Его английский и после 30-ти лет выступлений по всему миру пронизан этим тяжелым итальянским акцентом. Это его знак марки, с тех пор как он дуэтом с Полом Янгом (Paul Young) много лет назад перепел свой трек «Senza Una Donna» на английском языке, что стало мировым хитом. Певец, гитарист и автор текстов песен, Дзуккеро за все эти годы так и не усвоил стандартный английский или его американский вариант. Он остался каким был, — музыкантом, играющим рок и блюз и поющим на итальянском. А иногда и на английском. Таков он и в интервью в Берлине — с экспрессией в английском. Только если ситуация поджимает, он переходит на родной язык, и ему тогда приходится останавливать самого себя, чтобы дать возможность переводчице вставить слово.
Welt am Sonntag: Г-н Дзуккеро, Вы сегодня еще смогли бы помочь теленку появиться на свет?
Дзуккеро: Откуда такая идея?
— Вы когда-то изучали ветеринарию. Разве при этом ничему не учишься?
— К сожалению, я не окончил университет в Пизе. Из 53 экзаменов я сдал лишь 35. Поэтому я сегодня мог бы помогать при рождении теленка, но на большее меня, наверно, не хватило бы.
— Почему Вы захотели стать ветеринаром?
— Мои родители были крестьянами. Я вырос рядом со свиньями, курами и коровами. Я люблю сельскую жизнь, природу, животных. Поэтому моим желанием было стать ветеринаром. Моя любовь к музыке, к американскому стилю ритм-энд-блюз, появилась, однако, еще раньше. Когда я был студентом, я по выходным играл в своей группе. У меня тогда уже была семья, маленькая дочь. Однажды мне стало ясно: музыкант и ветеринар — и то, и другое не совместить, слишком много проблем. Моей большой любовью остается музыка, но у меня есть большая ферма в Тоскане, со множеством животных местной фауны. У меня шесть сотрудников, мы производим вино, сыр, пасту. Когда я дома, вокруг меня всегда животные. Музыка для меня хороша, как и для всех людей, она воодушевляет, но не делает больным. Не то, что наркотики или кокаин. Это Вам подтвердит любой ветеринар, как, впрочем, и мои коровы.
— Ваши коровы?
— Да. Когда я играю им музыку, они дают больше молока, и оно вкуснее.
— А какую музыку Вы играете?
— По большей части классику. Мои коровы охотно слушают Пуччини (Puccini).
— У Вас наверняка другие музыкальные пристрастия: американский блюз и соул. Вы всегда работали с величинами: Отис Реддинг (Otis Redding), Рей Чарльз (Ray Charles), Майлз Дэвис (Miles Davis) или Джон Ли Хукер (John Lee Hooker). Этот список всегда производит сильное впечатление, но как Вам, итальянскому музыканту, удавалось заполучить в партнеры таких звезд, как Хукер?
— В этом мне помог Эрик Клэптон (Eric Clapton), с которым меня уже давно связывает дружба. Я тогда записывал в студии в калифорнийском Саусалито новый альбом. И я написал песню, для рефрена которой мне показался подходящим старый, архаичный голос в стиле блюза. Я сразу подумал о Джоне Ли Хукере. Эрик дал мне номер гитариста Хукера. Тот сказал, что Хукер уже слишком стар, но я могу послать ему песню, однако он ничего не может обещать. Неделю спустя он перезвонил: «Хай, мы завтра утром можем заглянуть к тебе в студию, мистер Хукер и я. Пойдет?» Фантастика! Я никогда не забуду, как тогда Джон Ли Хукер приехал в лимузине. Он весь в сером, в сопровождении двух миловидных женщин.
Я попытался сказать ему, как представляю себе его участие, но об этом можно было сразу забыть. Никто не говорил Джону Ли Хукеру, что ему делать. Он просто начал, и полтора часа лишь импровизировал и что-то там бормотал. Эта запись была одной из последних, которую он сделал. Я все еще хорошо помню, как потом микшировал альбом в Англии, когда получил весть о его смерти. Встреча с ним произвела на меня невероятное впечатление. Он пел: «I lay down with an angel, because he treat me kind some time» (Я ложусь рядом с ангелом, ибо иногда он добр ко мне. — прим. пер.) — а потом… он умирает, просто умирает, спустя лишь пару недель. Это меня ужаснуло.
— Большинство легенд, с которыми Вы играли, уже умерли: Хукер, Би Би Кинг (B. B. King), Рей Чарльз, Майлз Дэвис, Кларенс Клемонс (Clarence Clemons) или Джо Кокер (Joe Cocker).
— Да. Придет день, и мир останется без «Роллинг Стоунз», даже если сейчас этого никто и не может представить. После того, как в последнее время один за другим умерли Дэвид Боуи (David Bowie) и Принс (Prince), я постоянно в шоке. Это просто ужас. Я сам себе кажусь сиротой. Все больше моих идолов умирает. Ну, Хукер, или Реддинг, или Рей Чарльз, они были намного старше меня. Но за прошедшие годы удары судьбы стали все ближе — бум, бум, бум.
— Вы в одной из песен Вашего нового альбома «Black Cat» также поете о том, что достигли сентября своей жизни.
— Прекрасно, что Вы обратили на это внимание. Я достиг сентября своей жизни, не это еще не зима. Ха-ха-ха. Мне сейчас 60. Я бы хотел до самого конца продолжать играть, как блюзмены Би Би Кинг или Джон Ли. Потому я слегка меланхоличен, но не в депрессии. Меланхолия хороша для песен.
— Вы как раз упомянули «Роллинг Стоунз». Вас не раздражало, когда эта группа со своим бесплатным концертом перед полутора миллионами зрителей в Гаване фигурировала на первых полосах всех мировых изданий, как будто они заново изобрели колесо?
— Нет, я был рад за кубинцев. На что мне злиться?
— Ну, может, потому что Вы в 2012 году тоже давали бесплатный концерт в Гаване, но в тогдашних, сложных условиях, перед 20 тысячами зрителей. И тогда хитом новостей Вы не стали.
— Ну да, стало проще организовывать такие мероприятия на Кубе, чем тогда, в моем случае. Мы привезли по морю, в десяти контейнерах, из Генуи в порт Гаваны собственную сцену, вообще все, все оборудование. Путешествие длилось месяц, а вся подготовка заняла полгода. А что касается бесплатных концертов в Гаване, то я был своего рода первопроходцем. Я это делал для кубинцев, я люблю кубинскую музыку, работал там с музыкантами. Нас связывало взаимное уважение. Позже я еще встречался с братом Кастро Раулем (Raúl Castro), на ужине в доме сына Че Гевары (Che Guevara). И там был гитар-сейшн.
— С Раулем Кастро?
— Нет, с одним из его советников; такой мощный мужчина, выглядит как Че Гевара: длинные волосы, борода. Он вдруг начал играть на гитаре. Мы играли кубинские песни, «Guantanamera», «Commandante Che Guevara», вроде того.
— Кажется, у Вас слабость выступать там, где западные рок-звезды выступают редко. В 1990 году Вы вскоре после падения Берлинской стены первым из западных музыкантов выступали в московском Кремле. Как Вам это удалось?
— Это было организовано в рамках культурного обмена между Россией и Италией. Итальянцы пригласили к себе Московский государственный балет. И итальянцы прислали меня, а русские поначалу и не знали, кто я такой.
— Вы не понравились российской публике?
— Сначала я тоже так подумал. В первый вечер я играл перед полным залом, но никто не хлопал. У меня возникла паника. Лишь после последней песни разразились аплодисменты, 15 минут овации. Они бросались к сцене, бросали мне шляпы, цветы, куртки. Я только думал: что, черт возьми, здесь творится? Потом мне сказали: «Они думали, что приехал итальянский оперный певец, и вели себя соответственно». С тех пор во всех своих турне я выступаю в России.
— После начала крымского кризиса отношение Запада к Путину охладело. Вы бы все же выступили в России?
— Да. Конечно, в настоящий момент есть чувство неуверенности, и спрашиваешь себя, что еще может случиться. Конфликт в Крыму был как сигнал тревоги. Но как музыкант я в любой стране играю для людей. У меня есть политические убеждения: если, например, в отношении людей, и прежде всего детей, оказывается насилие, то в таких странах я не играю. В настоящий момент в России в воздухе витает напряженность, но все это не столь очевидно. Но я играю для людей. Лично я сейчас не заморачиваюсь по поводу тамошней политики, но все может измениться.
— Где бы Вы не стали выступать?
— Долгие годы я принципиально не выступал в Ватикане. С тех пор, как папой стал Франциск, мои взгляды на католическую церковь изменились. Мне он нравится. Он честный, откровенный, и это чувствуется. Он не небожитель. Он искренний. Но когда еще до него мне звонили из Ватикана с просьбой выступить там, я всегда отказывался.
— Боб Дилан (Bob Dylan) там все же как-то выступал.
— Я знаю. Этим итальянские журналисты часто тыкали мне в нос: «Давайте, Дзуккеро, решитесь же, даже Боб Дилан играл в Ватикане и тем самым приблизился к спасению своей души». Я отвечал: «Я, скорее, думаю, что для него спасение заключалось в том, что он за тот концерт получил что-то около 400 тысяч долларов». Не поймите меня неправильно: мне нравятся священники в деревушках. Они ведут простую жизнь, они открыты людям. Но в Ватикане долгое время речь шла только о политике власти.
— В 2015 году Вы вместе с Die Toten Hosen и другими группами приняли участие в концерте для беженцев в Вене, перед 150 тысячами зрителей; это называлось «Refugees Welcome» (Добро пожаловать, беженцы. — прим. пер.). Времени немного прошло…
— …да, и немного времени прошло, пока австрийцы не закрыли границы.
— Сейчас масса проблем с размещением и интеграцией большого числа беженцев и страх перед террористами-исламистами, маскирующимися под беженцев. Было ли наивным праздновать концертом культуру открытых дверей, чей период полураспада был ограничен?
— Вот что я Вам скажу: когда меня туда пригласили, я был впечатлен, потому что австрийцы тогда были открыты. Поэтому я и принял участие в концерте. Сегодня я разочарован, что принял участие в подобном концерте, поскольку вынужден констатировать, что общество движется не вперед, а отступает. У меня такое чувство, что я играл в пустыне. Никакого эффекта. Кризис с беженцами слишком сложен, чтобы его могли решить музыканты. У этих больших протестных концертов больше нет того эффекта, который был раньше. Если бы я сегодня давал концерт в Италии, чтобы привлечь внимание к проблемам беженцев, то Вы думаете, это заинтересовало бы людей?
— Возможно, нет.
— Я тоже так думаю. Все отупели в чувствах. Я, правда, размышляю, буду ли давать концерт на Лампедузе, потому что люди там до сих пор готовы помогать, хотя остров из-за всех этих перипетий кризиса с беженцами уже не привлекает столько внимания, как еще несколько лет назад. Я не отступлю. И в ЕС нет солидарности при распределении беженцев. На Лампедузе все начиналось с приплывших по морю беженцев. Уже тогда у ЕС была такая позиция: посмотрим, как итальянцы с этим справятся. Я вижу, как разваливается Европа. Воздвигать стены и заборы — тоже не решение. Германия была первой страной, которая решилась открыться, продемонстрировала добрую волю. Я вижу сложность в том, чтобы найти совместное решение. Только ведь людей не удержишь от того, чтобы бежать в Европу, пока у них на родине войны и угроза жизни.
— В новой песне «Streets Of Surrender», которую для вас написал солист U2 Боно (Bono), Вы поете о последствиях террористических актов в Париже, это призыв к примирению.
— Да, это призыв не бороться с ненавистью еще большей ненавистью.
— Атака во время рок-концерта в клубе «Батаклан» показала новые масштабы террора, были застрелены 89 зрителей. Вы думаете об этом, когда сегодня сами выходите на сцену?
— Если я начну думать о том, что может случиться в такие времена, как сейчас, я уже не буду свободен. Я думаю, как ты можешь чувствовать музыку, если постоянно думаешь об этом? Так не пойдет. Но у этих атак был свой эффект, а конкретно — в Париже. Там многие музыканты уже не могут продать столько билетов, как до атак. Люди боятся. Для себя я не хочу такого допустить, иначе жизнь очень сузится.
