Олег Каравайчук даже не присутствовал на собственных похоронах. «Клянусь тебе, его не могли забрать из морга. Газеты пестрели заголовками: „Олег Каравайчук, отменявший концерты, отменяет свои собственные похороны“. Этот господин, где бы он сейчас ни находился, продолжает выкидывать коленца», шутит Андрес Дуке (Andrés Duque), режиссер документального фильма «Олег и странное искусство» (’Oleg y las raras artes’), который повествует о жизни эпатажного русского композитора, выходящего на экраны в эту пятницу.
В коридоре, по бокам которого расположены колонны, украшенные золотыми колосьями и сценами из музыкальных произведений, женоподобный человек небольшого роста, худощавый и сутулый, с торчащими копнами волос —хотя может это и парик, кто его знает?— во французском берете набекрень медленно приближается к видеокамере. Начинает говорить своим пронзительным голосом, сопровождая свой рассказ жестами манерного генерала. Это завораживает.
«Из-за своего голоса он казался очень хрупким человеком. А потом мы видим его за пианино. Руки, его руки были огромными, все в мозолях. На его пальцах, хотя он и пытался это скрыть, уже виднелись следы артроза».
Таким был Олег. «В России его считают одним из величайших пианистов. В Санкт-Петербурге, где он жил, его хорошо знают. Он — культовая фигура, сумасшедший пианист города», поясняет Дуке. Венесуэльский режиссер слушал музыку к кинофильму «Долгие проводы» (1971), снятого российским режиссером Кирой Муратовой, когда понял, что на звуковой дорожке был слышен не только звук фортепиано, как будто вырывавшийся из консервной банки, но также и кашель, вздохи и дыхание исполнителя, которым был не кто иной, как Олег Каравайчук.
«Когда ему было 7 лет, он принимал участие в самом крупном конкурсе пианистов Советского Союза. Сталин присудил ему первый приз и подарил белое пианино. Через несколько месяцев его пригласили в дом работников искусств, где присутствовал Сталин, имевший хороший слух. По утрам, там проводилось своего рода состязание, в ходе которого в стакан наливали воду и касались ее карандашом. Нужно было угадать ноту. Когда очередь дошла до Сталина, он сказал: «Это до», но потом поправился: «Нет, это до-диез». Семилетний Олег встал и сказал: «Товарищ Сталин, Вы были правы, это до. Но Вы ошиблись в другом». Наступила тишина. Тогда Олег продолжил: «Вы ошиблись, отправив моего отца на принудительные работы». Этой непокорностью маленький Олег заявил о своей гениальности и нежелании подстраиваться под существующие нормы, которые стали его личным клеймом на всю оставшуюся жизнь. Кроме того, «отец вернулся через три месяца. Так что Олег спас ему жизнь», рассказал Дуке.
В сталинские времена сыну диссидентов приходилось непросто. Несмотря на благоволение со стороны диктатора, сочинения Каравайчука цензура никогда не пропускала. «Ему не давали хода именно по этой причине. Если ты сын человека, выступающего против революции, против власти, то говорят, что должно смениться три поколения, чтобы следующее поколение выступило на стороне революции. Это своего рода наставление. Быть сыном диссидента — это уже клеймо», продолжает режиссер. Вундеркинд, которого считали гением, но при этом обреченный на пожизненный художественный остракизм. Тогда ему пришлось зарабатывать на жизнь сочинением музыки для кинофильмов и держаться подальше от прессы.
«В 2012 году я познакомился со смотрительницей московского Музея современного искусства. Мы заговорили о музыке, а затем перешли к звуковой дорожке, о которой я упоминал. «Ах да, это же Олег Каравайчук, — сказала мне она. — Это сложная для нас тема, но, поскольку я знаю твои фильмы, то думаю, тебя это заинтересует». Не понимая ни слова по-русски, Дуке часами смотрел видеозаписи игры Олега, очарованный языком его жестов. «И я стал замечать, что в нем, помимо высокомерия и заносчивости, было какое-то благородство и наивность, которые мне кажутся весьма привлекательными».
«Некоторые возмущались высказываниями Каравайчука про Ленина и Сталина и говорили, что он неправ, —продолжает венесуэльский режиссер. — Но картина не об этом. Каравайчук мог воспевать оды царям, Сталину, который, не будем этого забывать, отправил его отца в лагерь, но при этом подарил фортепиано и наложил запрет на все его творчество; воспевать оды церкви, причем делать все это подряд, не моргнув и глазом. Ему нравилось, когда его называли бабушкой. Бабушкой, у которой возникают идеи, и она выкладывает их, не задумываясь. Чтобы зритель понял его, он должен забыть о всякой логике и последовательности. Это как игра, в которой ты подыгрываешь ему. Это божественно. Это эстетический опыт. Он постоянно излагает совершенно безумные идеи, от которых я прихожу в восторг».
Не зря в Санкт-Петербурге его прозвали «сумасшедшим музыкантом». Благодаря его музыкальному гению образовалась особенная и неповторимая вселенная. «У этого господина было такое видение искусства — неважно, убедительное или нет — которое для него было чем-то жизненно необходимым. Он страстно выступал за свободу, за то, что неудобно, провокационно, что не вписывается в общество. Я всегда работал, руководствуясь, прежде всего, собственным чутьем. Создал несколько портретов людей, оказавшихся на обочине общества, но при этом обладающих истинным и вдохновляющим видением того, что происходит. Я создал портрет Ивана Сулуэты (Iván Zulueta), портрет женщины, с которой познакомился на улице, а затем снял „10-ю параллель“. То же самое произошло у меня и с Олегом».
Однако, как только они вошли в контакт и решили снять документальный фильм, все оказалась не так уж легко. С Каравайчуком вообще ничего не могло быть простым. «Он был похож на актера из романа Сэмюэла Беккета (Samuel Beckett). Съемки с ним можно было проводить только при условии погружения его в атмосферу игры, как ребенка. Он не мог сниматься, если не было настроя, расположения или полета фантазии, — признает Дуке. — Он давал снимать себя очень мало времени, в общей сложности восемь дней. И это при том, что у меня была масса сложностей. Олег разрешал снимать себя только одному оператору, который снимал его всю жизнь. Больше ни с кем он взаимодействовать не мог. Борис Алексеев был единственным человеком, который мог установить рядом с ним микрофон. А еще я очень благодарен Алексею Смыченко, моему переводчику, который, мало что понимая в кино и не имея специальных переводческих навыков (он был филологом), считал для себя за честь переводить Олега. И настолько ушел в эту работу, что в итоге уже стал во многом разбираться, как продюсер или ассистент режиссера. Молодец».
Несомненно, «Олег и странное искусство» был рискованным проектом. Несмотря на то, что съемки длились недолго, Дуке вынашивал сам проект более двух лет. «Я верил в него. По моему мнению, кино нельзя снимать по заранее обдуманному сценарию. Я просто знакомлюсь с кем-то, кто мне интересен, или вспоминаю какие-то моменты из своей жизни и решаю запечатлеть их. Таким образом, мои картины основываются прежде всего на чем-то произвольном. Я всегда все делал сам, но на этот раз у меня был продюсер, было больше народу, и вначале я много ругался с Олегом. Это ведь кино совершенно иного рода».
Каравайчук, стремившийся скрыться от назойливого внимания СМИ, в итоге затихал перед видеокамерой и позволял снимать, как он играет на царском рояле в Эрмитаже. Он был единственным, кому это позволялось. «Олег постоянно помнил о смерти и, возможно, именно поэтому согласился на съемки картины. Он постоянно напоминал о том, что умрет, а я ему говорил: «Скорее умру я, подавившись арахисом, — вспоминает венесуэльский режиссер. — Он собирался присутствовать на премьера фильма, побывать на фестивале Punto de Vista, почувствовать, что он снова в центре внимания, основать Фонд Олега Каравайчука, но в июне неожиданно скончался от скоротечной пневмонии».
