Папа римский стремится примирить Церковь с современностью. Но американские консерваторы постоянно вставляют ему палки в колеса

В 2013 году я отправилась в Кембридж, Англия, чтобы подготовить работу на степень магистра христианской теологии. Будучи подростком, я принимала активное участие в жизни Церкви, но я почувствовала настоящую духовную тягу только в колледже. Я догадывалась, что моя работа в этой сфере  будут тесно связана с бедными людьми, которых так любил Христос. Мне всегда хотелось понять, почему даже в богатых странах есть бедняки и как мне, христианке, нужно относиться к этой ситуации в теологическом смысле. Когда я приехала в Кембридж, будучи 22-летней девушкой, мои взгляды относительно того, как можно достичь этой цели, все еще были достаточно туманными и непоследовательными. Я чувствовала себя потерянной в Англии, где люди и климат были гораздо прохладнее, чем в моем родном городе в Техасе. Одним осенним утром, еще до начала первого семестра, я вышла прогуляться по лабиринтам внутреннего двора и покрытых мхом зданий Колледжа Иисуса. Скоро я поняла, что заблудилась — как в буквальном смысле, будучи новичком, попавшим в незнакомый город, так и в менее уловимом смысле, будучи молодой девушкой, пытающейся найти себя в научном и духовном мире.

Колледж Иисуса был построен на месте женского монастыря 12 века. На его территории до сих пор сохранились древняя трапезная и часовня, готическая церковь из серого камня с резко очерченным верхом. Внутри этой просторной часовни царил полумрак, а ее стены украшали фрески, на которых еще угадывались глядящие в сторону глаза и лебединые шеи раннего средневековья. Пока я осматривала часовню, из дыма курящегося ладана, окутывавшего алтарь, появился священник. Это был несколько робкий мужчина среднего роста и телосложения, обладавший эльфийскими чертами лица и невероятной проницательностью.

«Вы заблудились?» — спросил он.

Отец Джон Хьюз (John Hughes) стал моим научным руководителем, учителем, духовным наставником и другом. Я влюбилась в него практически с первого взгляда, и это было то самое жадное и лишенное всякой критики чувство, которое допустимо испытывать по отношению к своему наставнику. Он обладал обширными знаниями по всем тем темам, которые меня интересовали: святой Августин, политическая теория, частная собственность, богатство и социальная справедливость. Джон называл себя христианским социалистом — первым, которого я встретила на своем пути — и это было именно то, к чему я стремилась. Будучи еще довольно молодым священником, он попросил меня называть его по имени. Но я могу его так называть только теперь, в своих воспоминаниях. Тогда я звала его Отец.

Изучение теологии предполагает кропотливую проработку запутанных переплетений мыслей людей, живших задолго до наших дней. Чтобы это сделать, требуется наставник, и Джон оказался особенно умелым руководителем. Для католиков, таких как я, жизнь в вере означает следование наставлениям Церкви во всех важных вопросах. Этот процесс имеет не только научную составляющую, но и глубокий духовный компонент. К примеру, я хотела знать, что думал Августин о частной собственности, потому что я чувствовала в себе потребность помогать бедным, и наставническая поддержка Джона в этом вопросе стала для меня не только упражнением по расширению кругозора. Он воспитывал во мне любовь, необходимую для выполнения моего духовного призвания.

 * * *

Самый известный духовный наставник христианского мира — это, разумеется, папа римский. В каком-то смысле он является распорядителем религиозного прошлого Церкви, духовным лидером, который должен служить проводником традиций Церкви, будучи публичной фигурой и символом одновременно, посредством своих трудов и выступлений, которые воспринимаются верующими католиками с гораздо большим вниманием и уважением, чем его официальные визиты и интервью. Церковь рассматривает себя в терминах апостольской преемственности и главенства папы — терминах, которые предполагают непрерывную передачу власти, начиная с апостолов Христа. У папы особые отношения с прошлым, потому что он является получателем тщательно хранимых знаний и практик. Таким образом, каждый папа должен, с одной стороны, использовать богатство традиций Церкви, с другой — эффективно служить миру, где постоянно возникают новые факторы и вызовы.

Франциск взошел на папский престол два года назад, став первым лидером католиков из Южной Америки. Вскоре среди культурных, политических и религиозных консерваторов США появилась  довольно любопытная версия, касающаяся его подхода к прошлому и традициям Церкви. Он не внес никаких существенных изменений в католическую доктрину, но, тем не менее, стал мишенью для такой резкой критики, которую можно заслужить только после самого злонамеренного вмешательства. Очевидно, Франциск внушает некоторым людям довольно неприятные чувства, но он бросает вызов скорее  конкретным планам, чем конкретным доктринам. Скоро мы станем свидетелями довольно важного события, которое поможет проверить эту гипотезу: ожидается, что летом этого года папа опубликует энциклику — основной папский документ по тем или иным важнейшим вопросам — посвященную защите окружающей среды. По некоторым сообщениям, ее главными темами станут рациональное использование ресурсов окружающей среды и изменения климата. (Пока детали этого документа не разглашаются.) По мере приближения срока ее публикации американские консерваторы уже начинают протестовать против предположительно масштабных реформ, которые еще даже не начались. Стив Мур (Steve Moore), ведущий экономист Heritage Foundation, уже назвал папу Франциска последователем «современной языческой религии зеленых», Морин Малларки (Maureen Mullarkey), автор статей в религиозном журнале First Things, обвинила папу в «подчинении теологии поспешным, несдержанным политическим решениям». Никто, кроме папы Франциска и его ближайших советников, пока не знает, каким будет содержание энциклики. Но консерваторы, обеспокоенные возможностью теологического подхода к проблеме изменения климата, уже продемонстрировали скорее свой подсознательный страх, чем обоснованные аргументы, опустившись до таких мирских терминов, как «современный» и «поспешный». В сентябре папа Франциск приедет в Вашингтон, чтобы выступить с речью в Конгрессе — все с нетерпением ждут этого визита. Чтобы понять реакцию таких консервативных политиков-католиков, как члены Палаты представителей Пол Райан (Paul Ryan) и Питер Кинг (Peter King), на заявления папы, касающиеся неравенства и изменений климата, необходимо сначала разобраться во взаимоотношениях внутри еще одной троицы Церкви: папа, прошлое и правое крыло.

 * * *

Консерваторы с осторожностью относились к Франциску с момента его восшествия на папский престол в марте 2013 года. В тот день, когда его нарекли папой римским, авторы ультраправого католического блога Rorate Caæli назвали Франциска «заклятым врагом традиционной литургии». Летом того года архиепископ Филадельфии Чарльз Чапут (Charles Chaput), о прямолинейности которого уже ходят легенды, заявил, что правое крыло Церкви «в целом не слишком довольно» тем, что папой стал Франциск. На той же неделе Франциск сделал свое известное замечание  — «Кто я такой, чтобы судить» — когда его спросили об отношении к гомосексуалистам. Он говорил о людях нетрадиционной сексуальной ориентации, которые следуют учению Церкви и стремятся к безбрачной жизни внутри Церкви, таким образом, его высказыванием полностью соответствовало католической доктрине. Очевидно, проблема заключалась в том, что он использовал современное слово «гей». В мае 2014 года консервативный католический автор Майкл Брендан Доэрти (Michael Brendan Dougherty) опубликовал в издании The Week провокационную статью, в которой говорилось, что «католики должны научиться противостоять своим папам — даже папе Франциску». Доэрти заявил, что легитимность учения папы — и в целом принцип непогрешимости папы — должны подвергаться пересмотру со стороны верующих католиков. По его мнению, обязанность верующего человека «состоит не только в том, чтобы упрекать и поправлять тех, кто находится у власти… но и в том, чтобы бросать в них гнилой капустой и делать их несчастными».

Кандидатуры новых пап всегда вызывали недовольство в тех или иных кругах, однако разногласий между Франциском и представителями движения, которое в целом можно назвать «американским консерватизмом», очевидно, слишком много, и они необычайно острые. В октябре 2014 года католик и автор колонки в New York Times Росс Даутхэт (Ross Douthat) написал, что в вопросах брака и семейной жизни «[Франциск] убережется от ошибок, только если ему будет противостоять сама Церковь». Под ошибкой он подразумевал лидерство Франциска на Синоде по вопросам семьи, который прошел в Риме  в октябре. Выбранные папой прелаты составили для синода рабочий документ, в котором было выражено умеренно положительное отношение к гомосексуальной ориентации и высказано предположение о возможности причастия для разведенных. «Гомосексуалисты обладают талантами и качествами, которые могут послужить на благо христианского сообщества, — говорилось в оригинальном документе. – Для некоторых [разведенных и повторно вступивших в брак верующих] причастие может быть разрешено в том случае, если они прошли путь покаяния».

Окончательный документ синода подвергся существенным изменениям, и большая часть подобных высказываний была оттуда удалена. Причастие до сих пор недоступно для большинства разведенных и повторно вступивших в брак людей, а отношение Церкви к гомосексуальности остается негативным. Тем не менее, консерваторов очень раздражала готовность Франциска проявить гибкость в решении «современных проблем» — проблем гомосексуалистов в Церкви и продолжающегося роста числа разведенных и повторно вступивших в брак верующих. В конце своей статьи Даутхэт спрашивает с некоторым беспокойством, «не собирает ли Франциск для следующего синода сторонников радикальных перемен», которые несправедливо вытеснят защитников традиций на обочину истории.

 * * *

Консерватизм уже своим названием раскрывает свою сущность. Консерватизм представляет собой стремление — которым, тем не менее, зачастую пренебрегают — законсервировать некоторые элементы прошлого. Современный американский политический консерватизм — особенно это касается той его разновидности, которую называют неоконсерватизмом — обычно отстаивает защиту рынков и свободы от сующих всюду свой нос правительств и одновременно предпочитает тщательно и лично контролировать поведение людей. В 1976 году Ирвинг Кристол (Irving Kristol), влиятельный неоконсерватор, написал в своем эссе под названием «Кто такой неоконсерватор?» (What Is a Neoconservative?), что неоконсерваторы «должны уважать традиционные ценности и институты», поскольку они являются основами их политики и практики. По мнению Кристола, приверженность «суверенитету традиционных ценностей» связывает людей с прошлым таким образом, что эта связь мешает процветать нигилизму, который приводит к авторитаризму и моральному разложению. Свобода рынков и соответствующая слабость государства зависят от того, предпочитают ли граждане традиционный уклад жизни опьяняющему головокружению прогрессивизма. Как и многие другие неоконсервативные светила, Кристол — еврей, но, как уже прежде где-то писали, успех раннего неоконсерватизма был обусловлен интеллектуализацией культурных настроений белого рабочего класса. Таким образом, неоконсерватизм, хотя он и предшествовал подъему «христианских консерваторов», с самого начала заключал в себе семена этого движения.

Консерваторы характеризуют себя в контексте приверженности прошлому. В статье под названием «Консервативный характер управления» (The Conservative Governing Disposition), опубликованной в 2014 году в National Affairs, Филип Уоллак (Philip Wallach) и Юстус Майерс (Justus Myers) попытались осветить тему, которую, с их точки зрения, проигнорировали в ходе двух предвыборных кампаний кандидатов от Республиканской партии, а именно «что такое консерватизм?» По их мнению, консерватизм — это скорее общий настрой, чем набор политических целей, это такой образ мышления, в рамках которого «социальные практики, привычки и институты воплощают в себе мудрость, накопленную опытным путем, методом проб и ошибок». Таким образом, они вывели консерватизм за рамки политики и вернулись к основе консервативных убеждений. В центр консервативного характера Уоллак и Майерс ставят идею, которая объясняет, почему консерваторы «сомневаются в способности склонных ошибаться людей перестроить сформировавшийся эволюционным путем социальный порядок в соответствии с их видением того, как все должно выглядеть». Консервативный настрой проистекает из убежденности в том, что в нашем прошлом заключено нечто трансцендентно значимое. «Консерватизм может многое дать обществам, — пишут Уоллак и Майерс, — у которых есть много такого, что стоило бы сохранить, но которые рискуют растерять свое наследие вследствие ошибочных радикальный перемен». То, что мы имеем сегодня, с точки зрения консерваторов, мы имеем благодаря тому, что ценность этого была доказана в прошлом, и наше смирение должно помешать нам слишком часто подвергать сомнению переданную нам мудрость.

Такое отношение к прошлому объединяет религиозных и политических консерваторов. В действительности в рамках Католической церкви существует своя собственная версия конфликта между консерватизмом и прогрессивизмом, который присутствует в американской политике. С 1962 по 1965 год в Риме,  в Базилике святого Петра, проходил Второй Ватиканский собор. Это был 21 вселенский собор Католической церкви, встреча католических лидеров и теологов, традиция проведения которых восходит к римским императорам эпохи раннего христианства и которую на этот раз организовал папа Иоанн XXIII, чтобы определить место Католической церкви в современном мире. Итоги Второго Ватиканского собора до сих пор определяют очертания современного католицизма.

На Втором Ватиканском соборе обсуждались вопросы, касающиеся литургии: язык, используемый во время литургии (национальный язык или латынь), экклесиология, место католического учения в современном мире. Намерения «модернизировать» католическое учение и способы его выражения, которое выносилось на обсуждение постепенно, было достаточно, чтобы оттолкнуть консервативных католиков. В своей книге 2012 года под названием «Второй Ватиканский собор: битва за суть» (Vatican II: The Battle for Meaning) историк Церкви и профессор Массимо Фаджиоли (Massimo Faggioli) написал, что католики-традиционалисты «стали гораздо более открыто осуждать этот собор, сравнивая его с катастрофой и хаосом в Церкви. Их негативное отношение к изменениям в литургии распространяется также и на другие основные итоги Второго Ватиканского собора (экклесиология, экуменизм, религиозная свобода и отношения Церкви и современного мира), характеризуясь тем же уровнем  негодования». Фаджиоли также пишет о связи между «главными критиками Второго Ватиканского собора, назвавшими его разрывом с традициями Церкви», и теми, кто «усомнился в легитимности Второго Ватиканского собора как совета в традициях Церкви, ее прежних соборов и папского учения». Традиционалистов оскорбили не только  результаты реформ этого собора, но и сама идея модернизации – как будто ее можно каким-то образом избежать.

Франциск не присутствовал на Втором Ватиканском соборе. Однако подозрения в его склонности к модернизации определяют отношение консервативных католиков к нему и помогают объяснить ту ненависть, с которой воспринимается его минималистский подход к переменам. Дух того собора повлиял на социально-политическое положение Церкви в Латинской Америке и, таким образом, на Франциска. Теология освобождения, к примеру, стала плодом той же лозы, что и Второй Ватиканский собор, несмотря на официальную критику Ватикана начиная с конца 1970-х годов. В 1979 году папа Иоанн Павел II начал свою речь на конференции в Мексике так: «Христос, как политическая фигура, революционер, как диверсант из Назарета не согласовывается с катехизисом Церкви». Поэтому никого не должно удивлять то, что папа Франциск, который родился в Аргентине, не был настолько критичным по отношению к теологии освобождения, как его предшественники, или что его предполагаемая мягкость вызвала беспокойство в рядах его консервативных оппонентов.

 * * *

Отец Джон проявлял чрезвычайную осмотрительность в своих наставлениях. Одним дождливым днем он дал мне книгу. «В процессе чтения записывайте свои мысли», — сказал он. И больше ничего не добавил. Я повертела книгу, увесистый том в твердом переплете, в руках. Это была книга «В защиту войны» (In Defence of War) Найджела Биггара (Nigel Biggar), в которой разъяснялось отношение христианских теологов к современной войне. Я приехала в Кембридж, чтобы изучать теологию частной собственности, а именно политическую теорию святого Августина. И мне было непонятно, почему отец Джон хочет, чтобы я прочитала книгу, в которой выдвигаются аргументы в пользу войны. И, поскольку я не знала, что именно я должна, с точки зрения отца Джона, почерпнуть из этой книги, я не понимала, что мне в ней нужно искать и как выполнить работу так, чтобы он ее одобрил. К тому времени мне уже отчаянно хотелось написать работу, которой он мог бы гордиться. Любовь студента к своему учителю уже захлестнула меня. «И я полюбил его, — написал Августин о своем учителе, святом Амброзии, в пятой книге «Исповеди», — конечно, сначала не как учителя истины, потому что я потерял всякую надежду найти истину в Церкви, но как доброго человека». Любовь, как выяснил Августин, наслаивается на любовь — и это высказывание особенно справедливо в отношении учителей, которые одновременно являются наставниками, друзьями, руководителями и пасторами. Тогда в свободное время я читала средневековый роман Умберто Эко (Umberto Eco) «Имя розы» (1980) и представляла себя в определенном смысле современной версией послушника Адсо, новоиспеченного монаха, слепо следующего за своим мудрым учителем по лабиринту теологических противоречий, загадок и текстов.

В своей рецензии на книгу «В защиту войны», которую я принесла Джону некоторое время спустя, я сосредоточилась на роли собственности в конфликтах. Это казалось мне натяжкой, но я не смогла придумать никакого другого способа выполнить задание. Джон удобно устроился в своем кресле с высокой спинкой у пустого камина, как он это часто делал, и внимательно прочел мою работу. Затем он улыбнулся. «Вы сосредоточились на Августине», — сказал он. Я предложила довольно критическое прочтение этой книги в духе учения Августина — но Биггар в свою очередь тоже почерпнул свои аргументы в защиту войны в трудах Августина. Как выяснилось, именно в этом и заключалась цель задания Джона: я должна была понять, что одни и те же классические труды могут рождать совершенно противоположные интерпретации. Эта мысль была чрезвычайно простой, и она оставила глубокий отпечаток в моем сознании. Если вы изучаете прошлое, вы всегда найдете то, что ищете.

Благоговение консерваторов перед прошлым вовсе не означает, что их тактика и политика, направленные на его защиту, действительно традиционны. В своей книге 2011 года под названием «Реакционное сознание « (The Reactionary Mind) Кори Робин (Corey Robin) пишет, что, «хотя теоретик консерватизма требует для своей традиции мантию благоразумия и умеренности, в этой традиции, тем не менее, присутствует плохо скрытый мотив неблагоразумия и неумеренности, мотив, который — каким бы парадоксальным он ни казался — объединяет Сару Пейлин (Sarah Palin) с Эдмундом Берком (Edmund Burke)». Таким образом, консерваторы могут заявлять о своей глубокой привязанности к Америке своих прадедов, одновременно пытаясь уничтожить профсоюзы и систему социальных гарантий, которые стали основными опорами воспеваемой ими эпохи. Гораздо сложней  объяснить разрыв между консервативным самоопределением, тесно переплетенным с привязанностью к прошлому, и консервативной политикой — внутри и за пределами Церкви — в рамках которой зачастую используются темы и практики чуждых им революционных движений.

Если списывать это на двуличие, оппортунизм и преступные намерения, как это часто делают прогрессивисты, мы не сможем определить внутренний конфликт консерватизма. Прошлое, как бы мы его ни оценивали, нам неизвестно, оно постоянно ускользает от нас. В нашем распоряжении есть тексты, реконструкции, артефакты, рассказы — но все это продукты памяти в лучшем случае всего одного человека. Сложности, связанные с изучением исторических документов, обремененных отношением и интерпретациями наших предков — это только начало проблем, с которыми мы сталкиваемся в процессе осваивания прошлого. В своей книге 2008 года «Автономия морали» (The Autonomy of Morality) философ и профессор Брауновского университета Чарльз Лармор (Charles Larmore) напоминает нам, что даже рассуждения «несут на себе отпечаток нашего времени и места».

Обращаться к прошлому, руководствуясь откровенно политическими мотивами — скажем, для того чтобы найти традиционный или устаревший способ решить ту или иную проблему — значит обременять историю решением наших современных проблем, и в этом случае наши собственные интересы могут в некоторой степени влиять на наше восприятие и трактовку истории. Алистер Робертс (Alastair Roberts), редактор журнала Political Theology Today, ссылается на философа Чарльза Тейлора (Charles Taylor) и его концепцию «достоверности» в определении места современного индивидуализма в склонности консерваторов обращаться к прошлому:

«Обращение к исторической литургике, характерное для многих [консерваторов] сегодня, обусловлено потребностью, сформированной экспрессивным поиском достоверности со стороны индивидуализма. Обуреваемые тревожным ощущением недостоверности на фоне видимости постмодернистской потребительской культуры, многие из тех, кто ищет традиционную литургию, очень напоминают типичного хипстера, ищущего «честные» и «подлинные» винтажные вещи в благотворительном магазине секонд-хенд.

Хипстер относится к мужской домашней куртке, которую он нашел в магазине секонд-хенд, как к устаревшему символу традиционной мужественности. Его отношение к этой вещи коренным образом отличается от отношения к ней ее прежнего владельца, и вычурная демонстрация устаревшего символа мужественности так же современна, как любое новомодное проявление половой принадлежности — на самом деле, ее можно понять только в сравнении с современными альтернативами. То же самое касается литургии: настаивать на том, чтобы Церковь отделила себя от мира, неукоснительно следуя практикам прошлого — будь то литургия на латыни или игнорирование проблемы изменения климата из-за того, что о ней ничего не сказано в Библии — значит рассматривать прошлое с совершенно современных позиций. Люди, не обращавшие внимания на изменения климата в Средние века, поступали так потому, что эта проблема была им неизвестна, а не потому, что они намеревались сделать конкретное заявление о трансцендентном фактическом наполнении библейских текстов. Мы можем имитировать их отношение, однако в результате мы будем неизменно получать историческую реконструкцию, имеющую к средневековым практикам такое же отношение, какое отношение к средневековью имеет Питер Динклейдж (Peter Dinklage) в роли Тириона Ланнистера (Tyrion Lannister) в «Играх престолов».

Стремление вернуться к образу мышления, господствовавшему в прошлом, это чисто современная тенденция. В этом смысле консервативный характер вступает в конфликт с природой: хотя консерваторы стремятся использовать все значимое наследие, на самом деле они сами изобретают то, что они якобы получают в наследство. Возможно, именно это и имел в виду Рембо, когда он написал в конце сборника «Одно лето в аду»: «Нужно быть абсолютно современным». Речь идет не о выборе, а скорее о свершившемся факте. Размышлять о том, стоит ли или не стоит быть современным, уже значит быть современным. Решение уже принято.

 * * *

Папа Франциск подходит к прошлому с позиций диалога, а не слепого поклонения. Он знает, что единственно верный подход к прошлому — это рассматривать прошлое как работу в процессе. В результате он не наделяет накопленные традиции никакими особыми преимуществами по сравнению с текущими выводами. Настоящее и прошлое должны вести диалог на равных, потому что оба они являются результатом человеческих усилий. И от этой мысли консервативно настроенных католиков начинает бить дрожь. Такое отношение позволяет папе Франциску пользоваться современными словами и выражениями, одновременно опираясь на церковные традиции. Вспомните, к примеру, его высказывания относительно финансового неравенства, в которых он призывал к «легитимному перераспределению экономической прибыли государством, а также к обязательному сотрудничеству между частным сектором и гражданским обществом». Ученых мужей, таких как Шон Хэннити (Sean Hannity), ведущий телеканала Fox News, тут же охватил приступ тревоги, и они стали высказывать предположения, что, возможно, папа уже придумал какую-то новомодную социалистическую схему. Между тем, консервативные лидеры, такие как президент Католической лиги Билл Донохью (Bill Donohue), все-таки выступили – хотя и без особого энтузиазма — в защиту своего понтифика, заявив, что высказывания Франциска были вовсе не такими радикальными, какими они показались. И они действительно не были радикальными: Католическая церковь всегда придерживалась либеральных взглядов в вопросах экономики. С первых веков существования Церкви великие теологи, такие как Амброзий, Августин и Иоанн Златоуст, делали акцент на том, что право на частную собственность возникают только тогда, когда все потребности людей уже удовлетворены, и что излишки, которыми обладают богачи, на самом деле принадлежат беднякам.

В свете этих учений термин «либеральный» становится слишком современным словом для папской экономики Франциска. Эта экономика соответствует древним традициям Церкви и вмещает в себя современный политический лексикон, сочетая в себе осуществимую политику и классическую христианскую этику. Все болтуны, заинтересованные в установлении абсолютного капитализма, от Раша Лимбо (Rush Limbaugh) до издания The Economist, начали по очереди обвинять Франциска в маккартизме, марксизме, ленинизме и так далее. Но на самом деле взгляды Франциска на экономическую справедливость гораздо ближе к традиционному христианскому учению, чем взгляды многих защитников свободного рынка. Однако язык современных экономических течений вызывает приступы тревоги у самопровозглашенных сторонников традиций. Как сказал кардинал Вальтер Каспер (Walter Kasper) в своей речи, которая была посвящена папе Франциску и которую он произнес в Американском католическом университете, «[Франциск] представляет не либеральную, но радикальную позицию, которую следует понимать в первоначальном смысле этого слова, как позицию возвращения к корням, radix (лат. «корень»).

То же самое можно сказать и об энциклике Франциска, которая скоро будет опубликована. В Crisis Magazine Рейчел Лу (Rachel Lu), преподаватель университета святого Томаса, попыталась рассмотреть воздействие углеродосодержащих выбросов как проблему теологии: « Это отдает извращением интеллектуального вкуса, — написала Лу, — и меня очень расстраивает то, что руководство Церкви в гораздо большей степени сосредоточено на модных социальных дискуссиях, чем на своей основополагающей задаче, которая заключается в спасении душ». Однако тема бережного отношения к Земле как одной из обязанностей человечества появляется уже в Книге Бытия, а тему величия, присущего природе, можно проследить в католической традиции вплоть до святого Франциска Ассизского, чье имя взял папа. И если высказывания Франциска на тему защиты окружающей среды — во время своей поездки на Филиппины он сказал репортерам, что «в каком-то смысле мы помыкаем природой, Сестрой Землей, Матерью Землей» — напоминают таким людям, как Стив Мур, высказывания сторонников «современной языческой зеленой религии», то так происходит лишь потому, что все они забыли слова «Гимна солнцу» святого Франциска Ассизского: «Хвала тебе Боже за землю родную,/ Сестру нам и нежную мать./ В ней злаков рождение, в ней радость цветенья,/ В ней жизни твоей благодать».

Папа Франциск понимает, что его высказывания очень напоминают лозунги современных экологических движений, но это является свидетельством его гения, а не его некомпетентности. Умение передать суть католической традиции посредством современного языка делает его теологию доступной — и в определенной степени неприятной — для тех, кто предпочитает бежать от настоящего и искать убежища в воображаемом прошлом.

Отношение Франциска к традиции и современности не предполагает никаких привилегий ни для того, ни для другого, оно скорее дает конструктивный синтез их преимуществ. Обращения консерваторов к прошлому, напротив, основываются на своего рода сценарии «упадка», к которому они особенно неравнодушны. Недавно избранная сенатор от Республиканской партии Джони Эрнст (Joni Ernst), выслушав Послание президента Конгрессу США, с которым он выступил в этом году, предалась воспоминаниям о своем детстве в Айове: «У моих родителей многого не было, но все, что у них было, они заработали тяжелым трудом». Слова Эрнст возвращают нас к тем временам, когда люди были довольны бедностью. И они также показывают современных людей в довольно неприглядном свете: мы не зарабатываем тяжелым трудом то, что у нас есть, а вместо этого кормимся за счет подачек, принявших форму социального обеспечения. В конечном итоге, те люди, которые работают, в результате имеют меньше, чем воображаемые успешные люди прошлого — и все из-за этого регулятора-призрака, имя которому федеральное правительство.

Это консерватизм в своей самой реакционной форме, в рамках которого прошлое, которого никогда не было, выполняет функцию карт-бланша на совершение славного разворота на 180 градусов – хотя конечный пункт является абсолютно недостижимым, даже если он когда-либо существовал на самом деле. Между тем, диалоговый подход Франциска приносит свои плоды на каждом шагу. В своей проповеди 2013 года под названием «Evangelii Gaudium», посвященной евангелизму в Церкви, Франциск использовал призыв Августина к тому, чтобы человечество, которое любит прекрасное, выступало в поддержку использования объектов современного искусства и музыки в церквях: «Мы должны быть достаточно смелыми, чтобы открывать новые знаки и новые символы, новые материи, позволяющие нам общаться с миром, иные формы красоты, которые высоко ценятся в других культурных обстановках, в  том числе нетрадиционные формы красоты».

Консерваторов внутри Церкви и за ее пределами, вероятнее всего, так и будет раздражать присутствие в ней Франциска, его персона, его чрезвычайно успешный евангелизм. Каждым своим словом он предлагает такой подход, который во многом опережает их собственный, подход, который делает убеждения консерваторов совершенно неприглядными.

Роман «Имя розы» заканчивается сценой, в которой Адсо, уже старик, сидит один в скриптории своего монастыря. Огонь поглотил то аббатство, которое он вместе со своим учителем некогда исследовал, хотя после многих лет и странствий Адсо все же удалось спасти несколько обгоревших страниц из-под обломков библиотеки. Он признается, что суеверно пытается найти в них какой-то смысл, какое-то послание, какой-то ключ к тому, что может значить его прошлое. Он потерялся, лишившись своего учителя Уильяма, который умер спустя некоторое время после основных приключений романа. Я тоже лишилась своего учителя: летом прошлого года Джон погиб в автомобильной аварии. Ему было всего 35 лет.

Джон успел написать книгу под названием «Окончание работы: теологическая критика капитализма» (The End of Work: Theological Critiques of Capitalism). В течение какого-то времени после его смерти я воспринимала ее как энциклопедию, пытаясь найти в ней некий смысл. Я хотела, чтобы эта книга ответила на все те вопросы, которые я намеревалась задать Джону, чтобы она помогла мне расшифровать все те его слова, которые он произносил между делом и которые я запоминала, чтобы позже к ним вернуться и обдумать. Но эта книга о труде и литургии, а не обо мне и Джоне. Если я что-то и поняла, пережив горе утраты, так это то, что прошлое нельзя вернуть, его можно только частично реконструировать. Эта позиция очень полезна, если речь идет об открытых вопросах. Она верна, когда речь идет о прошлом в нашей собственной жизни, прошлом в политике, прошлом в Церкви: диалог — это самое большее из того, что мы можем извлечь из прошлого.