Киев — В 77 лет он написал письмо Гитлеру. «Даже если судьба и не подарит успеха вашему оружию, Германия все равно выживет. Этого нельзя утверждать, говоря о Финляндии. Если наш всего лишь четырехмиллионный народ будет побежден силой оружия, можно не сомневаться, что его изгонят из страны или доведут до вымирания. Я не могу поставить мой народ перед такой угрозой».
…Шел 1944 год. Это был ответ на призыв из Рейха «стоять до последнего» перед угрозой большевизма. Маннергейм ненавидел коммунизм и его воплощение в СССР, но уже принял решение выходить из Второй мировой и начинать мирные переговоры с Советами, наперед зная, что мир со Сталиным будет унизительным…
В этом — ключ к личности великого маршала. Бывший царский генерал, выходец из старинного шведского рода Карл Густав Маннергейм всю жизнь больше всего боялся, что Финляндия исчезнет с карты мира как независимое государство, а ее народ будет ассимилирован и рассеян по миру. Из-за этого был невыносим в отношениях с финским политикумом, из-за этого страдал…
Его страх нам понятен. Разве с первых дней нашего АТО мы не обращаемся к опыту Финляндии? К событиям конца 1939-го — начала 1940-го годов, известным как Советско-финская война? Имя Маннергейма для нас звучит магически, как полководца, научившего свой народ истреблять российских оккупантов.
На распутьях Минска-2 нам пора усвоить и другие его уроки. Ведь трагедия Маннергейма в том, что ему чаще приходилось подписывать тяжелый мир, чем принимать капитуляцию повергнутого врага. Он умел решительно ставить точку в войне, в которой казалось, еще есть шанс если не победить, то, как минимум, продолжать борьбу. Именно он брал на себя невыносимый груз: отдавать врагу территории, чтобы сохранить народ.
И враг у него все это время был один — Россия.
22 июня, ровно в 6 утра…
Все мирные переговоры нужны России только как передышка перед новым наступлением. Эти слова — можно считать первым заветом Маннергейма.
Известная советским людям песенка звучала немного иначе: «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война…» Многие поколения советских, а ныне российских историков исходили рыданиями: СССР был не готов к войне, не хотел ее, армия не могла защищаться.
Но как пишет Маннергейм: уже в 6 часов 5 минут утра того же 22 июня советские самолеты начали бомбить чисто финляндские объекты — береговую оборону, транспортные суда, потом Хельсинки и Турку. За день над городами было сбито 26 советских бомбардировщиков. Что они потеряли в нейтральной Финляндии, почему не обрушили удар на наступающие немецкие войска?
Маннергейм ответил на это просто. Итоги Советско-финской (Зимней) войны 1940-го года, в которой СССР отнял у Финляндии 22 тысячи квадратных километров ее территории, не устраивали Сталина. Он хотел всю страну. О грядущей в 1941 году «новой революции» в Финляндии, и превращении ее в автономную область, рассказывали и перебежчики. К вторжению все было готово, но карты спутал Гитлер. Получив сообщение о начале войны, советские части у границ Финляндии стали действовать по старой директиве.
Маннергейма горько удивляла наивность финских политиков, веривших в клятвенные заверения россиян о дружбе. Да, Ленин в 1917 году признал независимость Финляндии, но одновременно выделил огромные деньги на поддержку путча так называемых «финских красногвардейцев», а потом бросил в бой русскую армию и балтийских матросов. Да, в 1932 году был подписан договор «о ненападении и мирном разрешении споров» между Финляндией и СССР, но в 1939 году он оказался никчемной бумажкой. Сталин не собирался «мирно решать споры», он готов был исключительно нападать.
От идеи вернуть Финляндию в состав империи Россия не откажется никогда, писал маршал. Эту цель озвучил сам Сталин в 1939 году: «Советское военное руководство придерживается мнения, что никакая иная граница, кроме установленной Петром Великим по мирному Ништадтскому договору в 1721 году, СССР не устраивает». Как это нам знакомо!
Русская идея — это когда то, что раз побывало в руках российского тирана, считается русским навсегда…
Русское иго
Русские — чужая нам раса с чуждыми мировоззрением и нравственными ценностями. Второй завет Маннергейма.
В России не понимают, что такое закон и конституция, пишет Маннергейм. В 1939 году, добиваясь добровольной сдачи части финской территории, русские не могли понять «что это предполагает внесение изменений в конституцию и большинство голосов в парламенте (пять шестых от общего числа голосов)». У них такая «отговорка» вызвала едва ли не гомерический хохот. А Сталин уверенно заявил, что «его предложения найдут поддержку 99 процентов голосов!»
Обман — фундаментальное свойство советской (и российской) правящей элиты, убежден барон. Она проявлялась даже в мелочах. Порой с Финляндией просто играли в кошки-мышки. Сначала посылают в Хельсинки Коллонтай с неприемлемыми предложениями о мире, а когда, все же решившись на них, финские дипломаты едут в Москву, им предлагают подписать другой договор, еще более кабальный. На вопрос: а что же привозила Коллонтай, следует ухмылка Молотова: «А она ошибочно взяла не тот экземпляр».
После войны, последовавшей за отказом Финляндии добровольно отдать территории, Маннергейм и назвал русских «чужой расой». И это не просто игра слов. Это значит, он не видел в них ни славян, ни даже — что удивительно — угро–финнов, ни вообще «белых людей». Неспроста в его мемуарах находим словосочетания: «советское иго», «русское иго». Маннергейм — царский генерал, немало поездивший по азиатской части России, он знал, что говорил.
Размышляя о чертах «русского солдата» барон пишет: «Русский пехотинец храбр, но безынициативен. Если он оказывается вдалеке от командования и теряет связь со своими товарищами, то не в состоянии действовать самостоятельно. Русские прибегали к наступлению большими массами, которые огнем нескольких хорошо расположенных пулеметов скашивались вплоть до последнего человека. Случалось, что русские в боях шли с песнями плотными рядами — и даже держась за руки — на минные поля финнов, не обращая внимания на взрывы и точный огонь обороняющихся. Пехоте свойственна поразительная фатальная покорность».
«Объяснение кроется в психике русского, — пишет далее барон. — Здесь сыграл определенную роль политический террор, но все же объяснение следует искать в тяжелой борьбе русского народа с природой, борьбе, которая со временем превратилась в непонятную для европейцев способность терпеть и переносить нужду, в фатализм».
Защитить западную цивилизацию от этой орды — барон считал «историческим предназначением Финляндии».
Оборона — не партийное дело
Чем меньше страна, тем лучше она должна быть вооружена. Третий завет маршала.
Звезда Маннергейма взошла стремительно. Когда в 1918 году в Хельсинки вспыхнул красный мятеж и на помощь ему поспешили верные Ленину войска, молодое правительство независимой Финляндии, отправившись в бега, последним своим декретом назначило Маннергейма главнокомандующим. В той первой Советско-финской войне он победил и стал национальным героем. Но ненадолго. «Прошло всего две недели с того дня, когда председатель сената в этом же самом зале благодарил меня за то, что я сделал для спасения родины. 30 мая никто из членов правительства не протянул руки», — пишет маршал.
Он вынужден был подать в отставку. А когда в начале 30-х годов вернулся в государственную политику как глава Совета обороны, то увидел, что состояние армии близко к агонии. Левые в парламенте считали, что главный залог независимости — «это высокое благососотояние народа», а потому блокировали принятие закона о воинской повинности и сокращали военный бюджет ежегодно на 10 процентов. Предложения барона о выделении средств на вооружение принимались парламентом, а потом тайно переполовинивались в кабинетах минобороны. Его называли «убийцей обездоленных», когда сумел вытребовать деньги на оборону из средств помощи безработным. «Какая польза от предоставления оборонному ведомству таких больших сумм, если войны не предвидится?» — ответил глава Финского банка на его просьбу дать денег на перевооружение армии.
«Дело обороны нельзя доверять партиям», — приходит к выводу Маннергейм: желая понравиться народу, они не смотрят в будущее.
Как и позже с украинцами, с финнами двадцать лет мира сыграли скверную шутку. За несколько дней до российского вторжения 1939 года Маннергейм писал президенту республики о состоянии армии: «Ничтожная противовоздушная и противотанковая оборона. Военно-воздушные силы насчитывают всего лишь 50 процентов самолетов от необходимого. Бронетанковая техника насчитывает три десятка устаревших, закупленных после первой мировой войны и не использовавшихся в ней танков и тридцать танков «Виккерс», до сих пор не вооруженных. Флот мы так и не смогли превратить в настоящее средство морской обороны. Очень слабая артиллерия. Из 15 дивизий три до сих пор не имеют вооружения и снаряжения».
Но была же еще «Линия Маннергейма», скажете вы? Ах, да «Линия Маннергейма»! Та самая, на укрепления которой было потрачено меньше бетона, чем на новый оперный театр в Хельсинки…
Не было никакой линии Маннергейма
Простой человек видит дальше и раньше и правительства, и парламента. Завет четвертый.
Никакой «Линии Маннергейма» не было, убеждает сам Маннергейм. «Русские еще во время войны пустили в ход миф о ней. Чтобы заявить, что, «прорыв русских войск явился «подвигом, равного которому не было в истории всех войн». Все это чушь… Прочность «Линии Маннергейма» явилась результатом стойкости и мужества наших солдат, а никак не результатом крепости сооружений».
Будущий маршал начинал офицером в Русско-японской войне и, глядя на действия японцев, уже тогда понял, как много значит высокий боевой дух. Наемные армии освободительных войн не выигрывают, пишет он, — только добровольцы. В 1939-м он видит, «какова инстинктивная реакция народа на опасность. Зародилось поистине народное движение по добровольному строительству оборонительных укреплений. Добровольцы равномерным потоком шли со всей страны на Карельский перешеек, где представители всех групп населения в течение четырех месяцев трудились бок о бок, жертвуя своими летними отпусками во имя обороны страны». И оплачивалось все это из средств, полученных от добровольных пожертвований.
Именно Карельский перешеек Маннергейм назвал «наши Фермопилы». Только троянцев, когда каша заварилась, было не триста, а 300 тысяч. Это если вести речь о добровольцах — 200 тысяч бойцов «шюцкора» и 80 тысяч женщин из патриотической организации «Латта Сваард».
Шюцкор — это гордость Маннергейма. В российском интернете до сих пор можно прочитать, что «шюцкор — опора фашизма в Финляндии». На самом деле — это финская «белая гвардия», родившаяся в 1917 году и представлявшая собой добровольческие батальоны патриотов. После обретения независимости финские социал-демократы и коммунисты потребовали их роспуска. Но Маннергейм отстоял. А в начале 20-х, ушедший со всех государственных постов, возглавил этот тогда стотысячный отряд национал-патриотов.
В отличие от наших добробатов, шюцкор не растворили в регулярной армии, дали возможность самостоятельно избирать себе командиров и делегатов в штабы. Маннергейм, избранный председателем совета территориальных отделений шюцкора, лишь утверждал кандидатуры. Почему у нашего, украинского «Правого сектора» (запрещенная в России организация — прим. ред.) едва наскреблось 5-7 тысяч бойцов, а у финского — 100-200 тысяч (и это на 3,8 миллиона населения)? Может быть потому, что там добровольцев возглавил боевой генерал и герой войны, а у нас политик, предпочитающий помалкивать? Во всяком случае, «правосеки» Маннергейма не ставили себе целью походы на Хельсинки и свержение «антинародного режима» президента Столберга (или Рюти). Да Маннергейм бы и не позволил — для политических кризисов хватало коммунистов и прочих левых.
Шюцкор защищал свою страну вплоть до 1944 года, пока по настоянию Сталина, закабалившего Финляндию очередным миром, он не был распущен.
Сто обещанных бомбардировщиков
У государства, оборонные возможности которого недостаточны, не будет союзников! Пятый завет.
В 1939-м Маннергейм услышал реакцию Сталина на желание финнов: «жить в мире и оставаться вне конфликтов». «Заверяю, это невозможно, великие державы не позволят», — сказал диктатор.
У великих держав была своя игра. Маннергейм вспоминает, как неохотно помогала «белому движению» Антанта. В 30-е годы Маннергейм безуспешно пытался сколотить военный блок из скандинавских стран. Ему отказывали, страшась накликать на себя гнев Сталина. А после нападения СССР на Финляндию в 1939-м Швеция, Норвегия и Дания отказались принимать участие в санкциях против Советского Союза.
«Вечная союзница» Финляндии Германия не только не пришла на помощь финнам накануне Зимней войны, но и заблокировала пропуск помощи от венгров и итальянцев — в 1939 году Европа уже была поделена между Гитлером и Сталиным.
Франция пыталась вооружать Финляндию, но Британия в свою очередь блокировала эти попытки через Лигу наций. У нее, как известно, нет вечных союзников, а лишь вечные интересы. У тогдашнего премьера Британии Чемберлена была фишка — всеобщее разоружение. Договор на сей счет все поддержали, но кроме Англии и еще, пожалуй, Бенилюкса никто не выполнял.
Трагикомическая ситуация сложилась к концу Зимней войны, когда Франция и Британия требовали от финнов «держаться до последнего». И обещали обильную помощь — танки, пушки, 100 бомбардировщиков, 150-тысячный экспедиционный корпус. Все это от чистого сердца… Но вот только незадача — Щвеция эту помощь не пропускала через свою территорию. Чем меньше верил Маннергейм Западу, тем внушительнее оттуда звучали цифры «возможной» военной помощи. Надо только продержаться. Еще месяц. Или три…
Он не стал ждать, пошел на несправедливый мир со Сталиным и позже написал о том, что если тебя не думают завоевывать, то ты никому в мире не интересен и никто не будет себе во вред конфликтовать с империей. Маленькая страна всегда остается одинокой в этой войне. «Защитить свою независимость можно только своими собственными силами».
Усеченное отечество
Беда, если правительство не располагает такой армией, какую предполагает его внешняя политика. Шестой завет маршала.
Действия Маннергейма казались многим непоследовательными. В 1917 году он не вел переговоров с мятежниками, а сразу ввязался в бой и разгромил и внутреннего врага и внешнего. После победы добился для всех амнистии. Его звали захватить Петербург, но он на это не пошел. Как не пошел на взятие Ленинграда в 1941-м. Он демонстративно восстанавливал территорию, аннексированную Сталиным в 1940-м. И в этом его не остановило даже письмо Черчилля, о том, что если Маннергейм не одумается, Британия объявит войну Финляндии. Ему не хватило одного дня, чтобы выйти к старой границе — Британия войну объявила…
Он был не понят, когда в 1939 году предлагал отдать Советам Аландские острова, чтобы снизить градус конфликта. Территория островов — спорная между Швецией и Финляндией, ставить оборонительные сооружения там нельзя, чего за них цепляться?
«Ссылки на то, что воля нашего народа к обороне сама по себе является полной гарантией нашей независимости — не обоснованы… Можно ли относиться серьезно к утверждениям человека, бьющего себя в грудь и уверенно заявляющего: если когда-нибудь возникнет что-либо серьезное, мы, если у нас не будет оружия, станем драться кулаками?»
«Мечты и красивые слова, писал Маннергейм, лишь запутывают понимание фактов, являющихся действительными предпосылками обороны страны».
В феврале 1940 года, когда, окрыленные большими потерями советских войск, депутаты финского парламента высказывались за продолжение войны, Маннергейм настоял на подписании мира (а по сути капитуляции) с СССР. На такой же шаг он пошел и в 1944 году, когда президент Финляндии в сердцах подал в отставку, и сообщить народу о тяжелом для него решении был вынужден сменивший его на посту Маннергейм.
Блефуя в игре со Сталиным возможным прибытием 150-тысячного британского корпуса, он сумел не отдать врагу лишнего. 22 тысячи квадратных километров были потеряны для Финляндии, как оказалось, навсегда. Но независимость была сохранено. «Нам крепкими руками следует взяться за строительные работы, чтобы суметь на оставшейся территории воздвигнуть дома для тех, кто остался без крова, и создать всем лучшие возможности для жизни, — говорил он в своем воззвании соотечественникам в феврале 1940-го. — Нам, так же как и раньше, нужно быть в готовности защитить нашу усеченную родину с теми же решительностью и силой, с какими мы защищали наше неусеченное отечество».
Финское правительство сумело вернуть те 12% своих сограждан, которые остались на оккупированной территории, построило для них жилье, дало работу и цивилизованное будущее.
Взор на Украину
В своих мемуарах полководец вспоминает Украину лишь раз: в 1918 году он пытался купить у украинцев зерно для голодающего Хельсинки. При посредничестве немцев. Возможно, у правительства гетмана Скоропадского. Жаль, что они не встретились. Ведь дороги, приведшие их к власти, схожи. Почему у Скоропадского не получилось то, что сумел Маннергейм? Это — большой вопрос для наших историков.
Актуален и другой вопрос: почему в 1991 году у нас не нашлось своего «царского генерала», который мог бы сохранить армию и вооружение, развить добровольческое движение патриотов? А может быть, такие и были — бывшие министры обороны Морозов и Радецкий, начальник генштаба Лопата, генералы спецслужб Марчук и Скибинецкий. Даже генерал Кузьмук мог бы сыграть свою роль, займись он армией, а не обслуживанием Семьи. Да, все они вышли из Совка, но и Маннергейм вышел из Российской империи. И это не помешало ему быть патриотом.
Маршалу не требовались высокие должности, чтобы служить народу. Большую часть жизни он не занимал политических постов, а порой вообще был «никем». Работал, как сказали бы сейчас, «Маннергеймом». Менялись президенты и премьеры, в калейдоскопе соединялись и распадались парламентские коалиции — он оставался, и именно ему писали личные письма сильные мира сего.
Может быть, все дело в том, что наши политики не читали Маннергейма? Ну, так шанс сделать это есть сейчас, когда наша страна пребывает в ситуации, схожей с Финляндией 1939 года. И надо просто принять решение и не тянуть кота за хвост.
Как бы поступил Маннергейм с Донбассом? Он не стал бы сотрясать воздух патриотическим словоблудием, не бил бы себя в грудь, обещая несбыточное. Он не начал бы наступления на Донбасс, не погнал бы свой народ на бойню. Он поставил бы границу между Крымом и Украиной, между нами и Донбассом. Он признал бы как непреложный факт, что «этот бой мы проиграли», и начал бы основательно готовить страну к реваншу. Внес бы законопроекты о расширении прав добровольцев и запрете партиям заниматься вопросами обороны. Он не ждал бы милости от запада и мира от России. Все только своими руками, отказывая себе в самом необходимом. Ибо культура — это хорошо, но существует опасность остаться с новой оперой в стране, часть которой оккупирована врагом.
А еще он добивался бы единства нации: «Я хочу сказать будущим поколениям, — писал он, завершая мемуары, и уже в глубокой старости, — что раздор в собственных рядах бьет сильнее, чем меч ненавистника, а внутренние разногласия широко распахивают двери перед приходящим извне противником. Единодушный народ, пусть даже он численно мал, может развить огромную ударную силу и вынести самые тяжелые испытания».
