Примечание редактора: Как Россия и Запад расценивают друг друга? Каковы взгляды экспертов на конфронтацию между Россией и Западом? Как ученые объясняют российско-украинскую войну и гамбит России в Сирии? Каковы корни западной мифологии о России, и почему Запад оказался не в состоянии спрогнозировать и понять траекторию российского движения? Это тринадцатая часть эссе из серии, в которой делается попытка ответить на эти вопросы. Двенадцатую часть можно прочитать здесь.
Цивилизации в состоянии упадка вынуждены импровизировать ради собственного выживания, однако такие импровизации зачастую имеют самые драматические последствия для остального мира и могут даже ускорить этот упадок, а не затормозить его.
Сегодня Россия демонстрирует логику такого рода, которую можно назвать образцом самоубийства в вопросах государственного управления. Сначала Кремль создает проблему, а затем, пытаясь ее решить, порождает еще более серьезные проблемы. Аннексия Крыма в марте 2014 года была для России отправной точкой в губительном, и как кажется, предопределенном пути. При нынешнем режиме Россия вряд ли сможет сменить курс. За аннексией последовала необъявленная война против Украины, которая отвлекла внимание мирового сообщества от Крыма, но создала самые негативные последствия для России (как внутренние, так и внешние). Кремль начал искать пути выхода из украинского кризиса и втянул Россию в сирийскую трясину.
«Сирийский проект» имел целью вернуть Россию в мировую мегалигу. Маргинализованное государство не может быть сверхдержавой, а это для России является одной из ключевых основ в системе самовластия. Время — это крайне важный фактор. Занятая собственными проблемами Европа и американский президент, завершающий свое пребывание на посту, дали Кремлю то, что он посчитал благоприятной возможностью. Кремлевская политика «принудительных свиданий», состоящая в наращивании давления с целью принудить объект желания к диалогу или сотрудничеству, должна была убедить западных лидеров согласиться на новую сделку, дабы Россия перестала их терроризировать.
Российско-американское сотрудничество по Ирану создало впечатление, что точно так же можно поступить и в вопросе Сирии. Збигнев Бжезинский в связи с этим написал:
Можно было подумать, что следующей фазой преодоления сирийской проблемы станут новые усилия по ее разрешению…. Вместо этого Москва предпочла военное вмешательство, но без политического и боевого взаимодействия с США…. В лучшем случае это была демонстрация военной некомпетентности России; а в худшем — свидетельство опасного стремления подчеркнуть политическое бессилие Америки.
Я бы добавила, что для интервенции в Сирии у Москвы была еще одна причина: отказ Обамы от кремлевской идеи создать «большую антитеррористическую коалицию». Из-за такого отказа Москве пришлось обратиться к политике «принудительных свиданий».
Кремлевская война в Сирии усилила не только дестабилизацию на Ближнем Востоке, но и террористическую угрозу внутри России и для России. Когда Москва начала действовать в Сирии, стала неизбежной (хотя и неожиданной для Кремля) ее конфронтация с Турцией.
В марте 2016 года Москва объявила о выводе «основных сил» из Сирии, и это ее заявление вновь озадачило весь мир. В ходе российской военной кампании не были достигнуты такие заявленные Кремлем цели, как укрепление сирийского государства и предотвращение распространения исламского радикализма. Но Кремль преуспел, по крайней мере, частично, в выполнении своей настоящей задачи: он вырвался из международной изоляции и заставил Запад воспринимать себя в качестве той силы, которую нельзя игнорировать. Он также отодвинул украинский кризис на периферию международной сцены. Более того, Москва снова начала использовать военные рычаги в качестве инструмента международных отношений. Но окончание холодной войны показало, насколько катастрофической может оказаться военная эскалация для системы, находящейся на продвинутой стадии упадка. Для России она может стать даже более губительной, чем для Советского Союза, поскольку она гораздо сильнее зависит от Запада.
Поэтому исход рискованных выходок Кремля становится неопределенным. С одной стороны, он добивается успехов в своей внешней политике, формируя для себя новую легитимность внутри страны в момент, когда внутренние ресурсы на исходе. С другой стороны, стало очевидно, что связь между внутренней и внешней политикой слишком дорого обходится и может стать бомбой замедленного действия. Сегодня Кремлю приходится вести необъявленную войну на Украине, продолжать войну в Сирии и конфронтацию с Турцией. Если эти конфликты закончатся, ему придется искать новые обоснования для своей модели выживания, в которой страна находится на военном положении. Между тем, россияне, превратившиеся в общество потребления, не намерены неопределенно долго жертвовать своим благосостоянием ради войн и поиска врагов, которые не имеют очевидной связи с их интересами. Действие военно-патриотического наркотика начинает ослабевать.
Пытаясь найти равновесие между конфронтацией и сотрудничеством с Западом, Кремль подает противоречивые сигналы. Время от времени возникает впечатление, что он решил переключиться на роль миротворца. «Мы не заинтересованы в конфронтации между Россией и Западом», — это один из любимых лозунгов Лаврова. Российский министр иностранных дел снова и снова повторяет: «Несмотря на недружественные шаги наших западных партнеров, мы продолжаем борьбу против сползания к примитивной конфронтационной модели». Он делает все возможное, дабы убедить тех, кто все еще верит в эти высказывания.
Но конечно, российскую симфонию надо слушать целиком. Этот дружелюбный аккомпанемент не в состоянии заглушить гораздо более громкую и важную мелодию: «Россия не намерена отступать». Россия отказывается жить в состоянии полуоккупации, заявил Путин, начиная в 2007 году свою знаменитую речь в Мюнхене. Лавров объяснил, почему Россия недовольна:
Наши западные коллеги взяли курс на сохранение любыми средствами своего доминирования в мировых делах, на захват геополитического пространства в Европе…. На каждом этапе развития кризиса наши американские коллеги, а под их влиянием и Европейский Союз, предпринимают шаги, ведущие к эскалации.
Ему вторит председатель Государственной Думы Сергей Нарышкин: «США заинтересованы в нестабильности, так как она дает им возможность продолжать старые разбои, а кроме этого начинать новые». Миролюбивые заявления, не правда ли? Российская война в Сирии и конфронтация с Турцией указывают на то, что Москва может надеть военную каску когда угодно и где угодно. Но конфронтация — это не цель Кремля, ни в коем случае! Российская правящая клика —не камикадзе, хотя порой эти люди кажутся таковыми. Конфронтация, а вернее угроза конфронтации — это средство по созданию благоприятной международной среды для Российской Системы, инструмент, призванный заставить Запад согласиться на игру Кремля и оправдать антизападную изоляцию российского общества.
Вот как Путин объясняет свою политику. Америка виновата во всех бедах и несчастьях, происходящих в мире, но мы готовы к диалогу, готовы дать им шанс хорошо себя вести. Вот стандартное путинское заявление: «Попытки [Вашингтона, конечно] продвигать модель одностороннего доминирования… привели к дисбалансу в системе международного права и глобального регулирования. А это значит, что есть угроза, и что политическое, экономическое и военное соперничество может выйти из-под контроля…» Но российский президент дает надежду миру: «Сирия при всей драматичности нынешнего положения может стать моделью для партнерства во имя общих интересов, для решения проблем, которые затрагивают всех, для выработки эффективной системы управления рисками». В своем выступлении о положении в стране Путин заявил: «Нужно отбросить все споры и расхождения, создать один мощный кулак, единый антитеррористический фронт».
Новая Стратегия национальной безопасности России, подписанная президентом 31 декабря 2015 года, демонстрирует характер кремлевского политического мышления. Приоритетом для российских властей является не качество жизни граждан страны, а оборона России. Но от кого нужно обороняться? Кто те враги, которые вынуждают государство тратить свои скудеющие ресурсы на оборону и сдерживание, а не на решение социальных проблем? Похоже, что главная угроза — это «несостоятельность глобальной и региональной архитектуры, основанной, особенно в евроатлантическом регионе, только на Североатлантическом альянсе». В этом Кремль видит главную угрозу России. Кто бы сомневался! Но Кремль не собирается начинать новую гонку вооружений или новую холодную войну с Западом. Как гласит Стратегия национальной безопасности, Россия «выступает за укрепление сотрудничества с Европейским Союзом» и «готова к развитию отношений с НАТО». А цель России — это «выстраивание полноценного партнерства с Соединенными Штатами Америки на основе равенства и совпадающих интересов». Но какое партнерство может быть между Россией и Западом, чья экспансия «в восточном направлении» к российским границам якобы и вызвала нынешнюю конфронтацию?
Кто-то может назвать такой подход политической шизофренией. Кто-то усматривает в этом проявление диссонанса сознания. Я бы воздержалась от медицинской терминологии и отметила, что суп из несовместимых ингредиентов — это лучший способ описать парадигму кремлевской триады: быть с Западом, быть внутри Запада и быть против Запада. Эта триада с упором на первые два элемента помогала Кремлю довольно успешно переигрывать Запад на протяжении последней четверти века. Проводя аннексию Крыма, Кремль полагал, что Запад разозлится, но в итоге смирится с новым геополитическим раскладом. Так бы, наверное, и случилось, если бы не агрессия против Украины. Оказалось, что и у Запада может лопнуть терпение.
Мир двусмысленности
Обновленная международная повестка Кремля вскоре дала о себе знать. Как сказал Путин, «украинский кризис» на самом деле не из-за Украины. «Он стал следствием попыток США и их западных союзников — которые посчитали себя „победителями“ в холодной войне — навязывать повсюду свою волю». Выступая в 2016 году в Мюнхене, Лавров назвал Украину инструментом, который должен заставить Запад «договориться о новой системе безопасности на основе подтвержденных хельсинкских принципов». (На самом деле, в этих заявлениях есть элемент лицемерия: Украина имеет для Кремля самостоятельную ценность как составная часть российской галактики.)
Давая в декабре 2015 года интервью для фильма «Миропорядок», Путин ясно изложил свою позицию по Сирии, заявив, что ИГИЛ — это не самый важный фактор в международной повестке Кремля. Главный вызов для Кремля, сказал Путин, — это «геополитическая борьба» и необходимость установить «общие правила», на основе норм международного права. (Конечно, когда российский лидер призывает соблюдать нормы международного права, в этом есть какая-то ирония.) Отсюда можно сделать вывод, что по мнению российских властей, сейчас самое время принудить Запад к началу дискуссии о новом мировом порядке. Дебаты на темы эпического размаха — война или мир, или как справиться с мировым беспорядком — это хорошо известный советский трюк. Пройдут десятилетия, прежде чем западные партнеры поймут, что имеют дело с продавцом воздуха. Но опять же, кто-то из них может увидеть выгоду в этом процессе. Немецкий социалист Эдуард Бернштейн сказал в XIX веке: «Цель — ничто, процесс — все!» Ленин позднее любил перефразировать слова Наполеона «On s’engage et puit on voit» («Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет»). Мы знаем, к чему этот ленинский принцип привел в 20-м веке Россию и весь мир. Сегодня этот рецепт превратился в основной тактический прием режима, который не готов проигрывать, но ничего не может предложить.
Российская политическая элита и ее ученые мужи постоянно жаловались, что нынешний порядок несправедлив, унизителен для России и провоцирует «нео-версальский синдром». Сегодня Кремль требует внести поправки в мировые правила, чтобы Россия получила более достойное место на международной арене. Вот так. Весь этот разворот в сторону Китая, все эти сказки про БРИКС, который вот-вот станет альтернативным полюсом, это просто такой способ убедить западные столицы возобновить сотрудничество с Москвой. «А иначе мы сделаем это вместе с Пекином!» — грозят они. Но в последнее время эти угрозы звучат как-то неубедительно. Интервенция в Сирии и конфликт с Турцией должны придать больше убедительности кремлевским предложениям. Конечно, новый диалог надо будет строить на кремлевских условиях. Сама идея диалога основана на вере в то, что исторически Запад исчерпал себя, что пришло время, когда Россия может предложить «движение к партнерству цивилизаций», как выразился недавно Лавров. Но он не объяснил, как можно прийти к такому партнерству, если российское руководство продолжает свой крестовый поход против Запада. Но если Запад не готов к «партнерству», последуют новые попытки убедить его.
Каков проект «нового миропорядка», предлагаемый Кремлем? Он — туманный и неопределенный, и сделано это специально. Путин постоянно возвращается к идее ялтинского договора, который узаконил сферы глобального влияния. Но верит ли он на самом деле в возможность перекройки границ и возврата Восточной Европы вместе с постсоветским пространством на орбиту Москвы? Или он считает, что Запад вместе с Ираном и суннитскими государствами согласится поделить Ближний Восток с Россией? Вряд ли.
Риторика ничего не значит. Кремль проводит пост-постмодернистскую политику, состоящую из несопоставимых элементов, и стирает грани между принципами и нормами, войной и миром, добром и злом, реальностью и имитацией, союзниками и врагами, законом и беззаконием, внутренним и внешним конфликтом. Вторгающийся в другие страны агрессор вполне может начать борьбу за мир. Тема конференции Валдайского клуба в 2015 году называлась «Общества между войной и миром: Преодоление логики конфликта». Начав военный конфликт, Кремль вдруг решил предложить свое видение того, как можно установить прочный мир. Очень по-путински! (А Западные ученые головы с готовностью приняли участие в этом кремлевском экзерсисе.)
Уход России из Сирии — это еще один пример пост-постмодернистской тактики Кремля. Это было неожиданно, это создало неопределенность и вызвало вопросы относительно того, полный это вывод или частичный, и вывод ли это вообще. И вот что получается: Кремль навязывает свою версию гоббсовского миропорядка, который должен основываться не на международных соглашениях и доверии, а на двусмысленности, неясности намерений действующих лиц, а также на их готовности к неожиданным прорывным действиям. Такой порядок не имеет ничего общего ни с Ялтой, ни с Европейским концертом! В те времена архитекторы создаваемого порядка выполняли договоренности, или по крайней мере, не хотели быть обвиненными в их несоблюдении. Теперь же Кремль хочет получить право толковать установленные правила. Российская правящая корпорация также хочет иметь возможность влиять на Запад изнутри западного сообщества и пользоваться всеми благами глобализации и сотрудничества. Мировой порядок a la Russe! Макиавелли — просто школьник по сравнению с кремлевскими технологами.
Предлагаемый сегодня Кремлем миропорядок — даже более неопределенный, чем посткоммунистический мир. Но это неопределенность иного рода, потому что она основана на готовности нелиберальных сил оказывать давление и принуждать. Когда Меркель и Олланд молчаливо признали Россию и агрессором, и посредником в конфликте из-за Украины, у Кремля возникло впечатление, что Запад рано или поздно согласится с теми принципами, которые отстаивает Москва.
Сирийская авантюра Кремля просто подкрепляет эту закономерность, основанную на предположении или на уверенности в том, что Запад, и особенно Европа, в конечном итоге будут вынуждены играть по российским правилам. Как подчеркнул Сергей Лавров, выступая в феврале 2016 года на Мюнхенской конференции по безопасности, западные партнеры движутся в сторону «наших представлений», что «весьма обнадеживает». Добро пожаловать в мир покладистых и уступчивых!
Живуча ли эта химера? Как написал Эндрю Вуд (Andrew Wood), любая новая архитектура безопасности «требует некоего общего понимания основополагающих фактов». Но такое общее понимание между Россией и Западом сегодня отсутствует. Кроме того, отмечает Вудс, такая конструкция «также требует определенной степени доверия между руководителями стран, пытающихся ее построить, а оно сегодня также отсутствует».
Но как же насчет неизменного припева прагматиков, который они распевают все громче с тех пор, как Россия начала свою вылазку в Сирии? Как насчет «общих интересов»? Научный сотрудник лондонского Королевского института международных отношений Бобо Ло (Bobo Lo) так отвечает тем, кто «тешит себя иллюзией» об общих интересах с Кремлем: «Расхождения намного более фундаментальны и глубоки. Нет согласия не только по поводу роли России в мире: все больше усиливаются противоречия по таким вопросам, как глобальное управление, международное право, и по всему тому, что составляет поведение государства». Даже западные прагматики, до недавнего времени стойко поддерживавшие идею «общего стратегического видения», и те признают: «Мы по-разному трактуем такие ключевые принципы, как суверенитет, территориальная целостность и самоопределение. Между нами есть разница в понимании того, что является законным применением силы. У нас нет единства во взглядах на легитимность сфер влияния…. Жесткое соперничество было и остается неизбежным». Но ведь это уже давно очевидно, не так ли?
В запасе у Кремля имеется много инструментов для проведения своей политики. Нужно быть готовым к тому, что Кремль говорит одно, но имеет в виду другое, или вообще ничего не имеет в виду. Москва интерпретирует старые символы и схемы в соответствии со своими текущими целями, как в случае с «ялтинскими соглашениями».
Более того, Кремль не боится бить посуду. Именно так немецкий историк Карл Шлегель (Karl Schlogel) истолковал поведение Путина: «Он говорит, что не хочет признавать наши старые правила игры — и тут же бьет нас по лицу». Этого достаточно, чтобы вызвать оцепенение и шок у западных партнеров, привыкших к учтивости, корректности и дипломатическому политесу, направленному на компромисс и взаимные уступки.
Верит ли Путин в осуществимость своего нового «великого проекта», или он ведет игру в мировом казино? Теперь уже неважно, во что он верит; популярные занятия на тему «Что думает Путин» и «Кто вы, мистер Путин» — это пустая трата времени, потому что заявления Путина и его действия предназначены для имитации и манипулирования в попытке скрыть потерю ориентации и беспомощность. Я уверена: кремлевским политтехнологам очень хочется, чтобы мы продолжали свою бесконечную «Путиниану», пытаясь угадать мотивы хозяина Кремля вместо того, чтобы размышлять над логикой Системы и над последствиями тактики выживания триады.
Есть множество вещей, которые по-прежнему не до конца понятны. В какой мере Кремль осознает реальность и понимает последствия своих действий? Насколько он готов к самоограничениям? Способен ли Запад понять намерения Кремля и выступить против него единым фронтом? И наконец, насколько серьезен экономический и социальный кризис в России, и каковы его внутренние последствия? Если будет слишком много неясностей, если Москва и Запад не смогут справиться с неопределенностью, в любой момент может произойти очередная конфронтация, даже если стороны этого не хотят.
Пост-постмодернистская податливость устраивает многих на Западе, особенно тех, кому не нравится нормативный догматизм, а также тех, кто привык к соблазнительному (и выгодному!) прагматизму последних десятилетий. Такой двусмысленный порядок создает оптимальную среду для российского класса собственников денежного капитала, который поддерживает связь с «лондонградами» в различных западных странах, и в то же время изолирует российское общество от западных норм. Он также позволяет российскому режиму укреплять свою внутреннюю легитимность на волне антизападных настроений, и одновременно сохранять свое место за столом переговоров с западными институтами международного управления. Такой раздвоенный мир дает Российской Системе возможность сдерживать Запад, не беспокоясь при этом об угрозе сдерживания с его стороны, и разрушая Запад изнутри. Какое великое изобретение: низкие затраты и огромные прибыли! Холодная война, в отличие от сегодняшнего дня, была глупой стратегией. Гораздо лучше методами шантажа принудить врага к участию в проекте твоего выживания.
Надо сказать, что следуя этой стратегии, Россия и Запад могут попасть в две западни. Западня первая. Потребность сохранять в России режим осажденной крепости способна помешать Кремлю заключить Большую сделку с Западом. Западня вторая. С точки зрения Запада, это нечто вроде «Уловки-22»: любая сделка, позволяющая Кремлю произвольно толковать общемировые правила игры, подрывает последовательность и единство западных принципов. Но если эту сделку отвергнуть, кремлевский слон может изрядно потоптаться в западной посудной лавке. Либеральные демократии вряд ли готовы к столкновению с ядерным противником.
Это тупиковая ситуация, и выхода из нее не найти — по крайней мере, пока Запад будет отстаивать сложившееся после холодной войны статус-кво, которого больше не существует.
Готовы ли мы переосмыслить устаревшие идеи?
В своих эссе я попыталась представить картину мнений экспертного сообщества, изучающего современную Россию и ее отношения с Западом, и показать, как она соотносится с действительностью. С сожалением вынуждена признать: как 25 лет назад эксперты безуспешно пытались осмыслить новую действительность, так и сейчас они продолжают это делать, и снова без особого успеха.
Прагматики пока не могут определить и понять тот поворот, который Россия совершила в 2013-2014 годах, а также последствия этого поворота для страны, для международных отношений, для европейской безопасности и даже для траектории движения либеральной цивилизации. Мы, нормативисты, не сумели предостеречь мир о том, что его ждет. «Мы удивляемся на каждом повороте…. Мы были удивлены, когда они вошли в Крым, мы были удивлены, когда они вошли в Сирию», — сказал председатель сенатского комитета по делам вооруженных сил Джон Маккейн. Я бы добавила: мир был в равной степени озадачен, когда Кремль объявил о выводе войск из Сирии. Удивление — это пока преобладающая коллективная реакция на действия России. Директор Центра исследований США и Европы (Center on the U. S. and Europe) при Институте Брукингса Фиона Хилл (Fiona Hill) говорит: «Путинская Россия представляет уникальный вызов поддерживаемому Западом миропорядку». Но Запад сегодня «не знает, как на это реагировать».
У всех нас (российских и западных экспертов) — по-прежнему весьма расплывчатое представление о том, что может принести с собой упадок России, которая является ядерным нефтегосударством, полузамороженной империей и одним из архитекторов мирового порядка. Мы не знаем, вызовет ли российский ревизионизм возникновение глобального нелиберального интернационала (есть определенные признаки, что мы уже имеем дело с некоторыми элементами всемирного наступления авторитаризма). Если такой интернационал появится, как на это отреагирует Запад? Мы пока не готовы к кризисам других постсоветских систем и к тому, как они будут отражаться на безопасности и балансе сил в Евразии. Также непонятно, насколько сплочен и эффективен будет западный мир, когда настанет время отвечать на этот цивилизационный и геополитический вызов.
Похоже, многие обозреватели понимают, что старые нарративы себя изжили. К сожалению, среди нас много таких людей, кто пытается перестроиться, но при этом вновь пускает в оборот старую риторику. Мы, нормативисты, пока не сумели слить воедино нравственное измерение, принципы и политические инструменты, используемые при принятии решений. А еще мы слишком робко ведем себя в ходе дебатов с оппонентами.
Прагматики, которые по сей день преобладают в сфере российских и евразийских исследований, по-прежнему считают, что главные действующие лица — Россия и Запад — могут работать в рамках одной и той же логики, и в состоянии одинаково истолковывать баланс интересов, а также занимать схожие позиции в вопросе урегулирования конфликтов и разрешения кризисов. Но у операторов Российской Системы — совершенно другое представление о реальности, другие приоритеты и средства достижения целей. В результате прагматики отстаивают либо несуществующие, либо устаревшие модели, а их аналитические выкладки и рекомендации порой приводят к результату, который прямо противоположен ожидаемому.
На самом деле, прагматики сегодня оказались в более уязвимом положении, чем реалисты в период холодной войны. В то время Запад был готов к сдерживанию Советов и к продвижению своих принципов за рубежом, а СССР на завершающем этапе своего существования был готов выполнять условия соглашений. Однако сегодня прагматиков, позаимствовавших концепцию равновесия сил и прочие аксиомы реалистов, но отвергающих нормативное измерение, обезоружила Российская Система, которая самоутверждается путем нарушения договоров, но отрицает факты таких нарушений и имитирует принципы. В устах прагматиков реализм сегодня звучит прямо как сцена из кремлевского сценария. Ключевые аргументы прагматиков это догмы об общих интересах, необходимость отзываться на обиды и недовольства России и на требования Кремля о «равенстве», привязка к геополитике, призывы «в некоторой степени» идти на уступки Москве (в какой именно?) и признать ее право на «сферы интересов». Эти аргументы не только помогают создавать благоприятную среду для Российской Системы личной власти; они дезориентируют Кремль и провоцируют его на опрометчивые действия внутри страны и на международной арене, что часто приводит к катастрофам (Россию тоже). На самом деле, прагматики несут как минимум часть ответственности за последние действия Кремля, которые основаны на уверенности в том, что Запад готов к уступкам — как и обещали прагматики!
До недавнего времени прагматики строили свои диагнозы и рекомендации на базе российских социологических опросов, указывающих на стремительный рост популярности Путина и на мощную поддержку его антизападной политики. По идее эти опросы должны подтверждать заключение прагматиков о том, что Россию надо принимать такой, какая она есть. Это значит, что русские безнадежны и не могут принять западные нормы, а поэтому Запад должен идти на уступки. Но как прагматики объясняют Россию сегодня, когда в стране нарастает беспокойство и когда поддержка властным структурам идет на убыль? Каждый четвертый россиянин признает, что боится высказывать свое истинное мнение о ситуации в России. А это значит, что высокие рейтинги российского лидера следует воспринимать с долей сомнения. Доля россиян, считающих, что страна идет верным путем, понизилась с 64% в июне 2015 года до 45% в январе 2016-го. В то же время, число россиян, считающих, что Россия движется не в том направлении, выросло с 22 до 34%. И это только начало тенденции. Что, прагматики будут и дальше настаивать на уступках режиму, который утрачивает народную поддержку?
Прагматики не в состоянии объяснить те парадоксы, а вернее западни, которые создает Кремль (порой неожиданно для себя самого). Они настаивают на том, что в конечном счете действия России имеют под собой рациональную основу. Но как же в таком случае объяснить кремлевскую политику, которая ведет Россию к изоляции и углубляет ее внутренний кризис? Прагматики постоянно подчеркивают «объективность» своего подхода. Но как можно претендовать на объективное объяснение действий России, игнорируя при этом влияние норм, истории, традиций, внутренних событий и эволюцию мышления? Какая польза от такой «объективности», если она сводится к описанию и к неуклюжим попыткам скрыть свою собственную позицию? Как можно претендовать на точность оценок, когда такие оценки основаны на тенденциозном подборе данных из прокремлевских источников и из прокремлевского научного сообщества?
Прагматики должны понять, что их набор инструментов уже никуда не годится и является неубедительным. Но они все равно пытаются по-новому представлять избитые аксиомы, даже заимствуя их порой из чуждого идеологического и философского арсенала, и создавая при этом необычный коктейль. Последним примером стало колдовство Киссинджера, которое тот продемонстрировал во время своего последнего визита в Москву. Там у него состоялась ставшая уже ритуальной встреча с Путиным, и его тепло приветствовали на прокремлевском сборище.
Знатоки Realpolitik представляют абсолютно ложные объяснения причин нынешней конфронтации, которая якобы вызвана «воспоминаниями о первом постсоветском десятилетии, когда Россия оказалась в чудовищном социально-политическом и экономическом кризисе, а в США был самый долгий период непрерывного экономического роста». По мнению Киссинджера, такие воспоминания о кризисе на фоне американского успеха «вызвали все прочие политические разногласия». Если такая логика соответствует действительности, то уже скоро нам следует ждать конфронтации между Европой, переживающей самый серьезный кризис в своей истории, и Америкой, которая живет очень даже неплохо! Но главным перлом Киссинджерианы является другая идея. Киссинджер утверждает, что ключевая задача на сегодняшний день — найти компромисс между американским (западным) представлением о мире, которое основано на власти закона и правилах, и российским представлением, которое он называет «геополитическим», не упоминая о том, что в таком представлении нет места власти закона. «Задача нашего периода слить эти представления — правовое и геополитическое — воедино, в одну связную концепцию», — заявляет гуру. Это означает слияние принципов верховенства закона с принципами порабощения. Неужели автор этой новой «философской задачи» верит в осуществимость своего решения? Наверное, он забыл, чем в 1960-е годы закончились попытки западных и советских интеллектуалов найти доводы в пользу своей мечты о «конвергенции» капитализма и социализма.
Сегодня идеи новой «конвергенции» могут принести определенные дивиденды тем, кто пытается инициировать такое «слияние». Но каковы будут его стратегические последствия? Безусловно, это поможет нелиберальной системе ковылять и дальше, используя западные ресурсы; но это также ослабит стойкость и силу Запада. Вот почему прокремлевская аудитория так громко аплодировала Киссинджеру в Москве, слушая его лекцию. Вот почему Кремль продолжает свою политику «принудительных свиданий» в надежде на то, что Запад согласится на «слияние». Но согласится ли? Хотелось бы напомнить вам, что предыдущие попытки западной элиты примириться с Российской Системой не предотвратили сегодняшнюю конфронтацию, так как Запад не смог понять одну простую истину: в нелиберальном менталитете любая уступка означает отступление и порождает желание выдвигать новые требования. Понимают ли прагматики, что их тактика уступок стирает «красные линии», проведенные для нелиберальных режимов, и провоцирует их на опрометчивые поступки, которые они в противном случае не совершили бы?
Западным аналитикам придется пересмотреть немало мифов, за которые они упорно держатся. Один из них это вера в то, что расширение торговли и экономических отношений между Западом и нелиберальными государствами вызовет в них демократические перемены (такую политику Германия проводит на протяжении десятилетий). Как отмечает научный сотрудник Трансатлантической академии Ханнес Адомеит (Hannes Adomeit), эта торговля и экономическая экспансия «будут способствовать консолидации авторитарной системы, но не демократизации и либерализации».
Обмены и диалог с Западом, а также призывы к «взаимодействию» также помогают нелиберальным государствам, которые умело используют их в собственных целях. Наверное, прагматикам следует задуматься о том, почему так происходит, прежде чем они начнут хором распевать свою любимую песню «Надо расширять обмены». В данном случае у обменов иная цель. Прагматики не настаивают на построении общего «стратегического видения», но предлагают «урегулировать конфликт между Россией и Западом» посредством «доверенных интеллектуалов с обеих сторон», которые могли бы вести конфиденциальный диалог на спорные темы. Это просто смешно. Те, кто не сумел сделать правильный прогноз и понять происходящее, хотят «управлять» результатами своих провалов.
И наконец, когда прагматики задавали себе вопрос о том, почему их оценки оказались неверными? Кто-то из них хотя бы раз признал свою неправоту? Такой «каминг аут» был бы очень полезен для восстановления репутации экспертного сообщества.
Неспособность политиков и экспертного сообщества ответить на новые вызовы часто порождает желание отодвинуть «неразрешимую» проблему на задний план либо имитировать ее решение. Именно это происходит сегодня с украинским кризисом. Этот кризис, несмотря на его деэскалацию, будет и дальше оказывать колоссальное воздействие на европейскую безопасность, на геополитическую ситуацию и на цивилизационное столкновение между Западом и нелиберальным интернационалом. И украинцы, и Запад вынуждены мириться с иллюзорным решением (дабы не раздражать Москву), которое вводит мир в заблуждение, ослабляет правовые механизмы и деморализует западные и глобальные институты. Оно также порождает возможность того, что технология строительства механизма притворства будет использована в других местах (некоторые прагматики уже говорят о том, что формулу Минска-2 надо применить для разрешения сирийского кризиса), поскольку мировая система показала свою неготовность реагировать на геополитическую неопределенность и имитацию.
В силу своего цивилизационного и нормативного измерения столкновение между Россией и Западом на Украине непременно будет влиять на подходы обеих сторон к решению будущих проблем. Не будем себя обманывать, думая, что мы имеем дело с временным явлением, которое исчезнет, как только Путин образумится или покинет свой пост, или когда Москва и Запад начнут сотрудничать где-то еще. Позвольте повторить: мы имеем дело с логикой конкретной цивилизации, чьи жизненные ресурсы истощаются, и чей политический класс бессилен трансформировать систему, которая будет черпать энергию в поиске врагов (даже сотрудничая с этими врагами).
Но Кремлю надо отдать должное: демонстрируя свою напористость и добиваясь тактических успехов, российские правители показывают нам, что Западу надо обратить внимание на свои собственные устаревшие механизмы и на отсутствие стратегической линии. Кремль показал Западу, что ему нужно обновить либерально-демократические принципы, дискредитированные идеологической мягкостью и уступчивостью.
С учетом провалов экспертного сообщества могут ли нормативисты и прагматики начать совместную дискуссию с целью прояснения своих позиций — хотя бы для того, чтобы спасти репутацию этого экспертного сообщества? Реально ли это? Сейчас у меня нет готового ответа на этот вопрос.
В любом случае, Запад должен понять, что Российская Система готова сражаться за свою жизнь, и что эта борьба может принимать самые разные формы. Самая эффективная форма — воспользоваться глобализацией и интегрированностью российского класса собственников денежного капитала в западном обществе, а также слабостью западных политиков, интеллектуалов и экспертов. Западу пора пробудиться ото сна, в котором ему снится «взаимодействие». Вынимать из ящика старые рецепты холодной войны тоже бесполезно, так как мы сегодня живем в другой действительности. Пользуясь устаревшими моделями, «мифологи» могут временно одержать верх, но они непременно будут шокированы событиями, которые не смогли предсказать.
Ясно одно: реалистичное (но не компромиссное) понимание российской траектории движения (возможно, это главный вызов 21-го века) невозможно без серьезного самоанализа со стороны специализирующегося на России экспертного сообщества.
