Как Россия и Запад воспринимают друг друга? Как смотрят эксперты на конфронтацию между Россией и Западом? Как аналитики объясняют российско-украинскую войну и сирийский гамбит России? Где корни западной мифологии о России, и почему Запад не может ни предсказать, ни понять траекторию, по которой Россия движется? Перед вами третья статья в серии, посвященной этим вопросам. Предыдущую статью можно прочитать здесь.
Прагматизм как подход к России и к российским отношениям с Западом не монолитен. У него есть несколько направлений. Например, широко распространенный «объективный» подход основан на попытках описывать события, не анализируя их причины, последствия и подоплеку. Именно этого подхода придерживается подавляющее большинство прагматиков. В его рамках Путина часто рисуют непобедимым лидером, диктующим правила игры окружающему миру. Скажем, Guardian писала в ноябре прошлого года, что Путин всего за год превратился из «изгоя» в «политического воротилу». «Самодовольная американская оценка, состоящая в том, что Путин — умелый тактик, но плохой стратег, сегодня кажется безнадежно ошибочной. Путинская интервенция в Сирии не ослабила его позиции, а вернула России ее место за главным столом переговоров. Теперь Путин — уже не блюдо из меню; теперь он новый шеф-повар в дипломатии», — утверждала газета.
Действительно, Путин, судя по всему, хорошо умеет шокировать окружающий мир и навязывать ему свои условия. " В Сирии Россия уже достигла своей первой цели«, — писал Николас Гвоздев (Nikolas Gvozdev), отмечая, что режим Башара Асада стабилизировался и «геополитические позиции России существенно улучшились».
Тогда это, в самом деле, выглядело улучшением. Однако насколько прочными окажутся эти достижения, если война и милитаристская легитимация превратились для Кремля в ключевые механизмы выживания? То, что могло показаться успехом, в действительности было началом изматывающей войны, которая может стать для России повторением афганской катастрофы. Видит ли кто-нибудь этот сценарий? И почему подобные отчаянные шаги воспринимаются как проявления перфекционизма?
Обсуждая в статье с броским названием «Путин всех переиграл» слабость западных лидеров, директор программы «Россия и Евразия» Фонда Карнеги Юджин Румер (Eugene Rumer), пишет: «Один только Путин крепко держит бразды правления, его рейтинг — более 80%». Эта оценка выглядит справедливой — никто не сомневается, что Путин удерживает власть успешнее прочих лидеров. Однако у румынского диктатора Чаушеску рейтинг до самого свержения составлял 90%. Советскую коммунистическую партию перед тем, как она потеряла власть, поддерживали 99% населения. Экспертам по России следовало бы задаться простым вопросом: если у Путина такие заоблачные рейтинги, почему Кремль душит все, что дышит и шевелится на политической арене и в обществе? Чем объясняется такая паранойя? Почему в декабре 2015 года Кремль неожиданно принял закон, разрешающий сотрудникам ФСБ стрелять в толпу — в том числе, по детям, женщинам и инвалидам? Подобные инициативы редко проистекают от уверенности в себе.
Также следует задуматься о том, что значит рейтинг Путина с учетом кремлевского контроля над телевидением. Мэтью Дал Санто (Matthew Dal Santo) из Копенгагенского университета утверждает, что эти рейтинги возникают не только под «влиянием контролируемого государством российского телевидения». Он считает, что «политика правительства отражает взгляды и настроения консервативного российского большинства». Таким образом, все дело в природе россиян, и «будущая демократическая Россия, вероятно, будет мало отличаться от путинской». Безусловно, у российского общества имеется консервативный сегмент, полагающийся на государство. Но почему мы говорим о большинстве? Неужели россияне настроены антилиберально и антизападно на генетическом уровне? Если так, то почему же до Путина они поддерживали свободу и законность? Даже сейчас 60% россиян хотят «дальнейшего расширения экономических, политических, культурных связей, сближения со странами Запада», а 75% говорят, что «власть должна быть поставлена под контроль общества». Не самая антилиберальная позиция, не правда ли? Соответственно, не стоит принимать российские рейтинги за чистую монету. Люди в России деморализованы и дезориентированы, и это заставило их снова принять на вооружение советскую манеру приспосабливаться, в открытую провозглашая поддержку власти и скрывая свои настоящие мысли. Когда их спрашивают о том, поддерживают ли они власть и ее политику, ответы диктуются страхом и тревогой. Однако на вопросы о своих реальных проблемах россияне отвечают честно. Они говорят, что Россия движется к кризису, что их жизнь стала труднее и что они хотят видеть Россию нормальной страной — такой, как Запад. 64% респондентов считают важной для России «экономическую интеграцию с Западом». Как такое восприятие реальности совмещается с заоблачным рейтингом лидера, ответственного за эти трудности? Либо россияне — мазохисты, либо они предпочитают — пока — скрывать, что они думают в действительности.
Давайте спросим себя, насколько устойчива путинская популярность с учетом продолжающегося падения стандартов жизни. Описательный подход, основанный исключительно на нескольких отдельных показателях, создает ложное представление о силе Путина, хотя именно сейчас многое указывает на то, что режим сбит с толку и слабеет.
Если отринуть нормативистский подход, зачастую возникает ложная картина реальности, позволяющая принять неудачу за успех. Вот как характеризует Путина директор Института Кеннана Мэтью Рожански (Matthew Rojansky): «Он выступает за возрождение России. Спросите себя: смирялся ли когда-нибудь Петр Великий? Смирялась ли когда-нибудь Екатерина Великая? Это не было частью той роли, которую они играли». Чтобы сравнивать Путина с Петром Великим и Екатериной Великой, нужно хорошее воображение! Если глава одного из главных американских аналитических центров всерьез считает президента, заведшего Россию в кризис, лидером, который «выступает за возрождение России», состояние западной аналитической мысли вызывает глубокое беспокойство.
Еще одну разновидность прагматизма можно назвать «апологией Путина». Ее представители говорят от лица Путина и Кремля, повторяя — без всякой интерпретации — их аргументы. Примером такой «путинологии» может служить фраза: «С точки зрения Путина, Запад практически не уважает интересы и взгляды Москвы». Вполне возможно, Путин, действительно, так думает, но объясните, почему он так думает и куда его приводит этот мыслительный процесс. «Путин верит, что он успешно справится с кризисом», — говорят путинологи. Пожалуйста, расскажите нам, откуда вы знаете, во что он верит.
Кроме того некоторые аналитики уверенным тоном заявляют: «Россияне согласны, чтобы ими управляли именно так». Однако о каких россиянах и о какой России мы говорим? Общество сейчас фрагментировано, и это создало множество разных Россий. Описательные техники позволяют наблюдателю дистанцироваться от собственных заявлений. При этом опускаются любые экспертные оценки, и на рассмотрение читателю предлагаются только кремлевские аргументы (или предполагаемые кремлевские аргументы). Подобное бегство от анализа мешает экспертам замечать тенденции (как их можно заметить, если полагаться на логику Кремля?), и в результате события и их последствия застают их врасплох. Более того, если внимательно почитать, что пишут прагматики, избегающие выводов, выяснится, что они, фактически, оправдывают действия Кремля.
Обычный западный подход (к которому, как ни странно, прибегают и прагматики и нормативисты) предполагает, что поведение России следует объяснять ссылками на традицию. «От Петра Великого до Владимира Путина обстоятельства менялись, однако политический ритм оставался категорически неизменным», — писал Киссинджер в «Мировом порядке» (2014 год). Разумеется, традиция многое значит. Однако если она играет решающую роль — и при этом хорошо известна экспертам, — почему же весь мир (включая этих самых экспертов) постоянно говорит о непредсказуемости России? Возможно, у посткоммунистической России появились некие новые свойства, которые озадачивают окружающих? В таком случае, если мы хотим понимать современную Россию, нужно понять, что это за свойства.
Еще одна разновидность прагматиков убеждена, что виноваты и Россия, и Запад и что ответственность за дестабилизацию обстановки в мире несут обе стороны. «Да, Кремль наломал дров, но и Запад небезгрешен», — говорят представители этого лагеря. По их мнению, обеим сторонам следует прислушаться к своей совести, исправиться и начать с чистого лица. Это, конечно, странная логика: конечно, обе стороны ошибались, однако их прегрешения разные и серьезность у них тоже разная. Например, Запад не вторгался в европейские страны и не аннексировал их территорию!
Отдельную категорию составляют прагматики-советники, пытающиеся одновременно быть экспертами и бизнес-консультантами. Это — многочисленная группа, тесно сотрудничающая с деловым сообществом. Они называют себя независимыми аналитиками, консультируя при этом западный или российский (или и западный, и российский) бизнес, Вопрос в том, насколько объективным может быть эксперт по российской политике, если он отстаивает чьи-то деловые интересы, требующие, в конечном счете, расположения российских властей? Можно ли доверять выводам такого эксперта? И можно ли считать его независимым?
К прагматикам также примыкают левые и ультраправые. Левые — в США это, например, Ноам Хомский (Noam Chomsky) и Стивен Коэн (Stephen Cohen) — не любят американскую администрацию, а зачастую и Запад в целом или капитализм как таковой. Ультраправые — в Америке это, например, Патрик Бьюкенен (Patrick J. Buchanan) — поддерживают идею «защиты традиционных ценностей». Европейские правые политики, влияние которых сейчас нарастает, считают Кремль союзником по борьбе против европейской интеграции. Найджел Фарадж (Nigel Farage) и его Партия независимости Соединенного Королевства, Марин Ле Пен (Marine Le Pen) и ее Национальный фронт и Герт Вилдерс (Geert Wilders) со своей Партией свободы представляют в Европе политическую часть правого движения, вокруг которой группируются масс-медиа и экспертное сообщество. «Эти западные политики поддерживают г-на Путина не из-за русофилии, — отмечает Дуг Сондерс (Doug Saunders). — Они восторгаются тем, что он продвигает образ христианской и моноэтнической России, и его агрессивными выступлениями против открытых границ и европейского этнического разнообразия, с которыми они борются, а также против меньшинств — в особенности гомосексуалистов и мусульман». И левые, и правые возлагают вину за конфронтацию с Россией на Запад и оправдывают Кремль. По их мнению, сдерживая Запад, Путин делает важное дело.
У этого явления были исторические аналоги. При Сталине западные интеллектуалы — в частности такие знаменитые писатели, как Джордж Бернард Шоу, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер, Герберт Уэллс и Андре Жид, — нередко поддерживали советскую систему и ее лидеров. Это, бесспорно, были великие умы, которые просто искали противовес отвергавшемуся ими капитализму. К тому же у них было оправдание — они не знали советских реалий. Когда у них появлялась возможность с этими реалиями ознакомиться, они обычно приходили в ужас — как Жид, после своего визита в СССР в 1936 году писавший «о порабощенных и запуганных душах». Между тем сейчас ознакомиться с ситуацией в России намного проще, поэтому наивность и невежество оправдать труднее.
Прагматики и их союзники обычно (хотя и не всегда) выступают за позитивный сценарий. Они изо всех всеми сил стараются убедить себя и остальной мир, что все можно урегулировать — достаточно быть готовым к диалогу и уступкам. У такого оптимизма есть свои причины. Одна из них — склонность Запада к конструктивному подходу, подразумевающему диалог. Она подталкивает Запад прислушиваться к аргументам прагматиков о том, что оппоненты также готовы к переговорам. До последнего времени этот оптимизм также опирался на доверие прагматиков к кремлевской риторике и на их неспособность отличать реальность от имитации. В некоторых случаях свою роль, возможно, также сыграли осознанная или неосознанная причастность прагматиков к лоббистским механизмам Российской Системы и обаяние Кремля, которому они поддались. Однако главной причиной я считаю стремление прагматиков работать в примирительной парадигме, возникшей после холодной войны и требующей добиваться сотрудничества в тех или иных сферах любой ценой. Сама природа этой парадигмы не позволяет использовать в ее рамках эффективные инструменты для нормативного влияния — не говоря о том, чтобы сдерживать враждебную цивилизацию.
Тем не менее, к концу 2014 году часть прагматиков охватили нехарактерные для них аплокалиптические настроения. «Пик пока не достигнут. Мир движется к серьезной конфронтации между ядерными державами», — предупреждают они. По их мнению, если Запад не уступит требованиям страны, которая считает себя пострадавшей, последствия могут быть самыми худшими. Возможно, на этих «всадников нового апокалипсиса» повлияли исторические параллели, навеянные юбилеем Первой мировой войны, а может быть, их всерьез испугал рост напряженности между Россией и Западом и они боятся открытого столкновения за Украину. Как бы то ни было, эти страхи были полезны для кремлевской политики, предусматривающей эскалацию напряжения, которая должна заставить Запад принять точку зрения Кремля.
«Вы хотите вернуться к холодной войне?» Этот вопрос обычно задают прагматики, призывая Запад перестать критиковать Кремль. «Есть ли в национальной политической элите США люди, стремящиеся к новой холодной войне?» — спрашивает Пол Старобин (Paul Starobin), бывший глава московского бюро Business Week, жалуясь, что к «предостережениям» об опасности расширения НАТО «не прислушались», и это спровоцировало Москву. Я спросила бы у Старобина, почему Кремль начал так громко жаловаться на НАТО, когда НАТО утратила свою миссию? Что бы могла значить эта причинно-следственная связь? Жесткий выбор между примиренчеством и холодной войной оправдывает потакание России.
Когда прагматики устают оправдывать персонализированную российскую систему, они обычно принимаются выражать любовь к русской культуре, апеллировать к историческим связям между Россией и Европой и призывать «понять Россию» Эти «пониматели России» (Russlandversteher) как их называют в Германии, отказываются проводить различие между российским обществом и российской системой. Любую критику российских властей и Кремля они объявляют «русофобией».
Иногда пророссийский настрой служит прикрытием для других взглядов. Как напоминает нам германский эксперт Ханнес Адомеит (Hannes Adomeit), описывая настроения в германском обществе, «пророссийская позиция может быть связана не с самой Россией, а с антиамериканскими рефлексами». Пророссийские взгляды могут также отражать неприязнь к Европейскому Союзу.
Прагматический подход был во многом порожден упадком русистики, начавшимся после распада Советского Союза. «После 11 сентября мы — вполне оправданно — старались сфокусироваться на Ближнем Востоке, и это не осталось без последствий», — объясняет Майкл Макфол (Michael McFaul), бывший посол в России и бывший советник Обамы по проблемам России и Евразии. По сравнению с временами 15-летней давности и правительственный пул экспертов и качество аналитики заметно ослабли. «Чтобы прогнозировать внешнеполитические решения России нужно повысить уровень экспертной работы… а для этого нужны финансирование и знания. Мы в любом случае будем расходиться с Кремлем и с русскими в некоторых вопросах, но расхождений, основанных на ошибочном понимании и на нехватке информации, быть не должно», — признает Макфол.
«Основная проблема заключается в том, что в США Россию плохо знают — причем это относится и к экспертам, и к широкой публике… Поэтому мы плохо понимаем, что делает Россия, почему она так обращается с Украиной, почему так относится к США и т. д.», — утверждает Томас Грэм (Thomas Graham).
Из-за распада Советского Союза и ослабления России эксперты утратили интерес к российским делам. В результате политика Запада в большой мере лишилась аналитической поддержки. Экспертное сообщество, специализирующееся на проблемах соответствующего региона, потеряло жизненную силу и приток свежей крови. Отчасти это было связано с сокращением или прекращение государственного финансирования русистики. Так, в октябре 2013 года администрация США свернула программу по углубленной культурно-языковой подготовке специалистов по России и бывшему СССР. В начале 2015 года эту программу реанимировали — но с половинным финансированием. Чарльз Кинг (Charles King), характеризуя ситуацию с деньгами, отмечает, что «на фоне проблем, с которыми Вашингтон сталкивается в России и в Восточной Европе, крайне странно сокращать федеральную поддержку проектов по обучению нового поколения экспертов».
Директор Центра изучения Евразии, России и Восточной Европы при университете Джорджтауна Анджела Стент (Angela Stent) пишет: «Вместо того, чтобы попытаться понять культуру и историю России и ее соседей, многие политологи переключились на обработку цифровой информации и абстрактные модели, которые не имеют практически никакого отношения к реальному миру политики. Сегодня только самый отважный и увлеченный докторант, желающий работать в сфере науки, захочет стать экспертом по России».
Специалист по международному праву из Школы углубленных международных исследований при Университете Джона Хопкинса Рут Веджвуд (Ruth Wedgwood) также недовольна положением дел: «Американские университеты в своих курсах международных отношений зачастую делают упор не на изучение реальных стран и регионов, а на “теорию”, с которой намного проще работать ‘… Как заметил один остряк, механические аналитические операции, которым учат эти “школы”, идеальны для американских студентов — ведь чтобы их осуществлять, не нужно никуда ездить и не требуется знать ни языки, ни историю».
Мало кто готов изучать находящуюся в упадке систему или исследовать глубины национальных неврозов. Можно понять, почему для аналитиков был привлекательнее взлет (пусть, возможно, и кажущийся) Китая или даже ближневосточная нестабильность, по крайней мере, выглядящая чем-то живым. Однако в итоге упадок русистики заметно поспособствовал неготовности Запада к тому, что Россия появится на международной арене, чтобы испортить игру всем игрокам.
Впрочем, главной причиной неспособности Запада понять Россию следует считать отрицание нормативных критериев в аналитическом процессе. Ту же самую ошибку делали в свое время советологи: специалисты по России искали политику, способную стабилизировать общественные институты, не пытаясь при этом выяснить, что именно мешает этим институтам работать. Между тем такой анализ, безусловно, можно проводить только с опорой на принципы.
