Figarovox: В Ницце официантка получила пощечину, потому что подавала спиртное во время рамадана. В книге «Улица Жана-Пьера Тэмбо» (Rue Jean-Pierre Timbaud) вы рассказываете о небольших происшествиях, которые свидетельствуют об утверждении религиозных законов в вашем квартале. Как все это проявляло себя?
Жеральдина Смит (Géraldine Smith): На примере микрокосмоса улицы Жана-Пьера Тэмбо в Париже я показала растущее давление меньшинства радикальных мусульман на повседневную жизнь. Установленные исламом нормы с каждым днем заметны все больше и больше. На первый взгляд, никаких резких изменений не происходило, но атмосфера совершенно изменилась. На женщин стали косо смотреть из-за любой «неприличной» одежды, начиная с открытых рук. Молодежь без конца призывают ходить в мечеть, вступать в мусульманские группы, распространять веру. В один прекрасный день булочник начал обслуживать мужчин сначала мужчин, а потом уже женщин… Школьные поездки отменили, потому что слишком многие родители-мусульмане не хотели, чтобы их девочки куда-то ехали вместе с мальчиками. Больше всего от этих перемен пострадали самые малообеспеченные жители района, у которых не было средств, чтобы поехать куда-то в отпуск с детьми, и слишком «мягкие» по мнению фундаменталистов торговцы-мусульмане. В книге я привожу в пример историю тунисского владельца пиццерии, который в конечном итоге был вынужден переехать из-за бесконечных претензий со стороны исламистов: они требовали, чтобы он закрывался на время молитвы, чтобы его жена носила платок, чтобы он продавал только «арабскую колу». Раньше это был простой, но дружелюбный район, где люди любого происхождения общались без каких-либо непреодолимых барьеров. Однако постепенно он превратился в оплот одной единственной группы, которая поставила во главе угла неписанный, но вполне реальный фундаменталистский закон.
— Рамадан — это какой-то особый период?
— Не знаю, что он представляет собой сейчас, но когда я жила на улице Жана-Пьера Тэмбо, рамадан, в целом, мне нравился. У метро Куронн, перед витринами обычно аскетичных мусульманских магазинов на тротуаре стояли стеллажи с выпечкой, фруктами… В конце дня тут собиралась целая толпа людей, чтобы купить еды и праздновать до глубокой ночи. Ощущалась некая возбужденность, напряженность в связи с физическим испытанием, но и гордость за то, что человек «продержался», обновленное чувство принадлежности к общине. Я видела в этом лицо умеренного ислама, который самоутверждался, не ощущая необходимости запрещать что-то другим. Позднее, когда я писала книгу, мне стало известно, что именно в этот период самые ревностные активисты больше всего стремились навязать свои правила собратьям по вере. Некоторые даже стояли у полок со спиртным в супермаркете, чтобы «удержать», то есть отпугнуть мусульманских клиентов.
— Замешательство возникает, когда реальная действительность начинает напоминать карикатуру. В первом варианте моей книги присутствовала одна настолько скабрезная история, что я в конечном итоге решила убрать ее, в том числе, чтобы защитить женщину, которая мне ее рассказала. Имам-фундаменталист, отец семьи, подарил леопардовое нижнее белье учительнице, которая вела занятия в классе его сына. Эта история смутила меня, потому что пролила свет на лицемерие под маской добродетели. Мне казалось, что, рассказав ее, я даю удобный аргумент всем тем, кто только ждет чего-то подобного, чтобы посадить всех мусульман в одну "корзину", назвать их неудовлетворенными, озабоченными ханжами. Но мне, наверное, не стоило бы проявлять столько щепетильности. Во Франции никто не скажет, что критиковать священников-педофилов — это то же самое, что клеймить всю католическую церковь. Нас мучают угрызения совести по поводу прошлой «цивилизационной миссии» Запада, которая не дает нам подходить с тем же мерилом к выходцам из бывших колоний.
Таким образом, у нас стараются не говорить об «исламистских террористах», словно ислам не имеет никакого отношения к этим экстремистам. Что касается нападения на официантку или иммигрантов-насильников из Кельна, у нас предпочитают рассматривать все как «отдельные случаи» из страха чрезмерных обобщений. Такие страхи, конечно, обоснованы, но можно ли заходить во всем этом до самоцензуры? Что мы сказали бы тому, кто заявил бы, что колониализм — всего лишь наслоение поступков отдельных людей?
— Какую роль играет в этом отрицании зародившееся в 1980-х годах антирасистское течение?
— Самую непосредственную и активную: антифа никому не даст в обиду своих «друзей» арабов и черных, он канонизирует иммигрантов и мусульман, исторических страдальцев, которых нужно уважать такими, какие они есть. Раз расизм на самом деле существовал, защита его жертв (изначально благородная цель) не воспринималась, как то, чем она, как ни парадоксально, стала: отрицанием живущих среди нас людей из плоти и крови. Любое несогласие с иммигрантом и мусульманином сразу же клеймилось как «расизм». Ход мысли был направлен в четко определенное русло, а свобода слова ограничена. После того, как в 1989 году иранский аятолла Хомейни публично проклял британского писателя Салмана Рушди (Salman Rushdie) в своей фетве и призвал убить его, мнения разделились. Для многих нетерпимость так и осталась уделом Запада. Рушди «сам напрашивался, оскорбляя ислам». После стрельбы в редакции Charlie Hebdo и терактов в Париже отстаивать подобную точку зрения стало сложнее. Но у нас все равно сохраняется тенденция к тому, чтобы искать оправдания для других и винить себя.
— В данном случае напали на женщину. У вас не складывается впечатления, что феминизм боится в открытую подступаться к проблеме ислама и женщин?
— У феминисток нет единого мнения по отношению к исламу. Это видно на примере вопроса о ношении хиджаба. Некоторые считают, что запрет равнозначен навязыванию культурной «модели» и отрицанию свободы выбора тех, кто носит ее по религиозным убеждениям. Другие же утверждают, что разрешить ее — значит принять то, что женщины во Франции закутываются с головы до ног в угоду воле мужей, отцов и братьев. Лично меня раздражает, когда женщины ходят в хиджабе или чадре. В то же время я задаюсь вопросом, не лучше ли обойтись без запрета, чтобы не превращать их в «мучениц», тем более что добиться повсеместного применения таких мер невозможно. Да и можно ли ввести ответственность за ношение платка, не трогая при этом одеяние монахинь? Как бы то ни было, нужно действовать жестче в том, что касается соблюдения наших республиканских принципов, законов, которые лежат в основе общественного договора во Франции: равенство полов, светское общество, свобода. Иначе говоря, каждый может одеваться, как хочет, но никакое «право на культурное отличие» не означает, что девочке можно запрещать посещать уроки физкультуры и участвовать в школьных поездках, а затем принудительно выдавать ее замуж.
— Пострадавшая официантка — мусульманка. В рамках вашей книги вы сказали бы, что мусульмане становятся первыми жертвами фанатиков?
— Уязвимость перед лицом исламистов редко определяется по какому-то одному критерию. При этом мусульмане — их излюбленная цель. В книге я рассказываю историю одной туниски, матери одноклассника моего сына. Она отправила его в католическую школу, чтобы уберечь от плохой компании и оценок. Она пожертвовала 50 евро из месячной зарплаты, но результаты не заставили себя ждать. Успеваемость мальчика пошла вверх, у него появились друзья. Однако имам-фундаменталист пришел к ней домой и заявил, что не позволит ему учиться в католической школе. Женщина была неграмотной, и ей не на кого было положиться за пределами узкого круга тунисской общины. Иначе говоря, она была не в том положении, чтобы ссориться с имамом. Она забрала сына из школы, пусть это и поставило под угрозу его будущее. Но тут не застрахован никто, пути фанатизма неисповедимы. Я знала там одного подростка, которого сделали дилером, потому что «маленьких белых ребят реже проверяют». Несколько лет спустя некоторые его приятели стали исламистами. Ему начали приходить видео и призывы последовать по их стопам. Его мать выбилась из сил, чтобы защитить сына. И возненавидела свой район.
— Сейчас вы живете в США. Как американцы воспринимают напряженность вокруг ислама во Франции?
— Какой-то единой позиции по отношению к исламу во Франции в Америке не существует, но схематически можно обрисовать две противоположных точки зрения. Первые, по большей части обычные люди, после 11 сентября 2001 года не видят ничего хорошего в исламе и практически не интересуются участью мусульман во Франции. Для них любой мусульманин — потенциальный террорист… Вторые, они относятся преимущественно к американской элите, с большой подозрительностью относятся к нормативному универсализму во французской традиции, поскольку в Америке коммунитаризм считается чем-то совершенно обычным, даже позитивным. В такой перспективе мусульмане во Франции представляются жертвами коллективных предрассудков. Отсюда возникает склонность читать нотации и давать уроки. Но в США мусульман — не более 3 миллионов человек, то есть 1% населения. Получается своеобразная инверсия ситуации 1920-х годов, когда во всей Франции насчитывалось не более 5 000 чернокожих, а в Париже была в моде «негрофилия». Тогда французская элита на все лады критиковала «американский расизм».
