило конгресс принять закон о сохранении нейтралитета, чтобы американцы не торговали с воюющими странами в иностранной войне, дабы Соединенные Штаты не оказались втянутыми в боевые действия на той или иной стороне. Такие меры сегодня немыслимы, однако стоящие за ними доводы вполне понятны. Сегодняшние опросы показывают, что американцы не только против применения силы, но и против действий, до войны не дотягивающих. Более 50 процентов согласны с тем, что США важнее «не вмешиваться чрезмерно в ситуацию на Украине», чем занимать «твердую позицию против России». Второе считают более важным лишь 29 процентов опрошенных. Многие из числа противников «чрезмерного вмешательства» могут опасаться того, что любое вмешательство может со временем привести к военной конфронтации. И здесь они в определенной мере правы. Как и в 1920-е и 1930-е годы, американцы видят эту скользкую дорожку.

4.

Историки часто говорят о «взрослении» американской внешней политики с 19-го века. Но если страны чему-то учатся, то они могут и разучиться. Наблюдая сегодня за проведением и обсуждением американской внешней политики, трудно не заметить то, что мы разучились делать кое-какие вещи, забыли старые уроки, на которых строится большая стратегия. Наверное, это было неизбежно. Вторая мировая война так же далека от поколения 2000-х, как далека была гражданская война от поколения 1930-х годов. Поколение, которое не помнит холодную войну, и знает по памяти только Ирак и Афганистан, будет иначе смотреть на роль и место Америки в мире. Добавьте к этому старшее поколение, которому надоело играть прежнюю роль, и вряд ли для нас станет неожиданностью ослабление энтузиазма. Американцы сегодня не изоляционисты. В любом случае, изоляционистские настроения у них ничуть не сильнее, чем в 1920-е годы. Они предпочитают либеральный мировой порядок в той мере, в какой он их касается. Но они уже не хотят многим жертвовать во имя его сохранения.

Это понятно. Американцы играют роль Атланта, несущего мир на своих плечах. Их можно простить за то, что они испытывают соблазн сбросить эту ношу со своих плеч. Даже в самых лучших обстоятельствах играть роль стража либерального мирового порядка было крайне тяжело и сложно. На заре американского века Трумэн называл это «самой ужасной обязанностью, с которой может столкнуться страна». Джордж Кеннан (George Kennan) был уверен в том, что американский народ «ни по организационным основам, ни по темпераменту не подходит на роль величественной имперской державы». Но он недооценил его, потому что  американцы выполняют свои глобальные обязательства на протяжении десятилетий, делая это лучше большинства стран.

Но это колоссальная ноша, и не только из-за очевидных потерь жизней и богатства. Американцы тратят огромные деньги на военный бюджет, больше всех стран мира вместе взятых. Разве американские союзники не могут взять на себя более существенные расходы? Этот вопрос звучит с самого начала холодной войны, но ответ всегда один: наверное, нет. Те факторы, которые дали США уникальную возможность  для поддержания мирового порядка – огромное богатство, власть, а также безопасность, обеспечиваемая географией – помогают объяснить, почему у американских союзников всегда было меньше возможностей и желания. Им не хватает мощи и безопасности, чтобы видеть и действовать за рамками своих узких интересов. Поэтому там, где они терпели неудачу, они потерпят ее снова. Даже европейцы 21-го века, несмотря на все достоинства своего союза, не в состоянии объединиться против прокравшегося в их ряды хищника. Как и прежде, они готовы отдать на съедение слабых, если это необходимо для спасения их собственной (финансовой) шкуры. Есть и нравственные издержки. Как и большинству людей, американцам в целом нравится верить в то, что они поступают в мире справедливо, что они на стороне тех, кто прав. Если это возможно, они хотят иметь правовые или институциональные санкции на свои действия, или, по крайней мере, видеть общее одобрение со стороны стран-единомышленниц. В тех двух случаях за последние 100 лет, когда Соединенные Штаты думали о том, чтобы играть главную роль в мировых делах (в 1918 и 1945 годах), их лидеры настаивали, что одновременно надо создать международные организации, которые могли бы, по крайней мере, теоретически обеспечивать легитимность американским действиям.

Но проблема в том, что у мира нет по-настоящему всесторонней и всеохватывающей правовой или базисной власти, а тем более демократической власти, которой подчинялись бы все страны. Вопрос о том, кто прав, а кто виноват, решается не в беспристрастном суде, а обычно в соответствии с соотношением сил в системе. Американцам обычно приходится применять силу для навязывания своей идеи справедливости, но при этом у них нет никаких доказательств, кроме веры в свою правоту. Это тяжкое моральное бремя для демократического народа. Внутри страны американцы привыкли к тому, что эта нагрузка распределяется равномерно по всему обществу. Люди пишут законы, полиция обеспечивает исполнение этих законов, судьи и присяжные выносят приговоры, а тюремные надзиратели исполняют наказания. Но в международной сфере американцам приходится выступать в качестве  судьи, присяжного, полиции, а в случае военных акций в роли палача. Что дает США право действовать от имени либерального мирового порядка? По правде говоря, ничто, кроме уверенности в том, что либеральный мировой порядок самый справедливый.

Такую моральную головоломку было проще игнорировать во время холодной войны, когда любые предпринимавшиеся действия, причем даже в самых далеких и мрачных уголках мира, объяснялись тем, что они осуществляются в защиту жизненно важных национальных интересов. Однако в действиях, предпринимаемых в защиту мирового порядка, больше моральной неоднозначности. Американцы и европейцы утверждают, что суверенитет  Украины должен быть нерушимым, и что народ этой страны должен иметь возможность преследовать свою цель стать частью Европы. Владимир Путин оправдывает свое вторжение в Крым древними историческими связями и тем, что это ответная реакция на американское и европейское вмешательство в историческую сферу влияния России. Кто рассудит противоборствующие стороны, кто вынесет решение о том, какая из них права? Кому рассматривать конфликтующие претензии на справедливость? Нет никакого смысла говорить о якобы имеющем место превосходстве морали 21-го века над моралью 19-го века. Ни в этом столетии, ни в предыдущих в международной системе нет и не было совершенной морали или абсолютной справедливости. Великие державы не приходят к спорам с чистыми руками, ни в этом, ни в других веках. Все эгоистичны, все себя дискредитировали с нравственной точки зрения. И чем больше у нации силы и власти, тем больше шансов на то, что ее поведение будет несопоставимо с моралью христианства или просвещения.

Кто может сказать, что сама защита либерального мирового порядка это непременно во благо? Либеральный мировой порядок никогда и  нигде не ставили на народное голосование. И Бог его нам тоже не завещал. Это не конечная точка человеческого прогресса, хотя именно этому нас учит образование и просвещение. Это временный и преходящий мировой порядок, который соответствует потребностям, интересам, и прежде всего идеалам большой и влиятельной группы людей. Но вовсе необязательно, что он удовлетворяет потребностям и желаниям всех. Долгие годы многие люди за рубежом и некоторые американцы у себя в стране видели в этом форму западного империализма, а многие считают так до сих пор. Коммунизм может и потерпел поражение, однако самовластие и автократия живы и поныне. И именно эта форма государственного устройства, а не демократия являлась нормой на всем протяжении истории. В последние десятилетия демократии во главе с США и Европой получили силу и власть для того, чтобы определять облик мира. Но кто может сказать, что путинизм в России или особая форма практикуемого в Китае авторитаризма не проживет столько же, сколько и европейская демократия, которой, если не считать Великобританию, чуть больше ста лет?

Либеральный мировой порядок, как и любой мировой порядок, навязывается, и хотя мы на Западе хотели бы, чтобы его устанавливала высшая добродетель, обычно он устанавливается и навязывается господствующей державой. Путин стремится навязать свое видение мирового порядка на российской периферии точно так же, как это делают Европа и Соединенные Штаты. Добьется он успеха или потерпит неудачу – это будет определяться не просто тем, кто прав, а кто нет. Это будет определяться применением власти.

Это тревожная мысль для страны, которая устала применять власть. Ганс Моргентау как-то заметил, что американцев привлекает «иллюзия о том, что страна может уйти от политики силы», что в какой-то момент «занавес окончательно опустится, и в игры силовой политики никто уже играть не будет». За последние двадцать лет было много предложений о таком уходе от политики силы. В 1989 году Фукуяма сказал американцам, что с окончанием истории больше не останется «серьезных идеологических соперников либеральной демократии». Либеральный прогресс неизбежен, а поэтому для его продвижения и защиты ничего не надо делать. Такие мысли звучали на всем протяжении 1990-х годов. Эпоха геополитики предположительно уступила место эпохе геоэкономики. И в эту новую эпоху Америке нужно меньше «жесткой силы» и больше «мягкой силы».

Такова была господствующая расхожая мудрость, по крайней мере, с момента окончания холодной войны до 2008 года и начала финансового кризиса. Затем система взглядов изменилась. Внезапно вместо конца истории наступил конец Америки, конец Запада. Триумф превратился в упадок. Из утопии периода после холодной войны появился пост-американский мир. Но и это оказалось некоей формой стремления уйти от действительности. Дело в том, что независимо от того, торжествовал ли либеральный мировой порядок, клонились ли к упадку Америка и Запад, вывод оставался неизменным: с этим ничего нельзя поделать. Если раньше Америке не нужно было использовать силу для формирования мира, и это даже было неправильно, то внезапно это стало невозможно, так как Соединенные Штаты больше не обладают необходимой силой и властью.

Сегодня более 50 процентов американцев считают, что Соединенные Штаты играют «менее важную и существенную роль как мировой лидер, чем десять лет назад». Есть такое ощущение, что для многих американцев этот упадок отнюдь не повод для паники, а скорее нечто вроде облегчения. Меньше власти – меньше обязанностей. Ощущение тщетности, как сегодня, так и в 1920-е и 1930-е годы, это одновременно приглашение и обоснование для возврата к нормальному состоянию.

Ощущение тщетности влияет и на политиков. Высокопоставленные представители Белого дома, особенно помоложе, смотрят на такие проблемы как борьба в Сирии, и думают, что Соединенные Штаты почти ничего не могут с этим поделать. Таков урок, вынесенный их поколением, урок Ирака и Афганистана: у Америки нет ни сил, ни понимания, ни умения решать мировые проблемы.

Но это тоже стремление уйти от действительности, ибо в этом доводе о тщетности укрепился один миф. Состоит он в том, что раньше эффективно применять силу и власть было проще, чем сегодня. Мы смотрим в прошлое на холодную войну через розовые очки и воображаем, что Соединенные Штаты раньше заставляли других делать то, что им было нужно, знали, что делают, и обладали такой несокрушимой силой, что мир просто подчинялся их воле или поддавался их очарованию. Но несмотря на конечный успех, американская политика времен холодной войны была полна ошибок, глупостей, близких к катастрофе ситуаций и реальных катастроф. С самого начала союзники порой оказывались непослушными, недовольными и неуправляемыми. Внутренняя политика США затрудняла выработку разумного курса, а иногда делала невозможным следование таким курсом. Мировая и американская экономика перемещались из кризиса в кризис. Американская военная мощь в лучшем случае была крайне ненадежным инструментом. Во Вьетнаме она потерпела жалкий провал. Это было либо результатом неизбежности, либо итогом плохой политики Вашингтона. В Корее все едва не обернулось полнейшей катастрофой. Самые успешные президенты той эпохи, от Трумэна до Рейгана, не всегда казались успешными своим современникам, а во внешней политике иногда терпели существенные поражения. Неужели архитекторы сегодняшней внешней политики действительно считают, что Ачесону с коллегами или политикам из администраций Джонсона, Никсона или Картера было проще и легче?

Внешняя политика любой страны чаще терпит неудачи, чем добивается успеха. Попытки влиять на поступки людей трудны даже во внутреннем окружении. Влиять на другие народы и другие страны вместо того, чтобы просто их уничтожать, это самая сложная из всех человеческих задач. Для внешней политики, как и для людских дел в целом, характерно то, что все решения проблем лишь порождают новые проблемы. То же самое можно сказать и обо всех войнах. Идеального окончания нет ни у одной войны, даже у тех, которые ведутся с самыми ясными и с самыми честными целями. Гражданская война не положила конец ужасным бедам и страданиям чернокожих в Америке, хотя она унесла более полумиллиона жизней. Вторая мировая война закончилась тем, что под властью Советского Союза  оказалось пол-Европы, и она положила начало очередной 40-летней эпохе конфронтации сверхдержав.

Когда страна использует свою власть и силу для установления мирового порядка, а не просто в целях самообороны или завоевания, слабость и непрочность ее решений еще больше заметна. Военные действия по сохранению мирового порядка изначально ограничены как по размаху, так и по целям. Для поддержания мирового порядка необходимо действовать в серой зоне между победой и поражением. Мерилом успеха зачастую становится не то, насколько замечателен конечный результат, а то, лучше или хуже неудовлетворительный конечный результат, чем тот итог, который был бы при отсутствии каких-либо действий. Требовать итога, который всегда дает максимальный результат при минимальных затратах, это еще одна форма бегства от действительности.

Но похоже, что сегодня американцы потрясены и подавлены всеми этими трудностями и сложностями. Они жаждут вернуться к тому, что Нибур называл «невинностью безответственности», или, по крайней мере, к тому нормальному состоянию, в котором Соединенные Штаты могли бы ограничить масштабы свои обязательств. Таким образом,  Америка, пожалуй, вернулась к настроению 1920-х годов. Но здесь есть разница. В 1920-е годы в укреплении  нуждался не американский мировой порядок. Американцы думали (как оказалось, ошибочно), что это задача Британии и Европы – сохранять тот мировой порядок, который они создали. А сегодня в поддержке и укреплении нуждается мировой порядок, созданный Америкой. Решат ли американцы, что на сей раз это важно, поскольку сейчас только они обладают способностью для его сохранения?

Как говорится, что имеем, не храним, потерявши, плачем. Интересно, понимают ли американцы, включая их представителей и президента, что сегодня поставлено на карту? Когда президент Обама пять лет назад пришел к власти, Питер Бейкер (Peter Baker) из New York Times написал, что он «намерен иметь дело с миром, какой он есть, а не каким он может быть». Это стандартный рефрен реалиста, который снова и снова повторяют высокопоставленные чиновники Обамы, объясняя, почему президент в том или ином случае решает не добиваться того или иного «идеала». Но люди все меньше осознают то, что за последние 70 лет у американцев и у многих других людей были перерывы в мире, «какой он есть».

Периоды мира и процветания заставляют людей забывать, как выглядит мир, «какой он есть», и приходить к заключению, что человечество просто взобралось на очередную высоту своего бытия. Таким было общее мнение в Европе в первом десятилетии 20-го века. Войн между великими державами не было уже 40 лет, и согласно подсчетам, на одно столетие приходилась одна крупная общеевропейская война. Поэтому было полно разговоров о новом тысячелетии, в котором войны между цивилизованными странами будут невозможны. Прошло три четверти века, прошли две мировые войны, прошла холодная война после них, и мысли о новом тысячелетии возвращаются. Исследования, на которые ссылается Фарид Закария, якобы показывают, что произошла некая «трансформация международных отношений». «Случаев перекройки границ силой» с 1946 года стало намного меньше. Страны Западной Европы, которые 600 лет ежегодно начинали по две новых войны, не развязали ни одной войны с 1945 года. Стивен Пинкер (Steven Pinker) отмечает, что количество смертей от войн, этнических конфликтов и военных переворотов с 1945 года снизилось. Поэтому он приходит к выводу, что человеческая раса стала более «приспособленной к совместному существованию» и предпочитает мир и ненасилие.

Время, когда предположительно начались такие перемены, должно дать подсказку. Случайно ли то, что две эти благоприятные тенденции возникли, когда после Второй мировой войны был установлен американский мировой порядок, или что они ускорились в последние двадцать лет 20-го века, когда исчез единственный серьезный противник Америки? Представьте себе, что вы гуляете по Центральному парку и, заметив, насколько там стало спокойнее и безопаснее, решаете, что человечество стало менее жестоким, не задумываясь при этом, что к такому положению дел может иметь какое-то отношение нью-йоркская полиция.

На самом деле, «мир какой он есть» это опасное и часто жестокое место. Изменений в человеческом поведении или в международных отношениях не произошло никаких. Сила в 21-м веке остается решающим аргументом – как и в 20-м или в 19-м веке. Сегодня, как и в прошлом, вопрос не в том, хотят или нет страны применять силу, а в том, считают ли они, что это сойдет им с рук. Если за последние 70 лет было меньше агрессий, меньше этнических чисток, меньше территориальных захватов, то вызвано это тем, что Соединенные Штаты и их союзники наказывали и сдерживали агрессоров, иногда вмешивались, чтобы остановить этнические чистки, а также начинали войны, чтобы освободить захваченные территории. Проявляемая другими странами сдержанность это не признак человеческого прогресса, укрепления международных институтов или торжества права. Это реакция на глобальную расстановку сил, при которой до недавнего времени сдержанность казалась наиболее безопасным курсом.

Когда Владимир Путин не сумел добиться своих целей на Украине политическими и экономическими средствами, он обратился к силе, так как посчитал, что может это сделать. Он будет применять силу до тех пор, пока не убедится, что издержки выше выигрыша. Путин в этом отношении не уникален. Что мог бы сделать Китай, если бы не находился в кольце сильных держав, пользующихся поддержкой США? И что бы сделала Япония, будь она более сильной и менее зависимой от Америки в вопросах собственной безопасности? Нам пока не доводилось находить ответы на эти вопросы, потому что  американское превосходство, американская система альянсов, а также экономические, политические и организационные аспекты нынешнего порядка, все в конечном итоге зависящие от силы, держат закрытой крышку в этом ящике Пандоры.

Нам также не пришлось выяснять, что «мир, каков он есть», сделал бы со стремительно распространяющейся демократией. Сомневающиеся в «продвижении демократии» утверждают, что Соединенные Штаты часто пытаются прививать демократию на бесплодной почве. Возможно, они правы. Может оказаться, что расцвет демократии во всем мире в последние десятилетия является  искусственным, а поэтому непрочным и ненадежным. Как однажды заметил Майкл Игнатьефф (Michael Ignatieff) (канадский историк, публицист и политик – прим. перев.), не исключено, что «либеральная цивилизация» сама по себе «противоречит человеческой сущности, и достигается и сохраняется только за счет упорной борьбы против природы человека». Возможно, этот слабый демократический сад нуждается в защите своего либерального мирового порядка, в постоянном питании, поливе, прополке и ограждении от подступающих джунглей. При отсутствии таких усилий сорняки и лес рано или поздно вернутся и отвоюют эту землю.

Непонятно, отражает ли существующий экономический порядок мир «таким, какой он есть». Мир, в котором автократия предпринимает все более активные попытки контролировать потоки информации, в котором самовластные клептократии используют национальное богатство и ресурсы для отстаивания и продвижения частных интересов, может оказаться менее благоприятным для того свободного потока коммерции, к которому мы начали привыкать в последние десятилетия.

В действительности, с самого начала этого проекта по защите и продвижению либерального мирового порядка, который запустили Рузвельт и Трумэн, он представляет собой согласованную деятельность по непризнанию мира «таким, какой он есть». Американский проект направлен на формирование мира, отличающегося от того, каким он был всегда. В нем используется преимущество уникального положения Америки и ее способность сделать то, что не может сделать ни одна страна. Но поскольку сегодня многие американцы уже не помнят, как на самом деле выглядит мир «какой он есть», они не могут его представить. Они жалуются на тяжести и неудачи, свойственные большой стратегии, но как само собой разумеющееся воспринимают все ее замечательные преимущества.

Кроме того,  они видимо не осознают, насколько быстро все может рухнуть. Международная система это сложнейшая паутина взаимоотношений, построенных на силе и власти, в которой каждая страна, от самой большой до самой маленькой, постоянно нащупывает сдвиги и неисправности. С 1945-го, и особенно после 1989 года эта система настроена в основном таким образом, чтобы реагировать на Соединенные Штаты. Союзники наблюдают за поведением США и строят свои расчеты относительно надежности Америки. Страны, находящиеся в окружении или под угрозой американской силы, следят за признаками усиления и уменьшения власти и воли США. Когда возникает впечатление, что Вашингтон переходит в отступление, союзники обязательно начинают нервничать, а остальные изыскивают в связи с этим благоприятные возможности для себя.

В последние годы мир улавливает явные сигналы того, что американцы больше не хотят нести на себе бремя глобальной ответственности. Кто-то оценивает результаты опросов общественного мнения, читает речи президента с призывами заняться «национальным строительством у себя дома», видит сокращение военных бюджетов и уменьшение оборонного потенциала, и отмечает крайнюю сдержанность обеих политических партий Америки в вопросе применения силы. Мир рассуждает так: если бы не усталость американцев от войны, Соединенные Штаты сейчас наверняка применили бы силу в Сирии, как они сделали это в Косове, в Боснии и в Панаме. Президент Обама недавно сам признал это, когда сказал: «Дело не в том, что оно того не стоит. Дело в том, что после десятилетия войны у США, знаете ли, появились ограничения» Из-за таких заявлений паутина международных взаимоотношений начинает сотрясаться. Страны Восточной Азии, находящиеся в непосредственной близости от все более сильного и властного Китая, хотят знать, будут ли американцы исходить из тех же самых соображений, когда встанет вопрос о защите этих стран. На Ближнем Востоке страны точно так же обеспокоены по поводу Ирана и хотят знать, не придется ли им противостоять Тегерану в одиночку. В Восточной Европе и в Прибалтике американские гарантии безопасности не имеют никакого смысла, если американцы не захотят или не смогут их выполнять.

А захотят ли американцы, смогут ли? Никто в последнее время не проводил опросов по поводу того, должны ли США идти на выручку своим союзникам по договорам в случае возникновения войны между, например, Китаем и Японией; и должны ли они защищать Эстонию в случае конфликта с Россией типа украинского.

Между тем, признаков разрушения мирового порядка вокруг нас предостаточно. Вторжение России на Украину и захват Крыма стал первым случаем территориального захвата в Европе со времен Второй мировой войны. Если Иран сумеет создать ядерное оружие, другие страны региона, скорее всего, сделают то же самое, что по сути дела приведет к ликвидации режима нераспространения. А ведь благодаря такому режиму, а также американской власти, число ядерных держав на протяжении всей второй половины прошлого столетия удавалось сдерживать. Иран, Саудовская Аравия и Россия ведут в Сирии войну чужими руками, которая унесла жизни 150000 человек, породила миллионную армию беженцев и еще больше дестабилизировала обстановку в регионе, где и без того царил беспорядок. В Восточной Азии нервозность из-за усиления Китая вкупе с неуверенностью в готовности США встать на защиту усиливает напряженность. В последние годы в мире происходит устойчивое уменьшение количества демократий с одновременным увеличением числа автократий. Если эти тенденции сохранятся, в ближайшем будущем мы может стать свидетелями нарастания конфликтов, учащения войн за территории, роста межэтнического и межконфессионального насилия, а также сужения границ демократического мира.

Как на это отреагируют американцы? Если они снова будут исходить из узкого понимания национальных интересов, то все это может показаться им вполне терпимым. Или, по крайней мере, более предпочтительным, чем какие-то попытки остановить эти тенденции. Переживут ли Соединенные Штаты то обстоятельство, что Сирия останется под властью Асада или, что более вероятно, распадется на несколько территорий, часть из которых окажется под контролем джихадистов? Переживут ли они превращение Ирана в ядерную державу, а также появление ядерного оружия в Саудовской Аравии, Турции и Египте? Что они сделают, если Северная Корея начнет войну против Юга? Выживут ли США в мире, где Китай будет господствовать в большей части Восточной Азии, или где Китай и Япония вновь начнут свой давний конфликт? Перенесет ли Америка то, что Россия будет доминировать в Восточной Европе, причем не только на Украине, но и в Прибалтике, а возможно, и в Польше? Конечно, она выживет в этих обстоятельствах. С точки зрения строгой «необходимости» и узких национальных интересов, Соединенные Штаты вполне могут все это пережить. Они смогут торговать с установившим свое господством Китаем, смогут выработать какое-то соглашение с возродившейся Российской империей. Тем, кого сильно встревожат эти события, будет очень трудно (как в свое время Рузвельту) объяснить, каким образом каждая из таких незначительных неудач может отразиться на личных интересах среднестатистического американца. Как и в прошлом, американцы будут последними, кто серьезно пострадает от разрушения мирового порядка. А к тому времени, как они по-настоящему почувствуют последствия этого разрушения, будет уже поздно.

Оглядываясь на период до Второй мировой войны, самый вдумчивый из мыслителей-реалистов прошлого столетия Роберт Осгуд рассмотрел очень важный момент, который отсутствовал в стратегических оценках того времени. Простые рациональные расчеты национальных интересов, утверждал он, оказались неадекватными. Как это ни парадоксально, но именно «идеалисты», которые были «наиболее восприимчивы к угрозе фашизма западной культуре и цивилизации», одними из первых «поняли необходимость революционных мер для сохранения первой линии обороны Америки в Европе». Идеализм, пришел к заключению Осгуд, был «для лидеров тем незаменимым побудительным мотивом, который заставлял их воспринимать реальные императивы силовой политики и действовать в ответ на них». В этом же заключался смысл призыва Рузвельта к американцам защищать «не только свои дома, но и основы веры и человечности, на которых стоит их церковь, их государство и сама цивилизация».

Наверное, американцев снова можно воодушевить таким образом, без гитлеровской угрозы и без опасности нападения на их страну. Но на сей раз у них не будет запаса времени в 20 лет на принятие решения. Мир меняется гораздо быстрее, чем им может показаться. И на сей раз никакая демократическая сверхдержава не ждет своего часа, чтобы спасти мир в случае провала Соединенных Штатов.

Роберт Каган – старший научный сотрудник Института Брукингса (Brookings Institution) и пишущий редактор The New Republic. Его последняя книга называется «Мир, который сделала Америка» (The World America Made).