Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Норштейн настаивает, что ограничения, которые для художника устанавливает продюсер, не лучше цензуры. Он очень сомневается в интеллектуальных способностях продюсеров и говорит, что их интересуют только деньги: «Если бы я пришел со сценарием “Сказки сказок” к продюсеру, он бы сказал мне: “Иди отсюда, зачем мне эта головная боль”. На этом моя биография и закончилась бы».
Один из вечеров в августе 1945 года. Пыльная мощеная дорога. Он стоит на автобусной остановке со своим дядей, только вернувшимся с войны, и не представляет себе, что это один из тех моментов, которые он запомнит на всю жизнь. Такими словами открывает российский мультипликатор Юрий Норштейн свою лекцию в зале «Заря» в театре «Гешер» в Яффо. Около тысячи человек затаили дыхание и терпеливо ждут, пока он достает бумаги с записями и жалуется, что подсветка стола, на котором вставлены персонажи его мультфильмов, недостаточно сильная.
Семидесятипятилетний Норштейн считается одним из величайших мультипликаторов мира, будучи режиссером-постановщиком всего четырех известных мультфильмов, самый длинный из которых — получасовой (это если не считать тех работ, в создании которых он участвовал в разном качестве). Созданная в 1979 году картина «Сказка сказок» удостоилась множества наград важнейших анимационных фестивалей, посвящена детским воспоминаниям Норштейна времен войны. В 1984 году на Олимпиаде искусств в Лос-Анджелесе, проходившей параллельно Олимпийским играм, он был признан «лучшим анимационным фильмом всех времен и народов». Может, этот титул кажется чрезмерным, но зато отражает уровень восхищения работой Норштейна среди студентов, любителей искусства и мультипликаторов. Хаяо Миядзаки («Унесенные призраками », «Мой сосед Тоторо», «Рыбка Поньо на утесе» и многие другие фильмы) в различных интервью называл Норштейна своим любимым мультипликатором. В Израиль он прибыл на прошлой неделе в рамках «Открытой лекции», проекта, призванного познакомить израильтян, как русскоязычных, так и ивритоязычных, с представителями мира культуры и искусства, творящих на русском языке. В следующем месяце этот проект организовал лекцию лауреата Нобелевской премии по литературе Светланы Алексиевич.
На следующий день после лекции, за разговором в кафе рядом с набережной Бат-Яма Юрий Норштейн много рассказывает об авторских правах, которые чиновники, ответственные за сферу мультипликации, угрожают отобрать у него и его коллег по цеху. Но похоже, ему не о чем беспокоиться. Как улитка, повсюду таскающая свой дом, Норштейн повсюду носит с собой — в буквальном смысле — персонажей мультфильмов, которых создал за 50 лет творчества. Они сделаны из фольги, бумаги и целлулоида: заяц, пытающийся вернуть дом, из которого его выгнала злая лиса; волк с грустными и любопытными глазами; герой гоголевской повести «Шинель» печальный чиновник Акакий Акакиевич, влюбленный в буквы, которые он прилежно выводит с утра до вечера и самый известный из них — маленький ежик из мультфильма «Ежик в тумане», ставший одним из символов российской мультипликации, культуры советских детей и России в целом. Два года назад, на открытии Зимней Олимпиады в Сочи, ежик представлял одну из букв русского алфавита в праздничном помпезном ролике, сделанном специально для Олимпиады.
Одна известная российская журналистка назвала Норштейна, лауреата многих премий, национальным достоянием. Несмотря на это, он говорит, что не готов просить денег у государства и не хочет иметь с ним ничего общего. Публика в Израиле готова простить ему и непопулярные высказывания. Заслужив аплодисменты заявлением, которое могло быть истолковано, как антипутинское, Норштейн в другом эпизоде сказал: «В советское время мы ничего не просили. Можно говорить о цензуре, но тот режим был более благосклонным к кинопроизводству». Он продолжил ностальгировать и привел примеры из советского кинематографа, отметив, что в российском кино таких фильмов нет. Публика снова аплодировала.
Норштейн — мастер деталей. Точность в повседневных мелочах в его мультфильмах вызывает у зрителей радость и удивление — «Боже! Как я сам этого не замечал?» То, как он делает погодные явления в мультфильмах — дождь, туман, снег, дождь и солнце — придает его произведениям судьбоносный смысл, хотя в них мало что происходит. На лекциях он обычно поражает зрителей ловкостью рук, как на выступлении в Яффо, когда он выбрал в качестве примера изображение тумана. Поднося и отодвигая от камеры простой прозрачный лист бумаги для рисования, он совершенно поразил публику. Это казалось настоящим волшебством.
Норштейн рассказал о специальном многоуровневом столе, который создал вместе с уже покойным оператором Александром Жуковским. Стол состоит из десяти стеклянных панелей, одна над другой, с расстоянием примерно 20-25 сантиметров между ними. Между панелями происходит движение персонажей и пейзажей, в которые художник вдыхает жизнь. Все это разрабатывает его жена, художница Франческа Ярбусова. Он описывает совместное творчество как продолжительное страдание и объясняет это вызовом со стороны искусства, достигающего невыносимого уровня в каждом новом произведении.
Норштейн не скрывает скептического отношения к компьютерной анимации. По его словам, в ней отсутствует божественная ошибка, необходимая любому достойному произведению искусства. Во время просмотра мультфильма «Шрек» он чувствовал «запах пота» из-за физиологического правдоподобия, достигнутого в нем. «Мне это больше неинтересно. Мне хочется чего-то простого, символического, сделанного буквально из треугольников», — говорит он. По его словам, есть граница, которую не следует переходить. «Пришел ко мне человек из Японии и сказал: “Знаете, Юра-сан, мы изобрели камеру, которая может снимать 72 кадра в секунду, и так мы будем показывать”. Я спросил: “Зачем? Чтобы показать волоски на руках?” Это может быть хороший фильм про безумца и его видения. Но это же ненормально. Человек сойдет от этого с ума. В искусстве человек ищет метафору, которая одним движением определит для него мир».
Детство в целлофане
Эстетика работ Норштейна далека от сегодняшнего мейнстрима, и всегда была такой. Короткая мультипликационная заставка, которую он создал для телепередачи «Спокойной ночи, малыши!», транслировавшийся по первому государственному телеканалу в конце 90-х годов, была снята с программы через два года. Российские СМИ объясняли это тем, что один из персонажей пугал юных зрителей. Но Норштейн категорически возражает против попыток обернуть детство в целлофан и оберегать детей от страшных или драматических впечатлений. «Как человек взрослел»?— спросил он. «Знакомство с разными сторонами жизни постепенно делает человека личностью. Нужно воспитывать в нем мужество и смелость, а также умение преодолевать боль и способность видеть боль другого. Современное искусство не показывает боли другого. Руки детей сегодня не связаны», — добавил он. По его словам, когда ты пишешь или создаешь букву, рука проходит большой путь, мыслительный и душевный процесс, совершает поступок. В наши дни, утверждает он, показывая рукой истерические удары по экрану смартфона, когда для изображения буквы требуется простое нажатие, душа остается пустой.
«Мое детство и детство моего поколения проходило в условиях, требовавших от нас участия. От нас требовали действовать. Например, наша коммунальная квартира с длинным коридором и одним туалетом на 30 человек, обогревалась печкой. Надо было принести полена, поставить на козлы и распилить их. Мы, дети, принимали в этом участие. То есть, наш труд был вложен в печь и в тепло, которое она давала. Для нас это было нормально, и, главное, весело… Для меня это тоже было рисованием. Потому что однажды, увидев белое полено на снегу, я вдруг понял, что оно желтое. Само по себе — белое, а по сравнению со снегом — желтое… Так я открывал рисование. Эти мелочи постепенно входят в вас. Те, кто пилил деревья вместе со мной, наверняка не обратили на это внимания, а я обратил. Потом мне показалось, что эта картина вкусная, как масло. Прямо захотелось намазать полено на хлеб», — рассказал Норштейн.
Результаты революции
Родители Норштейна были евреями, но это не играло в их жизни большой роли и никак не проявлялось, кроме разве что нескольких записей песен на идише, языке, на котором общались родители, если хотели, чтобы дети их не понимали. «Но папа знал и иврит, — неожиданно говорит Норштейн. — Он учился в хедере в детстве, а когда ему было лет 20, в 20-х годах прошлого века, уехал в Палестину и работал на стройке. Через пару лет вернулся в СССР».
— Вы знаете, почему он вернулся?
Норштейн: «Папа рассказывал моей маме, что однажды увидел, как еврейский полицейский пнул корзинку араба, да так, что все рассыпалось, а потом еще и ударил его. Мой папа всегда отличался болезненным чувством справедливости. Он сказал маме: “Я больше не мог, так это на меня повлияло”. Когда все эти проблемы между евреями и арабами идут только в одном направлении, и решить их невозможно… на первый план вновь выходит Поступок. Разве революция в России произошла случайно? Все время говорят, мол, это большевики. Вовсе нет. Она постепенно вызревала из этих мелочей, из этого бесконечного унижения».
Норштейн, конечно, знает об ужасах советского режима, и, по его словам, его отец тоже видел их. Но из его описания жизни родителей в еврейском колхозе в Крыму после возвращения из отца из Палестины вырисовывается идеалистическая картина международного братства и духовного расцвета («у них был театр, и они ставили даже Шекспира»): «Социалистические принципы стали результатом революции, но и большевистский террор тоже был таким результатом. Если говорить грубо о ГУЛАГах, о системе, о КГБ, покажется, что вся страна была разделена, на тех, кто жил здесь, и тех, кто жил там. Это слишком упрощенный взгляд. Реальная картина более трагична, трагична по сути своей, потому что те, кто совершил революцию, оказались под этим молотом — те, кто верил, что общество, которое они создают, освободит человека изнутри».
Норштейн настаивает на том, что ограничения, которые для художника устанавливает продюсер, не лучше тоталитарной цензуры, с которой ему приходилось иметь дело. Он очень сомневается в интеллектуальных способностях продюсеров и говорит, что их интересуют только доходы и расходы: «Если бы я пришел со сценарием “Сказки сказок” к продюсеру, он бы сказал мне: “Иди отсюда, зачем мне эта головная боль, у меня очередь из сценаристов”. На этом моя биография и закончилась бы». На вопрос о его мнении по поводу ситуации, когда прослойка интеллектуалов заключила союз с властями, пока народ кормят ложью, и он живет в бедности, он назвал это аморальным. «Но материальная жизнь народа не зависит от того, какой фильм я сделаю, и сделаю ли вообще, — говорит он. — Вместе с тем, если моя идея, содержащая долю правды, не увидит света, мир будет беднее».
В 1981 году он начал работать над «Шинелью», анимационной адаптацией повести Гоголя, считающейся одной из основ русской литературы и культуры. Работа над мультфильмом прерывалась неоднократно — по личным, историческим и экономическим причинам — и не закончена по сей день. Работа над фильмом совпала с большими переменами в России: падение коммунизма, избавление от цензуры, переход к дикой рыночной экономике и — в последние 15 лет — возрождение авторитарного режима под властью Путина. Но отсрочка в 35 лет — чрезвычайная ситуация, даже с учетом всех обстоятельств. Со временем мультфильм, отдельные эпизоды которого увидели свет на протяжении последнего десятилетия, превратился в вопрос, который лучше не задавать режиссеру. На встрече в Яффо молодой ультраортодокс спросил Норштейна, когда он закончит фильм. Норштейн, видимо, за долгие годы придумал вариант простого ответа на такой вопрос и сухо сказал: «Через три года, если у меня будут время и средства, которые я смогу уделить только ему». «Почему бы вам не запустить проект на Kickstarter? С вашим именем вы легко соберете нужную сумму», — сказал другой молодой человек.
Хотя вопрос был задан по-русски, Норштейну потребовался перевод от ведущего. Поняв, что имел в виду молодой человек, он усмехнулся и покачал головой. «Для меня это недостойно, — сказал он, и интонация свидетельствовала, что это еще мягко сказано. — Когда я представляю себе такую ситуацию, она кажется мне недостойной. Сейчас моя книга “Снег на траве” неплохо продается, первый тираж в 7 000 экземпляров распродан весь, от второго тиража в 3 000 экземпляров осталось всего 50. Я меряю толщину интеллигентской прослойки в России по объему продаж». Публика ответила взрывом смеха.
Одна известная российская журналистка назвала Норштейна, лауреата многих премий, национальным достоянием. Несмотря на это, он говорит, что не готов просить денег у государства и не хочет иметь с ним ничего общего. Публика в Израиле готова простить ему и непопулярные высказывания. Заслужив аплодисменты заявлением, которое могло быть истолковано, как антипутинское, Норштейн в другом эпизоде сказал: «В советское время мы ничего не просили. Можно говорить о цензуре, но тот режим был более благосклонным к кинопроизводству». Он продолжил ностальгировать и привел примеры из советского кинематографа, отметив, что в российском кино таких фильмов нет. Публика снова аплодировала.
Норштейн — мастер деталей. Точность в повседневных мелочах в его мультфильмах вызывает у зрителей радость и удивление — «Боже! Как я сам этого не замечал?» То, как он делает погодные явления в мультфильмах — дождь, туман, снег, дождь и солнце — придает его произведениям судьбоносный смысл, хотя в них мало что происходит. На лекциях он обычно поражает зрителей ловкостью рук, как на выступлении в Яффо, когда он выбрал в качестве примера изображение тумана. Поднося и отодвигая от камеры простой прозрачный лист бумаги для рисования, он совершенно поразил публику. Это казалось настоящим волшебством.
Норштейн рассказал о специальном многоуровневом столе, который создал вместе с уже покойным оператором Александром Жуковским. Стол состоит из десяти стеклянных панелей, одна над другой, с расстоянием примерно 20-25 сантиметров между ними. Между панелями происходит движение персонажей и пейзажей, в которые художник вдыхает жизнь. Все это разрабатывает его жена, художница Франческа Ярбусова. Он описывает совместное творчество как продолжительное страдание и объясняет это вызовом со стороны искусства, достигающего невыносимого уровня в каждом новом произведении.
Норштейн не скрывает скептического отношения к компьютерной анимации. По его словам, в ней отсутствует божественная ошибка, необходимая любому достойному произведению искусства. Во время просмотра мультфильма «Шрек» он чувствовал «запах пота» из-за физиологического правдоподобия, достигнутого в нем. «Мне это больше неинтересно. Мне хочется чего-то простого, символического, сделанного буквально из треугольников», — говорит он. По его словам, есть граница, которую не следует переходить. «Пришел ко мне человек из Японии и сказал: “Знаете, Юра-сан, мы изобрели камеру, которая может снимать 72 кадра в секунду, и так мы будем показывать”. Я спросил: “Зачем? Чтобы показать волоски на руках?” Это может быть хороший фильм про безумца и его видения. Но это же ненормально. Человек сойдет от этого с ума. В искусстве человек ищет метафору, которая одним движением определит для него мир».
Детство в целлофане
Эстетика работ Норштейна далека от сегодняшнего мейнстрима, и всегда была такой. Короткая мультипликационная заставка, которую он создал для телепередачи «Спокойной ночи, малыши!», транслировавшийся по первому государственному телеканалу в конце 90-х годов, была снята с программы через два года. Российские СМИ объясняли это тем, что один из персонажей пугал юных зрителей. Но Норштейн категорически возражает против попыток обернуть детство в целлофан и оберегать детей от страшных или драматических впечатлений. «Как человек взрослел»?— спросил он. «Знакомство с разными сторонами жизни постепенно делает человека личностью. Нужно воспитывать в нем мужество и смелость, а также умение преодолевать боль и способность видеть боль другого. Современное искусство не показывает боли другого. Руки детей сегодня не связаны», — добавил он. По его словам, когда ты пишешь или создаешь букву, рука проходит большой путь, мыслительный и душевный процесс, совершает поступок. В наши дни, утверждает он, показывая рукой истерические удары по экрану смартфона, когда для изображения буквы требуется простое нажатие, душа остается пустой.
«Мое детство и детство моего поколения проходило в условиях, требовавших от нас участия. От нас требовали действовать. Например, наша коммунальная квартира с длинным коридором и одним туалетом на 30 человек, обогревалась печкой. Надо было принести полена, поставить на козлы и распилить их. Мы, дети, принимали в этом участие. То есть, наш труд был вложен в печь и в тепло, которое она давала. Для нас это было нормально, и, главное, весело… Для меня это тоже было рисованием. Потому что однажды, увидев белое полено на снегу, я вдруг понял, что оно желтое. Само по себе — белое, а по сравнению со снегом — желтое… Так я открывал рисование. Эти мелочи постепенно входят в вас. Те, кто пилил деревья вместе со мной, наверняка не обратили на это внимания, а я обратил. Потом мне показалось, что эта картина вкусная, как масло. Прямо захотелось намазать полено на хлеб», — рассказал Норштейн.
Результаты революции
Родители Норштейна были евреями, но это не играло в их жизни большой роли и никак не проявлялось, кроме разве что нескольких записей песен на идише, языке, на котором общались родители, если хотели, чтобы дети их не понимали. «Но папа знал и иврит, — неожиданно говорит Норштейн. — Он учился в хедере в детстве, а когда ему было лет 20, в 20-х годах прошлого века, уехал в Палестину и работал на стройке. Через пару лет вернулся в СССР».
— Вы знаете, почему он вернулся?
Норштейн: «Папа рассказывал моей маме, что однажды увидел, как еврейский полицейский пнул корзинку араба, да так, что все рассыпалось, а потом еще и ударил его. Мой папа всегда отличался болезненным чувством справедливости. Он сказал маме: “Я больше не мог, так это на меня повлияло”. Когда все эти проблемы между евреями и арабами идут только в одном направлении, и решить их невозможно… на первый план вновь выходит Поступок. Разве революция в России произошла случайно? Все время говорят, мол, это большевики. Вовсе нет. Она постепенно вызревала из этих мелочей, из этого бесконечного унижения».
Норштейн, конечно, знает об ужасах советского режима, и, по его словам, его отец тоже видел их. Но из его описания жизни родителей в еврейском колхозе в Крыму после возвращения из отца из Палестины вырисовывается идеалистическая картина международного братства и духовного расцвета («у них был театр, и они ставили даже Шекспира»): «Социалистические принципы стали результатом революции, но и большевистский террор тоже был таким результатом. Если говорить грубо о ГУЛАГах, о системе, о КГБ, покажется, что вся страна была разделена, на тех, кто жил здесь, и тех, кто жил там. Это слишком упрощенный взгляд. Реальная картина более трагична, трагична по сути своей, потому что те, кто совершил революцию, оказались под этим молотом — те, кто верил, что общество, которое они создают, освободит человека изнутри».
Норштейн настаивает на том, что ограничения, которые для художника устанавливает продюсер, не лучше тоталитарной цензуры, с которой ему приходилось иметь дело. Он очень сомневается в интеллектуальных способностях продюсеров и говорит, что их интересуют только доходы и расходы: «Если бы я пришел со сценарием “Сказки сказок” к продюсеру, он бы сказал мне: “Иди отсюда, зачем мне эта головная боль, у меня очередь из сценаристов”. На этом моя биография и закончилась бы». На вопрос о его мнении по поводу ситуации, когда прослойка интеллектуалов заключила союз с властями, пока народ кормят ложью, и он живет в бедности, он назвал это аморальным. «Но материальная жизнь народа не зависит от того, какой фильм я сделаю, и сделаю ли вообще, — говорит он. — Вместе с тем, если моя идея, содержащая долю правды, не увидит света, мир будет беднее».
В 1981 году он начал работать над «Шинелью», анимационной адаптацией повести Гоголя, считающейся одной из основ русской литературы и культуры. Работа над мультфильмом прерывалась неоднократно — по личным, историческим и экономическим причинам — и не закончена по сей день. Работа над фильмом совпала с большими переменами в России: падение коммунизма, избавление от цензуры, переход к дикой рыночной экономике и — в последние 15 лет — возрождение авторитарного режима под властью Путина. Но отсрочка в 35 лет — чрезвычайная ситуация, даже с учетом всех обстоятельств. Со временем мультфильм, отдельные эпизоды которого увидели свет на протяжении последнего десятилетия, превратился в вопрос, который лучше не задавать режиссеру. На встрече в Яффо молодой ультраортодокс спросил Норштейна, когда он закончит фильм. Норштейн, видимо, за долгие годы придумал вариант простого ответа на такой вопрос и сухо сказал: «Через три года, если у меня будут время и средства, которые я смогу уделить только ему». «Почему бы вам не запустить проект на Kickstarter? С вашим именем вы легко соберете нужную сумму», — сказал другой молодой человек.
Хотя вопрос был задан по-русски, Норштейну потребовался перевод от ведущего. Поняв, что имел в виду молодой человек, он усмехнулся и покачал головой. «Для меня это недостойно, — сказал он, и интонация свидетельствовала, что это еще мягко сказано. — Когда я представляю себе такую ситуацию, она кажется мне недостойной. Сейчас моя книга “Снег на траве” неплохо продается, первый тираж в 7 000 экземпляров распродан весь, от второго тиража в 3 000 экземпляров осталось всего 50. Я меряю толщину интеллигентской прослойки в России по объему продаж». Публика ответила взрывом смеха.
