Кино- и телевизионных экранизаций «Войны и мира» не может быть слишком много — этот роман является одним из самых важных на все времена. Поэтому я рад его новой шестисерийной экранизации режиссера Эндрю Дэвиса (Andrew Davies), которая вышла на экраны в Великобритании и, хочется надеяться, скоро станет доступной и для немецких зрителей.
Хотя она, пожалуй, и не сравнится с эпическим советским фильмом Сергея Бондарчука (в том числе и потому, что последний при съемках батальных сцен имел возможность обращаться за помощью к командованию советской армии), версия Дэвиса не заставляет зрителей — по крайней мере, таких, как я — вспоминать пародийный фильм Вуди Аллена «Любовь и смерть» (Love and Death), и это уже само по себе хорошо. Хотя журналистам газеты «Гардиан» новая экранизация не понравилась, и они ее обозвали «воскресным концертом по заявкам по поводу никогда не существовавшего прошлого» и сериалом, которого достаточно, «чтобы пережить зиму без всяких мыслей о восстании и необходимости во имя всеобщего блага казнить британского министра финансов Джорджа Осборна (George Osborne)», у немецкой публики таких мыслей возникнуть не должно.
Вообще, я не могу понять, когда английские левые говорят серьезно, а когда шутят. Я исхожу из того, что реноме рецензента после «освобождения от корсетов таких костюмных драм» не должно никого волновать, а скорее должно быть поводом для шуток.
Иран, как Россия 1812 года
Ну, а теперь к делу: если бы роман «Война и мир» был написан сейчас, то где бы происходило его действие? И где бы была написана сама книга? Недавно я поднял этот вопрос в ходе одного ужина в Силиконовой долине, в том числе с целью избежать очередного разговора о Дональде Трампе и/или террористической организации «Исламское государство». Самый интересный ответ на него дал известный иранский историк Аббас Милани (Abbas Milani).
Я предположил, что действие современного романа развернулось бы на Ближнем и Среднем Востоке, возможно, в какой-нибудь арабской стране. Я представил себе Багдад вместо Санкт-Петербурга, иракского Пьера, ощущающего на себе последствия 11 сентября 2001 года. По моему мнению, американское вторжение в эту страну в 2003 году было вполне сопоставимо с наполеоновским походом на Россию 1812 года.
Профессор Стэнфордского университета Милани видит ситуацию в другом аспекте. По его словам, Иран имеет намного больше общего с Россией времен Толстого, чем любая другая арабская страна. «Например, возьмем книгу Исайи Берлина (Isaiah Berlin) „Русские мыслители“. Вам достаточно будет лишь поменять в ней имена — и вы получите современный Иран», сказал он.
Как и Россией 1860-х годов, нынешним Ираном управляет репрессивный, автократический режим. В то же время в стране присутствует интеллектуальное разнообразие. И, как и в толстовские времена, в Иране ведутся жаркие дебаты между «ортодоксами» и «западниками», хотя «ортодоксы» в данном случае — не православные, а шииты. Однако «Война и мир» — исторический роман, к тому же очень «тяжеловесный». Смог ли бы иранский автор учесть этот момент?
Я приготовился к тому, что кто-нибудь предложил бы мюзикл в стиле рэп. Это сейчас модно — так, с 2004 года в Нью-Йорке на Бродвее непрерывно идет мюзикл «Гамильтон», посвященный Александеру Гамильтону (Alexander Hamilton), одному из отцов американской конституции. Однако, к счастью, Милани своевременно вмешался и сказал, что иранский Толстой начал бы повествование романа в середине 1970-х годов — во времена, когда он, молодой, недавно защитившийся ученый вернулся из Соединенных Штатов.
Так же, как Пьер сначала был наивным поклонником Наполеона, молодой профессор Милани был убежденным марксистом. И так же, как молодому Пьеру в 1812 году пришлось увидеть «во всей красе» подлость Наполеона, Милани в 1979 году пришлось узнать, где находятся границы «импортированной» им из-за рубежа идеологии. Он и его левые друзья думали, что могли бы делать общее дело с активистами исламской революцией, затеянной аятоллой Хомейни. Однако вместо этого его бросили в тюрьму, а нескольких его друзей и товарищей казнили.
Священное Провидение и случайность
Величие «Войны и мира» состоит в том, что Толстому удалось «переплести» довольно заурядную драму из любви, предательства и освобождения с невероятным историческим фоном времен Наполеона. Ах, если бы это удалось и какому-нибудь писателю времен Хомейни! Толстой же своей книгой отбил у всевозможных «поп-историков», мемуаристов, биографов и даже философов всякую охоту как-то трактовать французское вторжение в Россию.
Священное Провидение, случайность, роль великих людей или идей в истории — все это он отмел как недостаточное объяснение «великому переселению народов» тех времен. «Если цель истории есть описание движения человечества и народов», писал он в эпилоге к роману, «то первый вопрос, без ответа на который все остальное непонятно, — следующий: какая сила движет народами?»
Какая сила движет народами? Впервые я прочел этот вопрос Толстого в 16 лет, сидя в саду своих родителей, и после этого решил стать историком. Этим же вопросом я задаюсь и сегодня. Какая сила заставила ислам в 1970-х годах возродиться в качестве политической силы? Почему Ирак сразу после свержения шаха напал на Иран и начал одну из самых продолжительных и разрушительных войн времен Холодной войны?
От саудитов до сирийцев
Последствия восьмилетней ирано-иракской войны заметны и сейчас. Постепенно, пускай очень медленно, но в наше сознание закрадывается мысль, что раскол между суннитами и шиитами, сыгравший очень важную роль в углублении войны, и сейчас может спровоцировать новый большой конфликт. Решение, принятое 2 января Саудовской Аравией, казнить шиитского проповедника, шейха Нимра аль-Нимра (Nimr al-Nimr) моментально накалило отношения между Эр-Риадом и Тегераном. И это при том, что религиозный конфликт уже давно раздирает на части Ирак и Сирию. Никто не знает, что еще произойдет на Ближнем Востоке, не говоря уже о Северной Африке. Но мало кто всерьез верит, что волна насилия схлынет так же быстро, как и нахлынула. Как события 1812 года имели последствия для всей Европы и британской и французской колониальных империй, так же и события исламской революции в Иране имели последствия для всех нас.
Главным вопросом для европейцев является отношение к нынешнему, новому «великому переселению народов» — массовому бегству жителей мусульманского мира от сирийской гражданской войны, перманентной нестабильности, несвободы и бедности. Тем не менее, нам нелегко понять вопрос Толстого — и еще труднее дать на него ответ.
В своем известном письме великий британский философ Исайя Берлин написал о гении Толстого, что тот располагал «хладнокровным, умным, ироничным тоном, железной волей, контролем над собственными чувствами, непередаваемой независимостью — он производил впечатление человека, все знающего и все понимающего, не перегибающего при этом палку и не прибегающего к грубой физической силе, которая могла бы стать для читателей поводом отказаться от дальнейшего чтения».
Западному миру срочно требуется иранский автор сопоставимого масштаба, который постарался бы так же ярко описать переживания своей страны, как когда-то Толстой описал переживания России. Толстому и его литературным современникам удалось нечто бесценное: они позволили нам понять русский народ, которому оказалась не страшна даже сталинская угроза.
Сегодня это представляет собой значительную часть проблемы, которая затрагивает даже политическую верхушку: мы недостаточно хорошо знаем иранский народ и еще меньше — суннитский мир.
Бессмертны две сцены из «Войны и мира» — героическая «почти смерть» князя Андрея под Аустерлицем и «молния», поразившая Пьера при взгляде на Наташу. Я бы дорого дал за то, чтобы увидеть столь пронзительные моменты в каком-нибудь шедевре персидских литераторов.
