Поляки — не исключение

Высказывание директора ФБР Джеймса Коми (James Comey) (о причастности поляков к Холокосту, – прим. перев.) вызвало в Польше настоящую бурю. Однако монолитный хор осуждения «антипольской клеветы» сделал невозможными какие-либо размышления на эту тему. Зазвучали многочисленные голоса с требованиями защитить наше доброе имя в суде. Сила и масштаб реакции наводит, однако, на размышления, не кроется ли за этим что-то еще. Не хочет ли польская общественность этим солидарным криком прикрыть какую-то большую занозу, сидящую в нашем коллективном сознании? О чем еще хотели бы забыть американцы, французы, швейцарцы и даже сами евреи?

Не вскрыла ли реакция на слова Коми глубоко спрятанные подсознательные коллективные страхи? Когда кто-то обвиняет поляков в преступлениях против украинцев или немцев, изгнанных с Возвращенных территорий, это не вызывает такой бурной реакции, как прикосновение к (как выяснилось) все еще открытой ране польского сознания — ране Холокоста.

В рамках общепринятого дискурса роли разделены очень четко: одетый в черный мундир эсэсовец убивает застывшего от страха еврея. Для нас, поляков, написана роль немого свидетеля, парализованного масштабом и жестокостью этого преступления. Запад и так называемые хорошие немцы узнают о Холокосте после войны. Причина смерти шести миллионов людей сводится к психическому отклонению Гитлера и слепому повиновению исполнителей преступления. Я понимаю, что такая картина истории помогла всем примириться с трагедией Холокоста. Каждый в этом преступлении получил свое маленькое алиби.

Меня волнуют несколько банальных и даже наивных вопросов. Что произошло с имуществом трех миллионов польских граждан? Оно растворилось? Какую его часть немцы были способны вывезти в Рейх? Что помимо произведений искусства, драгоценностей и золота им было выгодно забирать? Что произошло с остальным? Три миллиона людей — это довольно много, и были это в основном ремесленники, торговцы и мещане: городское население, поколениями накапливавшее капитал. Все пропало? Вместе с трактирами, квартирам, домами, заводиками? Немцы вывезли?

Откуда взялась стойкая еврейская полонофобия? Этот панический страх? 19 апреля исполнилась очередная годовщина восстания в Варшавском гетто. В Варшаве я видел много экскурсионных групп еврейской молодежи. Почему они всегда ходят вместе и в сопровождении охраны? Почему рослый мужчина на пешеходном переходе собственным телом загораживал переходящих дорогу молодых людей, будто боясь, что случайный водитель намеренно врежется в толпу молодежи в кипах? Почему евреи уверены в существовании традиционного и глубокого польского антисемитизма? Миф ли это? Куда уходят корни этого мифа? Почему он до сих пор жив? Как зрелый человек, проживший всю взрослую жизнь в свободной Польше, я задаюсь вопросом: что мы им сделали, раз они так панически нас, поляков, боятся? Нормальная ли это реакция потомков жертв по отношению к потомкам «немых свидетелей»? Не исходят ли этот страх и польская истерия по поводу любого рода обвинений в соучастии из одного источника? Эти вопросы занимали меня последние пять лет.

Я считаю, что пора начать дискуссию о нашей коллективной памяти в контексте этих вопросов. Это необходимо, так как отрицание и вытеснение из памяти не могут стать действенными средствами решения проблемы, с которой мы живем вот уже больше 70 лет.

Черно-белая картина с палачом, жертвой и свидетелем изначально фальшивы. Меньше всего вопросов, конечно, вызывает первая фигура. Преступление против еврейского народа было придумано, спланировано и совершено нацистским режимом при поддержке подавляющего большинства немецкого общества. Немцы до сих пор стараются рассчитаться с этим преступлением, делая это последовательно и ревностно. Возможно, поэтому Берлин стал сейчас самым популярным направлением молодой еврейской эмиграции из Израиля. Не проскальзывает ли у нас, поляков, в голове сложный вопрос: почему сейчас евреи чувствуют себя лучше в стране потомков преступников, а не в стране потомков «немых свидетелей»? Почему немецкий антисемитизм не становится темой мировых СМИ, а нам приходится постоянно по поводу него объясняться? Что в нашей истории создало такой парадокс? Неужели мир сошел с ума? Может быть, пришла пора разобраться в этом феномене?

Джеймс Коми был неправ, перечисляя через запятую немцев, венгров и поляков. Среди Праведников мира немало поляков, однако, сотни тысяч из нас были мародерами. Имущество трех миллионов людей не пропало, а было разграблено. Практически полностью. В Германии оказалась небольшая, самая ценная его часть. Остальное присвоили себе поляки. Каким массовым могло быть это явление, можно легко себе представить. Анджей Леддер в своей книге «Неуловимая революция» называет его одним из важнейших элементов общественной революции, незаметно произошедшей в Польше в ходе войны и непосредственно после ее окончания. Цалек Переходник, автор мемуаров под названием «Исповедь» и один из самых достоверных свидетелей Холокоста, пишет, как наблюдающие за марширующими еврейскими арестантами зеваки, кричали: «Отдайте нам ваши ботинки, они вам все равно не понадобятся». Механизм присвоения еврейского имущества описан в его рассказах очень подробно. Это началось еще в сентябре 1939 года, когда состоятельные евреи, боясь конфискации, переписывали свою недвижимость, фабрики и магазины на поляков, которым они доверяли. Присвоение еврейского имущества происходило на черном рынке, когда оно менялось на продовольствие, помощь или укрытие, при массовом мародерстве в опустевших еврейских кварталах и ликвидировавшихся гетто, а также во время погромов, как те, что произошли в Едвабно и Кельцах.

Времена, когда повсюду царит смерть, война и разрушения несут моральное разложение. Узаконивание бандитизма против евреев пробудило в людях жажду к грабежам. Не будем забывать, что довоенная Польша была страной деревенской нищеты и неграмотности. Отсталым государством с многовековой травмой рабства польского крестьянства и более чем столетней историей порабощения разделами страны. Деградация и нищета стали питательной средой для польского антисемитизма. Легкая, законная и одобряемая месть извечному врагу, обогащающемуся на крови польского крестьянина еврею-трактирщику или еврею-лавочнику, была большим искушением. Столкновения на этой почве между польским крестьянством и евреями случались уже до войны. В ходе нее они переродились в такие погромы, как случился в Едвабно. Однако недоверие современных евреев к полякам происходит не из этого. Не из этого происходит и страх. Активное участие в погромах было довольно редким явлением. Как редки были и случаи активной бескорыстной помощи «праведников мира». Да, редки: шесть с половиной тысяч праведников на три миллиона жертв — это на языке статистики редкое и даже очень редкое явление. Страх перед «польской толпой» имел материальную основу. В Польше были неогороженные и неохраняемые гетто (Отвоцк, Петркув-Трыбунальский). Евреи, которые в них жили, не убегали: обычно им просто некуда было бежать, а среди своих они чувствовали себя безопаснее, чем среди враждебного арийского мира за стеной или просто на противоположной стороне улицы. Насколько враждебным должен был быть тот мир, раз они не сбегали? Вера в то, что среди своих удастся выжить, была сильнее, чем надежда на помощь на польской стороне. Неужели этот факт не ужасает? Не заставляет ли он нас, поляков, задуматься? Мы все еще только немые свидетели? Чудовищное преступление Холокоста осквернило души всех его участников.

Цалек Переходник, который сам был еврейским полицейским, детально описывает собственное участие в немецком преступлении, включая то, что из-за него на смерть отправились его жена и дети, не говоря уже о детях и женах родных, знакомых, соседей. Он не преуменьшает своей роли в деятельности юденратов, готовивших списки людей, которым была уготована высылка и уничтожение. В списках действовал только один принцип: достаток. Те, у кого не было денег, чтобы откупиться от транспорта в Треблинку, шли первыми. Ханна Арендт (Hannah Arendt), описывая процесс Эйхмана (Otto Adolf Eichmann) ясно указывала на соучастие еврейских властей в преступлении. Мало того, она с поразительной смелостью утверждала, что без их помощи это преступление стало бы невозможным.

Геноцид миллионов людей, совершенный в ходе безжалостной войны, разрушал моральные ориентиры всех участников и свидетелей. Чистым не вышел никто. Невинным тоже. В том числе западные союзники. Ян Карский (Jan Karski) еще в 1943 году лично сообщал Рузвельту о масштабе преступления против евреев в Польше. К сожалению, у союзников были другие приоритеты. Другие приоритеты были также у самих евреев из сионистского движения. Как рассказывал Давиду Ландау Шимон Перес в биографии Бен-Гуриона, руководство сионистского движения знало о холокосте с 1942 года, когда немцы в рамках обмена пленными выпустили в Палестину из Польши первую группу имевших британско-палестинское гражданство евреев. «Они рассказали про гетто, массовые убийства, лагеря смерти и слухи об "окончательном решении". В Америке небольшая группа под руководством Питера Бергсона (Peter Bergson), ревизиониста из Палестины, (…) вела неутомимую кампанию, требуя от еврейских лидеров и в особенности союзников, чтобы те сконцентрировали усилия на незамедлительном спасении людей, а не на составлении послевоенных планов для Палестины. (….) Обсуждение этой темы свелось к вопросам о том, какую цену заплатил Израиль за ориентацию на единственную цель обретения государственности, в каком он долгу перед евреями из диаспоры». Любопытно, что во всей 230-страничной биографии создателя еврейского государства Холокосту отведено лишь девять страниц. Девять страниц об истреблении шести миллионов членов народа, которому Бен-Гурион посвятил целую жизнь. На вопрос, почему судьба еврейской диаспоры в Европе не стала в годы войны приоритетом политики заграничных участников сионистского движения, Шимон Перес ответил: «мы не были согласны с тем, как они жили, и не были согласны с тем, как они умирали».

Немой свидетель — это пропагандистский миф, придуманный закомплексованным народом, боящимся честно взглянуть на свою роль в истории. Как долго мы будем противиться этой правде? Как долго мы будем указывать на других виноватых или тех, чья вина тяжелее нашей? Да, политические элиты стран-союзников несут долю ответственности за Холокост из-за своей безучастности. Да, сами евреи несут долю ответственности из-за фиксации на единственной цели: создании еврейского государства без оглядки на судьбу его потенциальных граждан. Да, мы, поляки, тоже несем ответственность за это преступление из-за того, что мы грабили его жертв, когда оно разворачивалось, и разоряли то, что после него осталось.

Вина лежит на всех. Приговоренные к смерти оказались в полном одиночестве. Проклятые, обреченные на одиночество перед своей бедой и необратимым приговором. Фашистские преступники добились того, что весь мир относился к этому преступлению благосклонно и попустительски. Там, где сохранились государственные структуры, как режим Виши, — организованным образом, а где их не было, как в Восточной Европе, — спонтанно. Включая швейцарских банкиров, менявших золотые зубы евреев на чистые фунты и доллары, и, например, Ватикан, который после войны организовал ватиканский путь в Южную Америку для гитлеровских преступников.

И здесь мы подходим к сути: мы все повинны в Холокосте: одни действием, другие бездействием. Кровь жертв — на руках всей Европы, всего мира. И поляки здесь не исключение. В годовщину восстания в варшавском гетто мне дали вдеть в петлицу желтый нарцисс с девизом «нас объединяет память». Эти прекрасные слова — ложь. Пока память нас не объединяет, а разделяет. Возможно, если бы мы вместо попыток закричать проблески сложной правды истерическим ревом начали дискуссию, нам было бы проще понять собственную историю. Понять историю евреев, понять это невообразимое преступление. А понять его следует, чтобы оно никогда не повторилось в будущем.