Российский кинематограф вступает в новый год с невиданным прежде разнообразием инструментов цензуры. На лекциях по истории кино во ВГИКе нам, студентам, родившимся незадолго до распада СССР, рассказывали о сложностях, с которыми сталкивались режиссеры в советскую эпоху: о невозможности представлять свои фильмы на международных фестивалях или выпустить их в прокат, о сценариях, которые пылились в столах десятилетиями.
В советское время режиссеры ухитрялись критиковать систему, маскируя правду под жанровое кино, например, комедии — как не вспомнить фильмы Эльдара Рязанова. Рязанов умер в ноябре 2015, и его уход — это действительно завершение эпохи.
То, о чём говорили преподаватели, мне все это казалось дикостью, ведь в наше время мы можем говорить обо всем, и единственным препятствием между зрителем и моим фильмом в новой капиталистической модели могут стать только деньги. Я ошибалась. В современной России есть множество способов борьбы с независимыми авторами. Эта борьба начинается ещё в киношколе.
В 2010 году я снимала свою вторую короткометражную картину «День Рождения» — это история о девушке, переживающей неудачу в личной жизни из-за гнетущего опыта сексуального насилия со стороны собственного отца. Кино не про инцест. Кино про отречение от прошлого, про то, как можно и нужно идти дальше. Кино, как мне казалось, светлое.
Для запуска в производство сценарий студента должен быть одобрен всеми кафедрами. Я получила разрешение от всех кафедр, кроме одной. Кафедра звукорежиссуры запретила работу на моей картине всем своим студентам. И это значило, что мне предстоит сделать фильм без звука. На мой вопрос о причине отказа, заведующая кафедрой ответила: «не хочу, чтобы мои студенты участвовали в этой мерзости». Мерзость? Но в фильме нет даже ни одной постельной сцены, ни одного поцелуя. Я снимала не выдуманную историю, а очень личную — свою.
Я понимаю, что завкафедрой звукорежиссуры действовала из чувства страха перед «запрещенной темой». Страха, который удерживал многих художников в советское время. Страх, который должен был уйти с приходом нового времени, но никуда не исчез. Так я впервые столкнулась с цензурой.
В 2014 году, я начала краудфандинговую кампанию для своего нового фильма под названием «Завтра». Я хотела рассказать историю лесбийской пары, которая воспитывает ребенка в условиях нарастающей гомофобии после принятия закона о «пропаганде гомосексуализма».
К этому времени я участвовала в 22 международных фестивалях с фильмом на ЛГБТ тематику, и мне казалось, что я легко смогу привлечь средства и внимание к этой важной истории.
Я начала кoмпанию с рассылки сотен писем с просьбой о информационной поддержке. Я была готова к атакам со стороны коллег, которые поспешили обвинить меня в конъюнктуре, со стороны гомофобов. Но я не была готова столкнуться с российским ЛГБТ-сообществом, которое парализовано страхом.
Кто-то говорил, что это не актуально, кто-то — что у меня будут проблемы, а кто-то признавался, что сценарий нравится, но он не хочет в этом участвовать. Информационную поддержку я получила от зарубежных СМИ и ЛГБТ-организаций. Но в итоге мне не удалось найти достаточно средств для сьемок. Я была уверена, что кино важное и нужное, но все больше задавалась вопросом: есть ли у меня единомышленники в России? Сценарий до сих пор лежит в столе.
Российский кинематограф существует в первую очередь за счёт государственных дотаций. Но чтобы получить эти дотации, нужно вписаться в стандарт. Вот, например, некоторые темы из списка, одобренного министерством культуры в 2015 году: «Крым и Украина в тысячелетней истории государства Российского», «Военная слава России: победы и победители», «Семейные ценности как основа общества».
Так что если я не хочу снимать про Крым как часть российского государства или хочу рассказать иную историю о семейных ценностях, не официальную историю, я не получу государственные деньги. Но даже те режиссёры, кто уже снял или снимает своё кино, не могут чувствовать себя уверенно — ещё в декабре 2014 министр культуры РФ Владимир Мединский заявил, что «кинокартины, дискредитирующие образ России, будут лишены государственного финансирования».
Диктат государства не заканчивается идеологическим контролем над финансами. Независимый фильм, снятый на частные деньги, может и не дойти до экрана. Постановление правительства о порядке выдачи и отзыва прокатного удостоверения от 2014 года дает право министерству культуры без объяснения причин лишить фильм возможности выйти на широкий экран. Формально причины могут быть следующими:
«Фильм содержит материалы, нарушающие законодательство о противодействии терроризму и экстремистской деятельности, содержит сведения о способах, методах разработки и изготовления наркотических средств, материалы, пропагандирующие порнографию, культ насилия и жестокости, фильм содержит нецензурную брань и в других случаях предусмотренных законодательством».
Так любой независимый художник попадает в ситуацию, в которой его фильм могут запретить к показу, а ему самому может грозить административная или даже уголовная ответственность. В 2015 году несколько западных картин (среди них «Любовь» Гаспар Ноэ, «Номер 44» Даниэля Эспиносы) не получили прокатного удостоверения.
Отечественные картины также попали под новый вид цензуры. Так, например, документальный фильм «Варя» Алены Полуниной, который рассказывает о москвичке, приехавшей поддержать украинцев в разгар военного конфликта 2014 года, был обвинен в «освещении деятельности экстремистских организаций» и лишен прокатного удостоверения.
Потеряем ли мы тот островок свободы под названием «независимое кино»? Этот вопрос стоит передо мной и перед моими друзьями — кинематографистами. Готова ли я идти на компромисс? Нет. Я не хочу играть в кошки-мышки с властью. Поэтому в начале 2015 года я приняла решение уехать из России. Не навсегда. У меня есть проекты, которые я обязана снять на родине. Я перегруппируюсь, наберусь сил, знаний, опыта и вернусь.
А пока в этом году меня ожидают съемки сатирического веб-сериала про политику и документального фильма про эмигрантов. У меня нет финансовой поддержки, но она мне и не нужна, за годы я научилась снимать за копейки. У меня есть право говорить о важном и у меня есть аудитория, которая готова слушать. Я продолжу свою работу и верю, что буду услышана и в России.
