Тюремные признания американца, который отправился в Москву — и все потерял.

Недавно я на собственной шкуре понял, чего нельзя говорить в тюрьме. Как-то вечером один мой сокамерник со множеством татуировок, слегка похожий на индейца и обладающий секретным источником поставок шоколадного молока, вернулся в барак с работы на тюремной ферме, где он доил коров.

В припадке дружелюбия и в надежде получить от него пару пакетов напитка я решил поприветствовать его по-новому. Чтобы подмазаться к парню, я отказался от языка «белых воротничков» и «чудного говора», то есть, от правильного, с соблюдением грамматики английского. И решил воспользоваться новообретенным тюремным сленгом.

«Йо, панк, как оно ничего?» — прокукарекал я, мучаясь с незнакомыми словами и чувствуя себя еще более неловко от того, что много лет провел за границей, вдалеке от американской поп-культуры. Почувствовав себя глупо, я вернулся к нормальной речи: «Приятно провел день на работе?»

К моему удивлению и досаде, сосед не улыбнулся мне в ответ и даже не кивнул. Шоколадного молока он мне точно не предложил. Вместо этого сокамерник подошел ко мне вплотную, положил свою руку мне на грудь, уткнулся носом мне в лицо и произнес тихо, но угрожающе: «Б..., никогда больше так со мной не говори».

Как не говори? Что я такого сделал? В пылу момента и осознавая, что допустил бестактность, я решил заткнуться и забыть про молоко. Позднее, так и не оправившись от потрясения, я обратился за советом к другому заключенному. «Слушай, чувак, — сказал он мне. — Есть три слова, которые никогда и ни в коем случае нельзя говорить в тюрьме, если не хочешь получить по зубам». Список этих слов я повторять не буду, но слово «панк» в нем было точно, хотя на мой взгляд, оно совершенно безобидное, вызывающее воспоминания о Сиде Вишесе (Sid Vicious) из Sex Pistols и о песне группы Clash «Rock the Casbah». Поскольку тюрьма чрезвычайно обогатила мой словарный запас новыми выражениями и новыми значениями знакомых слов типа «братан», «чувак», «малява», «косяк» и «прессовать», я явно все перепутал и использовал свой вокабуляр неверно.

Добро пожаловать в мой мир.

***

Позвольте представиться. Самое важное для этой истории то, что я являюсь заключенным калифорнийской федеральной тюремной колонии обычного режима, куда меня засунули на 50 месяцев. В течение 11 лет до того, как очутиться здесь, я жил и работал в Москве в качестве адвоката у олигархов — тех самых невероятно богатых и коррумпированных российских бизнесменов с миллиардными состояниями, которые возникли подобно сфинксам из пепла Советского Союза, а потом начали процветать в окружающем российского президента Владимира Путина безнравственном мире (а иногда выпадать из него).

Как-то раз (в октябре 2001 года, если говорить точнее), окончив юридический факультет Колумбийского университета и проведя несколько лет на каторжной работе в нью-йоркских юридических фирмах, я вместе со своей женой отправился из Нью-Йорка на Дикий Восток — в Россию. Я не просто сбежал от пыли и нью-йоркских развалин после 11 сентября; я искал богатства, а то и славы в хаосе постсоветской России. Но на поездку туда меня вдохновило нечто большее, чем долларовые купюры. До юридического факультета я прожил там год, работая идеалистическим исследователем демократических институтов в Московском центре Карнеги. Именно там, организуя конференции с Михаилом Горбачевым, Борисом Ельциным и прочими российскими знаменитостями, я познакомился со своей русской женой.

Так что на этот шаг меня в значительной степени воодушевил мой — осмелюсь сказать — идеализм, мечта о едином мире, о союзе долгое время разделенных народов и стран, о великом процветании демократии. Я ошибался? Может быть. Парил в облаках? В свете последующих событий именно так оно и было. Но в то время я по-настоящему верил, что развитие России обещает ей расцвет демократии, либерализм и единение с Западом в великом и счастливом альянсе. Я думал, что смогу внести свою небольшую лепту и помочь Западу соединиться с Востоком на обширном международном игровом поле бизнеса и коммерции.

Теперь все это ушло, как и мое личное стремление к богатству и славе. Сегодня в тюрьме не только я, но и россияне. В тюрьме Владимира Путина.

Я признаю, что в нынешнюю эпоху российского недовольства, вторжений на Украину и внутренних репрессий мои прежние устремления кажутся безнадежно наивными. На самом деле, к тому времени как я в середине 2000-х вступил в союз с моим первым олигархом, представляя интересы его и ему подобных, и заключая их в защитные объятия западной юридической фирмы, предупреждение звучало уже довольно громко. Я просто не обратил на него внимания. Оказавшись на новой должности у этого первого олигарха, я внезапно оказался в западне спрятавшегося за занавесом чародея, внешнего лоска красивых слов и словесной поддержки демократии.

Свое решение я оправдывал практическими соображениями. Олигархи заставили вращаться русский мир, так почему бы не присоединиться к ним и не влиять на ход событий изнутри, помогая им делать не только плохое, но и хорошее? Но кроме того, глаза мне запорошило звездной пылью: меня очаровала загадочность этих людей, их вульгарный блеск, власть и — да, их огромные деньги. Моим первым олигархом был круглый голодный мужчина с порочными наклонностями и двумя домами во Франции и в Москве. Свои первые миллиарды он сделал на нефти, но затем ушел, как и полагается олигархам, в более прибыльное дело, а именно, в сферу развлечений. Я работал главным юрисконсультом в его холдинговой компании развлечений (а это высокая должность для молодого юриста). Там я водил дружбу с российскими и иностранными звездами, а также поддерживал контакты с ведущими студиями Голливуда и их руководителями, закрывавшими глаза на закулисные дела моего босса в надежде на доступ к его пухлому кошельку и его обширные связи. А дела у этого человека были серьезные: он являлся пропагандистом Путина и его клептократов.

Позднее, соблазнившись высокой зарплатой и не слушая предостережения друзей, я перешел к другому олигарху, который в то время был самым влиятельным и богатым человеком в России: к Олегу Дерипаске. Этому человеку запрещен въезд в США из-за подозрений в его связях с организованной преступностью. (Для информации: Олег эти связи отрицает. Forbes оценивает его нынешнее состояние примерно в восемь миллиардов долларов.) Формально я числился в его крупнейшем холдинге, но на самом деле мотался по всему миру в частных самолетах, занимаясь тем, что я зачастую считал коррупционными сделками. Я помогал ему придумывать схемы для тайного приобретения компаний, для расчетов с политиками и для уклонения от налогов. Я проводил время на его виллах в Лондоне, Париже, Гонконге и других местах вместе с почтенными инвестиционными банкирами, лидерами международной политики и бизнеса, чьи имена пишут большими буквами, и с прекрасными женщинами, чье предназначение было всегда одно — эскорт и сопровождение на мероприятиях. Все пресмыкались перед этим новым титаном, делая вид, что деньги у него чистые и благородные, а не от грязных делишек.

Но чем больше я знакомился с путинской Россией — с коррупцией, преступностью, жестокостью, цинизмом, подозрительностью, ксенофобией, тем больше мне хотелось уехать оттуда. Однако чем больше я пытался выбраться оттуда, тем лучше понимал, насколько прочно я там застрял. Я оказался в ловушке собственных знаний и опыта. В ловушке у олигарха, который не желал отпускать меня, знающего множество секретов и компрометирующих материалов. В ловушке высокой зарплаты и того шикарного образа жизни, который я бы ни в коем случае не мог себе позволить в США.

Но затем я наткнулся на идеальную схему, схему вознаграждения, возмездия и бегства. Это, как выигрышный лотерейный билет, был ответ на все мои подспудные тревоги, волнения и недовольства. Я решился провернуть одно хитрое дело, чтобы отхватить небольшой кусок от состояния Олега. Речь шла о незаконном и забытом финансовом инструменте, который по сути дела являлся «взяточным фондом», созданным мною несколько лет назад для Дерипаски, чтобы тайком захватить контроль над компанией олигарха-соперника. Иными словами, я решил сделать со своим ненавистным работодателем то, что он сделал со многими, поменяться с ним ролями, немного опустошить его карманы и хорошо пополнить свои.

По крайней мере, я так думал.

Называйте это грехом, спесью, бредом. Назовите это обманом, попыткой воспользоваться удачной возможностью в чисто русском стиле. Назовите это (как называю я, оглядываясь назад) невероятным просчетом, допущенным по глупости и из-за алчности. Назовите это желанием умереть, как говорит мой адвокат. Называйте это как хотите. Но суть в следующем. Использовав целую серию хитрых и тайных манипуляций, применив все те профессиональные трюки, которым я научился на службе у олигархов, я украл 10 миллионов долларов легких денег. Украл безнаказанно. Большую часть этих денег я потратил на модные спортивные автомобили, которые отправил к себе домой в Калифорнию.

Спустя примерно год, когда у меня возник рецидив алчности, я замахнулся еще на пять миллионов долларов из того же самого горшочка с медом. Поступив таким образом, я не только нарушил золотое правило преступника — никогда не возвращаться на место преступления. Я действовал настолько неряшливо и открыто, что возникало впечатление, будто я хотел быть пойманным. Как бы то ни было, в дни, предшествовавшие переводу средств, я поехал с двумя своими маленькими детьми на длинный уикенд в Париж. Поездка была чудесной, но оглядываясь назад, я понимаю, что делать этого не стоило. Оказалось, что у осуществлявших перевод банкиров было несколько маленьких вопросов по поводу данной операции. Поскольку я был за границей, они не могли со мной связаться и обратились к другому сотруднику Олега. О моем подлом поступке сообщили наверх, и информация дошла до самого Олега. А остальное, как говорится, история — плохая, болезненная, печальная. Ватерлоо для меня и для моей семьи.

В то время я оправдывал свои неблаговидные поступки разными причинами, о которых мне сейчас больно говорить — настолько они бредовые и своекорыстные. Я говорил себе, что я Робин Гуд наших дней, забывая о том, что деньгами я обеспечивал не бедных, а себя и свою семью. Я говорил себе, что Олег это заслужил, что он и сам украл свои миллиарды. Но в итоге мне стало понятно, что я такой же, как он. Я понял, что уподобился вору, который у вора шапку украл. По сути дела, именно это случилось со многими россиянами, которые были вынуждены работать в огромных серых зонах кумовства и коррупции, порожденных путинской клептократической системой, где ключ к успеху это не честность, а преданность, где приемлемо, а иногда даже поощряется воровство, если выплачивать вассальную подать лояльности феодалу (тогда тебе многое сойдет с рук).

Нет нужды говорить о том, что у Олега было иное мнение на сей счет. Для него дело было даже не в деньгах, а в той наглости, с которой я действовал. Своими поступками я разоблачил трещины в его тщательно построенной крепости. Узнав о моем обмане, он отправил на охоту за мной целый отряд юристов и громил. Когда я с детьми приехал из Парижа в Москву, моя жена, которая не ездила с нами, в истерике стояла в подъезде нашего дома, дожидаясь нас. Головорезы Дерипаски искали меня и запугивали мою жену, пытаясь узнать у нее о моем местонахождении. Решив отвлечь внимание Олега от моей семьи, я тут же попрощался с женой и детьми и со всех ног помчался в аэропорт. Я был уверен, что мое имя уже внесли в черный список «нелетных» пассажиров, и что преемница КГБ ФСБ заарканит меня сразу, как только я покажу свой паспорт. Но какой у меня был выбор?

С гулко стучащим в груди сердцем я сумел купить билет на последний рейс, который летел в Берлин. Вспотев и дрожа от страха, я прошел пограничный контроль и наконец сел в самолет. Позднее я узнал, что едва успел. Мое имя внесли в список несколько минут спустя. Окажись я в аэропорту чуть позже, и надо мной наверняка провели бы показательный суд, а потом отправили в какую-нибудь отдаленную сибирскую колонию, где я бы и сгинул. Но вместо меня от ярости Олега пострадала моя жена. Вооруженные громилы приходили к ней днем и ночью, и светили фонарями в окна нашей квартиры. Утренняя поездка в школу с детьми превратилась в ужасный фарс, поскольку за ее машиной следовал караван полицейских автомобилей и микроавтобусов без номеров и с затемненными стеклами.

Какое-то время я пытался вести жизнь международного беглеца в израильской Ривьере, которая стала домом вдали от дома для многих опальных российских олигархов. Но через какое-то время я отправился в Малибу, где мы купили дом в более счастливые времена, когда я еще не занимался кражами. Мы приобрели его в надежде на то, что наступит долгожданный день, и нам удастся наконец покинуть Москву. Но я представлял себе совсем не такой отъезд. На фоне прекрасного пейзажа я понял, в какие руины превратил собственную жизнь. Ошеломленный тем ужасом, который я натворил, той болью и страданиями, которые я причинил моей безвинной жене и детям, я попытался совершить самоубийство. У меня не получилось. Как ни пошло это звучит, я проснулся в реанимации с желанием и волей жить дальше и исправить по мере возможности те ошибки, которые совершил. С такими намерениями я решил уладить дела с Олегом, вернуть ему украденные деньги, воссоединиться с детьми и начать жить самой простой, насколько это возможно, жизнью.

Конечно, это было очередное заблуждение. Когда я встал на долгий путь искупления, договорившись с Олегом и вернув ему большую часть украденных денег, когда я воссоединился со своими детьми во время их летних каникул, которые они проводили со мной в США, и нашел низкооплачиваемую, но дающую удовлетворение работу в Милуоки, ко мне пришла американская прокуратура. Она раскрыла мои правонарушения, ведя расследование по делу Олега (которого ни в чем не обвинили). Хотя свои преступления я совершил за границей, часть украденных денег проходила через один банк в Сан-Франциско, а это уже была американская юрисдикция. Потребовалось какое-то время, чтобы обговорить детали признания вины, но я признал ее с самого начала.

И вот теперь я сижу здесь, взирая со своего узкого насеста на море коек, шкафчиков и сотоварищей-сидельцев, одетых в зеленое.

***

Я думаю, человек привыкает почти ко всему; так и я привык к тюремной жизни. В тюрьме твой дом — это, по сути, твоя койка, а узкое пространство между нею и шкафчиком это твой двор. Для тех, кто сидит долго, эти различия очень важны. Как и на воле, ты не можешь ворваться в чужой дом, не постучавшись. Ты должен вежливо попросить разрешения войти или пройти. Проблемы возникают из-за того, что койки стоят спинка к спинке, из-за чего мимо тебя постоянно ходят люди, желающие пробраться к другой койке. Этикет требует просить разрешения пройти. Иногда люди забывают. В результате такого «нарушения границ» порой вспыхивают ссоры.

Можно сказать, что я провожу политику открытых дверей. Большую часть времени я лежу на койке, читая книгу или New Yorker, либо беседую с одним из моих соседей. Вы можете также найти меня шарящим в своем неряшливом шкафчике в бесплодных поисках печенья или диетической Колы.

Кроме того, я пишу. За несколько месяцев до того, как попасть в тюрьму, я завел блог под названием «Дневник хренового жулика», чтобы откровенно рассказать друзьям и родственникам о своих прегрешениях. Факт федерального уголовного преследования я скрыл от всех, в том числе, от жены и детей. Я просто не смог признаться им, что скоро стану федеральным заключенным. Правда казалась слишком ужасной, обещая поставить на меня клеймо преступника и положить конец моим частым на сегодня встречам с детьми.

Но в итоге я понял, что бремя правды слишком тяжко, чтобы нести его в одиночку. В декабре 2013 года, когда во время школьных каникул ко мне из России приехали дети, я рассказал им все. Это было самое трудное из всего, что я когда-либо делал. Мы все плакали. Но сейчас, по крайней мере, правда вышла наружу. Теперь я рассказал ее и остальным своим родственникам. Блог стал следующим шагом, он полностью изменил меня, заставил отойти от лжи, выйти из тени и сознаться в моих ужасных ошибках. Я стараюсь и в тюрьме вести его как можно лучше.

Но быть тюремным блогером непросто. Когда я жил в России в первые годы правления Путина, я всегда с некоторым ханжеским пренебрежением относился к журналистам и к прессе. Наблюдая за тем, как работающие на моего работодателя журналисты не выдерживают скрытых угроз и сдаются, начиная тянуть общую лямку, я думал: «Почему вы такие трусливые, почему отказываетесь сообщать о том, что происходит на самом деле?» Некоторые отважные люди отмахивались от этих угроз и писали прямо и открыто, но результаты все чаще оказывались трагическими: тюрьма, изгнание и даже смерть. Шло время, все новые и новые журналисты уступали и начинали проводить путинскую линию, и сейчас в стране остались лишь единицы невероятно смелых репортеров.

Бежав из России, я в полной мере осознал коварную мощь самоцензуры. Но я никогда не думал, что сам переживу такое, что сдамся и начну заниматься самоцензурой. И вдруг уступил — прямо здесь, в тюрьме. Тюрьма немного похожа на то, во что превратилась Россия.

В среде наиболее просвещенных заключенных бытует поговорка, что входя сюда, права надо оставлять у двери. Можно сказать, что я уяснил этот урок на личном опыте. Печальная истина состоит в том, что в тюрьме у тебя нет права писать, нет права общаться с внешним миром, нет права рассказывать ему, какой тебе видится тюрьма. Права здесь уже не права, а привилегии. А привилегии можно отнять. Как и в России, расплывчатые и непонятные правила дают власть предержащим обширные возможности толковать законы так, как они считают нужным. Результатом становится то, что автор (я) чувствует себя вынужденным заниматься самоцензурой. (Я не скажу, что именно подвергаю цензуре; в конце концов, в этом весь смысл!)

Может, так и должно быть. Так или иначе, я обнаруживаю, что подобно большинству российских журналистов, тех самых, которых я считал трусами, почти всякий раз, когда до этого доходит дело, я выбираю самосохранение, а не свободу слова. Я не хочу делать ничего такого, что может продлить мое пребывание здесь. Я очень много задолжал семье. Хотелось бы думать, что это мой единственный разумный выбор. Но если быть до конца честным, это также трусливый выбор.

Я до сих пор не могу понять, что пошло не так. Внутри моего прочного черепа продолжают стучать многочисленные «как» и «почему». Но у меня больше нет отчаяния, нет угрызений совести, меня больше не преследуют навязчивые мысли о моих ошибках. Нет, чувство сожаления у меня осталось, оно висит надо мной, постоянно напоминая о моих плохих поступках. Скорее, приговор и тюремный срок дают мне чуточку мира и спокойствия, возможность трезво взглянуть на мои долгие и болезненные похождения по темной стороне российской жизни.

Дело в том, что я нахожусь там, где мне место.