Вскоре после захвата власти в 1979 году новый исламистский режим в Иране начал менять идентичность путем «культурной революции». Последователи аятоллы Хомейни на время закрыли все университеты, провели чистки среди идеологически подозрительных преподавателей и студентов и полностью изменили учебные планы.
Моя мать, которая тогда изучала искусство в Тегеране, помнит, как революционеры проводили рейды в крупнейших библиотеках страны, вымарывая маркерами оскорбительные с их точки зрения иллюстрации в книгах и учебниках по искусству. Молодая исламская республика в тот момент вела кровавую войну против Ирака, однако борьба разворачивалась и на внутреннем фронте: против эллинистических скульптур, обнаженной натуры Ренессанса и против американского кино.
Поскольку я рос с этой атмосфере, я с детства знал о силе настоящего искусства. Режим Хомейни, казалось, был вездесущим полицейским государством, которое якобы получило свою власть от всемогущего бога. Тем не менее, оно по какой-то причине боялось того человеческого тела (и человеческой души), которое можно увидеть, скажем, на картинах Тициана.
Между искусством и свободой существует определенная связь, которую я осознал спустя несколько лет после переезда в США. Муллы восстановили цензуру и режим насилия, чтобы разорвать эту связь. Однако в современном Свободном мире эта связь оказалась разорванной, и разорвал ее не какой-то репрессивный режим, а сам мир искусства.
Слово «красота» почти полностью исчезло из лексикона деятелей современного мира искусства. Искренность, твердость и целостность, поиски истины, божественное и трансцендентное — все эти идеи, некогда считавшиеся вечными, были отброшены в сторону, чтобы освободить место новой альфе и омеге современного искусства: политике идентичности.
Теперь в центре культуры всегда находится идентичность. Кто мы такие? Какова наша сущность? Чем мы — как личности и группы — отличаемся друг от руга, от животных, от богов и от Бога? Однако политика идентичности не занимается поисками ответов на эти сложные вопросы. Ее последователи уверены, что у них уже есть эти ответы, набор универсальных формул, которые говорят вам, кто прав, а кто — нет на каком-либо конкретном пересечении идентичности, власти и привилегий.
Современное искусство одержимо тем, чтобы выражать эти формулы новыми способами. Если вы когда-либо задумывались над тем, почему современное искусство не вызывает в вас никакого внутреннего отклика, вероятнее всего, вы являетесь жертвой неумолимой политизации искусства. Все формы и жанры искусства сейчас — высокого и низкого, визуального, литературного или исполнительского — сосредоточены на политике расы, пола и сексуальности.
Этим летом я провел несколько недель, посещая все возможные театральные постановки, выставки, встречи в галереях и кинопоказы, какие я только смог найти в Лондоне. Все они так или иначе затрагивали тему политики идентичности.
Начнем с театра. В «Глобусе», построенном рядом с тем местом, где располагался театр, основанный еще Шекспиром, новый художественный руководитель Эмма Райс (Emma Rice) переписывает пьесы, чтобы они соответствовали новым тенденциям. Одно из ее правил заключается в том, что во всех постановках должно быть задействовано равное число актеров и актрис, независимо от сюжета и главной идеи пьесы. «Уничтожение опор системы, направленной против нас, станет следующей ступенью феминизма и следующей ступенью развития общества», — сказала она в одном из своих недавних интервью.
В Gasworks, престижной галерее в Воксхолле, мультимедийная художница Зидсель Майнехе Хансен (Sidsel Meineche Hansen) использовала EVA 3.0, цифровую фигуру гуманоида, встречающуюся в видеоиграх и развлечениях для взрослых, чтобы «изучить сходство между людьми в реальной жизни и объектами в виртуальной реальности, сосредоточившись на их гендерной двойственности». Особенности ее низкопробных порнографических произведений трудно описывать в семейной газете.
Кинофестиваль, проходивший в Институте современного искусства, был посвящен «темам социальной и политической идентичности», как было написано в программе. Десятки фильмов, инсталляций и докладов были посвящены тому, «как изображаются политические идентичности», «черной эстетике», «политике, как тому, что вы делаете со своим телом», роли фотографий как «колониального инструмента», «культуре, эстетике и обучению через призму современного феминизма», «эксцентричной репрезентативной политике», «политике пола и репрезентации» и так далее.
Групповая выставка в чрезвычайно продвинутой восточной части Лондона носила название «многодисциплинарного мероприятия, прославляющего искусство, театр, гомосексуальную культуру и гендерное равенство». На этой выставке можно было увидеть множество пластиковых грудей, прокладок, приклеенных на стены, и массу садомазохистских изображений.
Эта тенденция не обошла стороной даже танец. Доклад в Южной лондонской галерее был посвящен изучению связи между «танцем и политикой идентичности», а также «политической силе тверка».
Кажется немыслимым, что так много режиссеров, художников, продюсеров, танцоров и исполнителей могут черпать вдохновение исключительно в политике расы, пола и сексуальности. Должны же быть другие темы — в окружающем мире и в их личной жизни — которые заслуживают интереса. Тем не менее, идеологическая атмосфера современного мира искусства настолько густая и вездесущая, что те, кто находится внутри, даже не понимают, что они ей дышат.
Такое положение вещей должно насторожить любого, кому небезразлично будущее либеральной цивилизации. Свободное общество нуждается в искусстве, которое стремится к вечным идеалам, таким как истина и красота, и которое пытается проникнуть в сущность человеческой природы. Такое искусство позволяет нам общаться друг с другом через границы нашей идентичности и вступать в культурное содружество. Когда вся культура сводится к групповой идентичности и жалобам, до тирании рукой подать.
