Когда я в последний раз приземлился в Шереметьево (а было это в 1988 году) у разбора чемоданов возникла жуткая толкучка, как в Браззавиле, пока китайцы не построили там новый аэропорт. В любом случае, сейчас у меня только ручная кладь. Урок писательницы Энн Тайлер («Турист поневоле») не прошел даром: в багаж ничего не сдавать! Идущий в Москву аэроэкспресс находится на противоположной от прибытия международных рейсов стороне, но туда можно доехать на машине за 100 рублей. Впервые в жизни катаюсь на автомобиле по аэропорту. Поезд идет не особенно быстро, но все шустрее машины с учетом пробок, говорит моя переводчица Катя. Это юное подобие Маши Мериль с очками на носу долгое время работала с Le Monde, а затем стала корреспондентской Le Point в России.
В метро вновь вижу москвичей. Не слишком-то они и изменились по сравнению с 1988 и даже 1981 годом. Все та же гармоничная тяжесть и спокойствие. Неказистые мужчины, высокие женщины. Они толкаются друг с другом словно одна большая 145-миллионая семья. Отдельные люди образуют группы, группы — единое целое. Все молчат. Четыре iPhone в руках четырех сидящих в ряд девушек. Вот она, сила технологий. Все они светлы, как в Сербии. Я наклоняюсь к Кате: «Вот, что Ленин и Троцкий называли массами». Она же отвечает, что это просто метро в час-пик.
Но вот я уже у «Метрополя», большой гостиницы с маленьким входом. Блондинка на ресепшене говорит со мной на остром как осколки битого стекла английском. Есть в «Метрополе» хоть один номер без вида на Большой театр? Коридоры широки, а потолки высоки: толстым и длинным есть, где развернуться.
После двух недель размышлений у библиотеки на улице Бургонь я отправился в Россию со вторым томом переписки Бальзака. Прихватил я с собой и удостоверение члена французской Компартии на тот случай, если за время моего пребывания российские коммунисты вновь возьмут власть. Никакого компьютера: раз такой специалист по разведке как Владимир Путин не доверяет интернету, у него есть для того веская причина. На Тверской стоят машины с военными. Хотя мы вроде бы не в Донбассе... Моя подруга Наталья (фотограф и редактор) и ее дочь Кристина (эдакая девушка Бонда ростом под 1,8 метра в кожаных штанах) пытаются узнать, что к чему, но им не отвечают. Военные вообще нигде и никому не отвечают. Не подумайте, у них вовсе не дурной характер, они просто глухие.
Ужинаем мы «Нормандии-Неман», новом ресторане Жана-Мишеля Коснюо в Благовещенском переулке. Жан-Мишель и его друзья-экспаты (два десятка молодых бизнесменов с бородками) остановили выбор на свободе предпринимательства в России. Они продают вино, часы и конфеты. Они финансисты и стоматолги. Они любят принесшую им деньги Россию и русских женщин, с которыми они их поделили. Они образуют небольшой кружок русофилов, для которых Сильвен Тэссон стал настоящим идолом, особенно после случившегося в Шамони. Жан-Мишель — родившийся во Франции польский еврей, так он и правда перешел в православие? Когда я ему об этом говорю, в его бездонных голубых глазах словно разгорается свечка: «Я в 52 года очистился от всех грехов». Может, обратно в Париж? «Это как вернуться на каторгу». В октябре он собирается выпустить собственную автобиографию: «Но понравится она не всем». Почему? Он обвиняет Францию в русофобии и называет США бичом всего мира: теперь он душой и телом стоит на защите новой родины. «Через несколько месяцев мне дадут российский паспорт. Для русских я уже не буду французом, потому что у них запрещено двойное гражданство». Он разорвал все связи с Францией? «Нет, завтра я еду кататься на лыжах в Альпы с дочерью и бывшей женой». Он вспоминает с мечтательной поволокой в глазах: «Мне довелось жить в Марокко, Индии, Нью-Йорке. Я — настоящий кочевник. Но недавно я купил дом в Крыму. Быть может, свои дни я окончу в монастыре, занимаясь экологически чистым хозяйством». Его молодая невеста смотрит на нас с вопросом в глазах: она не знает ни слова по-французски. Эта сибирячка прекрасна как Наташа Ростова в самых буйных эротических фантазиях Льва Толстого и его читателей в застенках ГУЛАГа.
Пушкин или Путин?
Утром идет снег. «Настоящий снег для настоящей Москвы», — пишу я Наталье Водяновой, которая любезно назвала мне имена интеллектуалов Владимира Познера и Сергея Пархоменко. Лежу в кровати с перьевой ручкой, как Пушкин. И при этом размышляю о Путине, который несет всю Россию на своих могучих плечах дзюдоиста. Хорошо, что у него черный пояс.
Путинизм — это гуманизм? Возможна ли в России демократия? Оппозиция — это русская классика? Русские образца 2015 года тревожат меня: они напоминают сербов 1995 года. В них тоже есть что-то от Дюма: плащ и шпага. Однако в отличие от сербов имеются у них и тысячи боеголовок. Их очень не хватало Слободану Милошевичу на его дипломатическом пути, который окончился сердечным приступом в голландской тюрьме 11 марта 2006 года. Жан-Мишель уверен, что НАТО не продержится и недели в случае традиционного военного конфликта с Россией. Но значит «традицонного»? Как в Хиросиме? Эту информацию он получил от представителей самых высоких армейских кругов, которые приходят расслабиться в его клуб «КМ-19». Меня беспокоят санкции. Мне даже пришлось везти Кате сыр из французского дьюти-фри, потому что его уже не купить в Москве. Из-за ответных мер. Разгневанные санкциями русские захотели наказать обидчиков, и хуже стало всем. Как бы то ни было, санкции не добрались до мини-бара номера 5515, где еще водятся Coca-Cola и Chivas. По крайней мере, водились еще вчера. Однако мне прекрасно известно, что санкции постепенно истощают и угнетают народ (взгляните на кубинцев, иракцев, иранцев и опять-таки сербов) как ребенка, которому приходится весь урок стоять в углу. Они ведут страну к нищете и хаосу.
Один из аргументов путинистов (87% населения и все иностранные экспаты за исключением дипломатов и корреспондентов левоцентристских газет) заключается в том, что в 1991 году Россия столкнулась с незнакомой ей прежде демократией: в прошлом она перескочила из феодализма в коммунизм через этапы жарких дебатов, палат депутатов и свободы прессы. Поэтому слишком большая доза ее бы убила: помните, как в «Южном почтовом» туарег сначала смачивает водой губы пилота Сен-Экзюпери, понимая, что жадный глоток может того погубить? Как считают путинисты, нынешний президент поддерживает порядок и единство нации. Он едва успел выправить курс после бури ельцинских лет, когда страна получила 15 миллиардеров и потеряла миллион человек (в том числе и нескольких из этих миллиардеров). Русским не привыкать к миллионам погибших. Поэтому их и немного: людей тут вдвое больше, чем во Франции, а территории — в 30 раз. В России ощущается недостаток населения, как и в Африке. Причем по тем же самым причинам: климат и войны.
Антипутинисты, которых еще зовут оппозиционерами, недовольны недостатком свободы слова в стране. Такой аргумент приводит французских экспатов в ярость: «А на Западе она что ли, по-вашему, есть?» За исключением, понятное дело, свободы злословить о Путине и России. Они приводят целый список европейских миллиардеров, которые держат в руках СМИ. Я даже не пытаюсь особенно им противоречить. Как считают французские путинисты, у западных журналистов есть простой выбор: быть лакеями или клоунами. А что насчет российских журналистов? «Они все больше ориентируются на культуру», — улыбается Катя. И я вижу в ее прекрасных небесно-голубых глазах неизбывную печаль образованных и воспитанных россиян, которые идут в первых рядах науки и философии, быстры и точны в мыслях и поступках. Это наследники золотого и серебряного веков, которых истерзал и измотал ХХ век. Но они все еще здесь, прочно держатся за свои политические и нравственные принципы, дожидаются, когда им, наконец, достанется положенная власть, как Арагорн во «Властелине колец», ставший добрым и справедливым королем, о котором мечтают незамужние девушки и родители для своих детей.
Мост Немцова
Селфи на Красной площади: туристы не могут удержаться от соблазна увековечить себя у мавзолея Ленина. В ГУМе я покупаю Swatch: мои Philip Zepter приказали долго жить, и я остался без часов. Иду к мосту, где в Бориса Немцова четыре раза выстрелили из револьвера прямо на глазах у украинской подружки, которую убийцы пощадили по счастливой случайности (или нет?). Прохожу мимо Собора Василия Блаженного. Что хорошо, когда ты стар, ты больше не бегаешь по церквям и музеям. И вот перед глазами предстает серая и холодная Москва-река. Она печальна как место преступления и с полнейшим безразличием несет свои воды вдоль красных стен Кремля. Русские были красными еще задолго до того, как стать коммунистами. «Маркс ошибся, коммунизм мог сработать только в России, коллективной и религиозной стране», — сказал вчера Жан-Мишель. Но ведь ничего же не вышло? «70 лет — это, по-твоему, уже ничего?» Я вижу свежие цветы, хотя Борис Немцов погиб уже больше месяца назад. Они разложены с явным старанием. Видимо, это дело рук местных бабушек, которые следят за мостом в компании нескольких агентов ФСБ (им же нужно смотреть, кто сюда приходит). Неподалеку молодой человек с белокурой шевелюрой враждебно посматривает в мою сторону: он принял меня за путинского информатора? Я поворачиваю к нему логотип Chicago Bulls на шапке. У убийства Немцова есть немало версий. Быть может, какие-то кремлевские чиновники выдают ежедневно по несколько штук. В числе главных подозреваемых чеченцы, украинцы и ЦРУ.
Мы встречаемся с Анастасией в ресторане «Мост» на Кузнецком мосту. Закаленная сибирскими морозами официантка азиатской наружности ведет меня к столику у окна, где сидит политолог. Московские французы считают, что у россиянок ноги длиннее, чем у француженок, но на самом деле у них просто выше каблуки. Анастасия живет в Праге с мужем-французом, но преподает в Московском университете. Она с пессимизмом смотрит в будущее России и предрекает ей разорение и войну, в любом порядке. Утечку капиталов и мозгов. В Москве супермаркеты пустеют, а рестораны закрываются. Крупный государственный банк готовится к увольнению половины персонала. Анастасия подтверждает слова Кати в аэроэкспрессе: зарплаты падают, и многие уезжают из Москвы, освобождая жилье. Это полностью противоречит оптимистическим и напористым словам экспатов в «Нормандии-Неман». Политолог сравнивает обстановку в Чехии и России: у чехов тут бесспорное преимущество. «Хотя мы и настолько умнее их», — улыбается она. На выходе я спрашиваю у сибирячки, можно ли забрать чек. Она не отвечает. Потому что говорит по телефону: хороший способ не показать, что вы не знаете английского. На ней воздушное белое платье в черный горошек, в котором напоминающее скрипку тело играет какую-то нежную мелодию.
В желтой гостиной «Метрополя» (единственная все еще русская гостиница Москвы, если верить Мехди Дусу, и последнее заведение, сохранившее советский дух в столице, как утверждает Наталья), где в ХХ и даже XXI веке было задумано столько преступлений, меня ждет поэтесса Татьяна Щербина. Татьяна — одна из знаковых фигур в оппозиции. Вот ее решение украинской проблемы: «Сесть и начать говорить». Ей 61 год. Ее сын обратился в иудаизм и наделал шестерых детей с ортодоксальной еврейкой в иудейской пустыне. Все ясно: у большинства русских подтекает крыша. Только так можно объяснить свойственное им беспорядочное поведение. Переехать в Сибирь. Убить собственного сына за ханжество как Петр Великий. Сжечь Москву, чтобы подпортить Наполеону победу. Реализовать на практике марксизм. В убыток себе 70 лет финансировать по всему миру революционные движения и социалистические страны. Поставить во главе государства больного, старика, дурака и пьяницу (Андропов, Черненко, Горбачев и Ельцин). Разбазарить богатства страны. Метро выглядит каким-то поехавшим. А пробки не понять умом.
Эдуард говорит
Редактор и бывший журналист Виктор Лупан сказал: «Вот увидишь, в 2015 году Москва уже не та, что в 1988-м». Я бы с этим поспорил. Город сопротивляется капитализму, как в прошлом давал отпор Вермахту: это все тот же сине-красный клубок мягкой настороженности, притворного безразличия и удивленного недоверия. В книжных магазинах все те же длинные серые полки, пусть теперь тут и можно найти то, что нужно или хочется почитать. Катя говорит, что машины сейчас другие, но последней машиной, которая привлекла мое внимание, был Peugeot 404 отца на парковке отеля Cyrnos в Перрос-Гирек в 1967 году. Прохожие одеты все так же: по-зимнему. Весь город — это какой-то трансгенный Белград. Арбат напоминает улицу князя Михаила, только пошире и подлиннее. Патриарший мост у блестящего как фальшивая купюра в 500 евро Храма Христа Спасителя тоже выглядит новым, чего не сказать про идущих по нему людей: они стары, как и я. Сталин не ошибся, когда построил метро и высотки, которые еще называют «семь сестер»: 70 лет спустя после его смерти повсюду видно только его, как на земле, так и под ней. При взгляде с моста Москва напоминает гранат с сотнями зернышек крыш и куполов. Я узнаю серое здание бывших аппаратчиков, где ужинал в феврале 1988 года с друзьями Приваловыми, а потом, пьяный от водки и кваса, ковылял пешком в гостиницу «Украина», одну из «семи сестер». Тогда я чувствовал себя как дома во всех коммунистических странах. Теперь же, когда их уже не осталось, я не в своей тарелке.
Вечером Мехди Дус ведет нас в ресторан La Marée. В Москве их целых три, и это усложняет заказ столика. Дешевыми их тоже не назвать, что жизнь, мягко говоря, не облегчает. «Самые дорогие в Москве», — говорит Мехди со столь обожаемой мной тунисской хитринкой. Мы попадаем туда, где проходит какой-то чудовищный праздник. Рыба тут сочна и вкусна, но я не прикасаюсь к едва обжаренным лангустам: они шевелят клешнями в тарелке, словно прощаясь с этим жестоким миром. В темноте блондинки кажутся еще блондинистее. Все они на высоченных каблуках, но с лестницы полечу, понятное дело, только я. Близкий советник президента Чечни Рамзана Кадырова что-то отмечает в компании шести девушек в мини-юбках: первый миллион затрещин? Настоящая Мисс мира рассказывает мне об увлеченности гуманитарной работой (да-да, конечно же, я посмотрю ее сайт), но все было на английском, а ее муж сидел рядом, откуда и подчеркнутое наименование Миссис.
На следующий день по возвращении из бывшего университета Лумумбы, который теперь называется Российским университетом дружбы народов (его кампус вызывает такой же прилив эмоций, как и парижский университетский городок, потому что полнится воспоминаниями молодежи со всего мира) и разговора с депутатом Думы Владимиром Плигиным из черного списка ЕС (но не США) мы встречаемся у входа в «Метрополь» со Львом Троцким. Раз настоящего Троцкого убили в Мексике в 1940 году, это должно быть его национал-большевистский товарищ Эдуард Лимонов. Мы не виделись 25 лет. Мы идем в его чисто убранную квартиру, сокрытую за телохранителем и бронированной дверью. «Не садись в это кресло, — предупреждает Эдуард. — Все, кто тут сидели, сейчас в тюрьме». Слишком поздно. Что касается Украины, он считает, что Путин в нерешительности: «Он боится новых санкций». Сам Лимонов уверен, что нужно брать Харьков, русский город, оккупированный киевскими нацистами, которые называют россиян фашистами. От нацизма нам все никак не избавиться. Я думал, что Эдуард — забредший в политику писатель, но он оказался взявшимся за перо политиком. Национал-большевизм: нет ли в самом этом понятии противоречия? «Партия занимает центральное место в российской политике даже десять лет спустя после ее запрета». То есть, с организацией все предельно серьезно? Семь нацболов погибли, а несколько десятков оказались за решеткой. Эдуард злится, когда я спрашиваю, не чувствует ли он ответственность за произошедшее с этими молодыми людьми. «Единственное, за что я несу ответственность, это за то, что дал им право на судьбу». Как же все изменилось со времен L’Idiot international и коктейлей в издательстве Rocher. «В России политика убивает. Смотри, что стало с Немцовым. Подруга сказала: "Эдуард, раньше я считала тебя параноиком, но больше так не думаю"».
Последний день становится самым лучшим. Так, что даже не хочется уезжать. Подруга-актриса ведет меня в открытый ночью дом Булгакова. На кассе сидит огромный черный кот, но его нельзя купить, можно только погладить. Потом мы ужинаем в «Павильоне» на Патриарших прудах, где начинается история «Мастера и Маргариты» и заканчивается этот маленький очерк о жизни в России при Владимире Путине.
