Возможно, он не был полноценным советским гражданином — в конечном итоге, ему было всего семь лет, когда в 1944 году он был вынужден перебраться в Германию. В отличие от этого, его родители были настоящими советскими гражданами. Мой дед даже учился в Санкт-Петербурге, который в то время, кстати, еще назывался Ленинградом. А мое бабушка была настолько советской гражданкой, что в 1935 году, когда Сталин выслал в Сибирь десять ее родственников-баптистов, она предпочла быстро отказаться от своей веры и вышла замуж за молодого учителя, который тоже вернулся из Ленинграда.
То есть, их обоих с полным правом можно назвать русскими. В то же время, они принадлежали к небольшому числу тех русских, которые тайком слушали речи Гитлера по радио, как мне рассказывал отец. Однако во всем остальном они были довольно типичными русскими. Они в то время даже не говорили по-немецки. Хотя моя бабушка знала немецкий — она слово не «дойч», а «дайч», — мой отец говорил только по-русски. Он так долго и так успешно отказывался от немецкого языка, что у него и сегодня возникают проблемы и поиском слов.
Поэтому в приемном лагере недалеко от Бремена у них особых контактов не было. К счастью, в то время крестьяне в округе использовали русских, которых принудительно использовали в качестве рабочей силы. От них мой отец, естественно, научился не немецкому языку, а игре в шахматы и некоторым потрясающим карточным трюкам. Ему вдолбили в голову немецкий язык уже после капитуляции, а сделала это моя русская бабушка, и процесс этот был столь успешным, что после этого он разучился говорить по-русски.
Моя бабушка, на самом деле, больше не хотела быть русской. «Русские глупые и ленивые, и у них все приходит в упадок и разрушается», — так звучала ее мантра, которую лишь изредка хриплым голосом прерывал мой дедушка: «Ну что ты такое говоришь, Алиса!»
Не то чтобы мой дедушка в то время еще хотел быть русским — он, по моему мнению, не хотел быть и немцем. Мне казалось, что он просто не хотел существовать. Во время войны он потерял всего один палец, а в лагере для военнопленных половину желудка, но, кроме того, вероятно, утратил и еще нечто менее очевидное. В любом случае, он не хотел больше работать учителем. Вскоре он вообще перестал вставать с постели, и сохранял затем в течение нескольких лет железную верность этому режиму. И только иногда, в тот момент, когда моя бабушка направлялась на кухню и ругала ленивых русских, из спальни раздавался его хриплый голос: «Ну что ты такое говоришь, Алиса!»
Когда, в конечном итоге, умерла и моя бабушка, мы обнаружили за шкафом на верхнем этаже внушительное собрание газет для изгнанных. Я так и не смог до конца понять мою бабушку. Может быть, вообще невозможно разобраться в человеке, который с подозрением относится к постельному режиму своего супруга.
С другой стороны, и моего дедушку было совершенно невозможно до конца понять. В отличие от своей супруги, он никогда не говорил о своем происхождении, никогда не говорил о политике и вообще никогда не говорил о войне.
«Непрозрачные люди, эти русские», — думал я иногда, хотя если и было в их доме что-то русское, так это еда. Но я этого не знал.
Как и каждый ребенок, я считал кулинарные возможности бабушки непревзойденными, изначальными, и с ними, естественно, не могли сравниться эксперименты на кухне моей мамы. И поскольку я был немецким ребенком, такие вещи как пироги, плов, салат из красной свеклы, кислый мучной суп я считал немецким (в ее произношении — «дайчес») культурным достоянием. Собственно русским в нашей семье были, в основном, истории моего отца. Особенно я любил рассказы про волков. Однажды один волк всю ночь рычал, пуская слюну, и прыгал вокруг находящегося вне дома туалета, в котором в сибирский холод находился мой пятилетний напуганный до смерти отец. В любом случае, такова была первоначальная версия это истории. В более поздних вариантах фигурировали уже несколько волков, а затем мой отец прогнал всю эту стаю с помощью туалетной щетки. И это также указывает на непроницаемую чужеродность русских — туалетный ежик в примитивном туалете на улице! Только у меня был отец, боровшийся с волками. Сами волки были невероятно русскими.
Еще более русскими были десять сестер и братьев моей бабушки, из которых три сестры в середине 1970-х приехали в Бремен из далекой Сибири. Как и моя бабушка, они надевали большие пластиковые фартуки и весь день проводили на кухне, а еще у них были сплошные золотые зубы, что меня немного пугало. Помимо этого, они не были такими ворчливыми, как моя бабушка, а шумными и веселыми. Особенно они смеялись тогда, когда рассказывали о своих замерзших мужьях и умерших от голода детях в Сибири. А потом они начинали плакать. И не тихими слезами, а громко, навзрыд с широкими русскими жестами. А затем появлялись пироги из молодого сыра, и бабушка на кухне начинала ругать «этих русских», а дедушка в свой спальне кричал ей хриплым голосом: «Ну что ты такое говоришь, Алиса!» Вот таким было мое детства как русского мальчика. К сожалению, через какое-то время мы переехали в другое место, и после этого семья собиралась вместе только на Рождество или на похоронах, которые случались каждый год. В конечно итоге в живых осталась только моя ворчливая бабушка, и поскольку уже никто больше не мог сказать ей «Ну что ты такое говоришь, Алиса!», она перестала ругать русских. Лишь один раз, на Рождество в 1989 году — в этот момент канцлер говорил о наступившем «часе немцев», а она занималась десертом — я слышал, как она сказала тихим голосом: «Теперь придут ленивые русские и все сломают!» Я и сам в это время был немного раздражен и вынужден был осознать, что мы были не немцами и не русскими немцами, а украинскими немцами, казахстанскими немцами или таджикскистанскими немцами, и в результате Россия еще дальше отодвинулась от меня на восток, в далекую сибирскую холодную ночь. Представление о том, что я теперь через дыру в Берлинской стене имею прямой доступ к этой стране, смущал меня настолько, что я оставлял свои вкусные пироги наполовину недоеденными, не подозревая о том, что в течение ближайших 20 лет мне уже не придется их увидеть. Поскольку через некоторое время после этого моя бабушка умерла, а моя любимая Юши (Juschi) хоть и родом из той страны по ту сторону стены и имеет красивые славянские скулы, печь пироги не умеет — если не считать бранденбургскую тушеную капусту.
Однако она говорит по-русски, и в результате у нас родилась идея относительно того, чтобы вместе с моим отцом посетить его русскую, то есть украинскую родину. Мы поехали на поезде через Лемберг, который назывался Львов, когда был русским, а теперь это украинский город. Там на рынке я вновь смог попробовать пироги из молодого сыра, а моя смело переводившая Юши быстро пришла к выводу о том, что ее, как русскую, здесь не особенно тепло встречают, хотя ее семья, на самом деле, родом из Польши, к тому же из той части Польши, которая когда-то была немецкой. Лишь русско-украинский словарь позволил ей выйти из затруднительного положения.
Из Львова мы поехали в направлении волынских степей, в немецкие деревни, в которых сегодня живут украинцы, являющиеся, в действительности, русскими переселенцами. Деревни состояли из крохотных побеленных изб, и в каждой деревне можно было заметить характерные признаки — либо признаки украинских изб, либо признаки немецких, то есть русских. Последние выделялись тем, что стояли по прямой в ряд. Кроме того, в одной части находился памятник погибшим в Чернобыле, а в другой части — памятник погибшим в «Великой Отечественной войне». А вокруг была пустота. Пустая, плоская земля под пустым серым небом.
Вероятно, моя бабушка была права, когда говорила о том, что русские все сломают, поскольку мы не обнаружили там ни плодоносных ландшафтов, о которых она рассказывала, ни больших крестьянских дворов с многоэтажными постройками, о которых помнил, как ему казалось, мой отец. Все это русские уничтожили. Большие озера из историй моего отца русские превратили в лужи со стоячей водой, населенные волками темные леса вырубили, а холмы срезали. И даже всегда бывшее голубым небо они сделали серым. Стремление к разрушению оказалось у русских сильнее, чем их лень.
Тем не менее, мы нашли некоторые памятные места. Село «Найдорф», то есть Нойдорф, где родилась моя бабушка, теперь называется Солодыри. Поселок Иванович, где родился мой отец, теперь называется Ивановичи. Только село Немиринцы, где мой отец провел свои первые детские годы, сохранило свое название. В тот момент, когда мы стояли рядом с указателем населенного пункта, нас со своей повозки поприветствовал какой-то старик и спросил, не являемся ли мы туристами. Юши ответила отрицательно, поскольку, в конечном итоге, здесь когда-то жил мой отец. Этот старик, прихрамывая, подошел к там, а когда узнал, что мы из Германии, громко засмеялся и сказал, что как раз в этот день когда-то вермахт вошел в село Немиринцы. Еще громче он засмеялся, когда узнал нашу фамилию, поскольку мой дедушка, на самом деле, был его учителем, а еще он помнил его маленького сына, то есть моего отца. Он смеялся, когда показывал на то место, где находилась школа, а еще больше он смеялся, когда показывал нам школьную стену, куда солдаты вермахта приводили людей для сортировки и расстрела, и в этот момент его золотые зубы ярко сверкали. В конце мы также узнали, что мой дедушка после проведенных чисток ушел вместе с солдатами и через некоторое время стал мэром близлежащего районного центра.
Этот старик продолжал смеяться, когда он на телеге поехал к своему дому. Чтобы там, как я думаю, начать завывать и есть пироги.
Затем мы поехали в Ружин, где мой молчаливый дедушка, как нам теперь стало известно, был уже не учителем, а мэром. В поисках дома, в котором они жили, мы познакомились с дружелюбным евреем и от него узнали о том, о чем раньше никто не считал нужным говорить, поскольку из 5 тысяч жителей этого населенного пункта – так он сказал — в свое время более половины составляли евреи. До того, как мой дед стал там мэром. Сегодня в этом городе вновь проживают пять евреев, и он с удовольствием может провести нас к массовым захоронениям в лесу, если у нас есть такое желание. Такого желания у нас не оказалось.
На обратном пути мой отец вспомнил об одной истории, о которой он не помнил все эти годы. Это были история об одном маленьком еврейском мальчике, который некоторое время жил в лесу, и которому относили остатки еды немецкие и украинские дети, и так продолжалось до тех пор, пока один солдат не застрелил его на глазах у моего отца. Это тоже история о волках, только немецкая. Эта история, по поводу которой нельзя ни смеяться, ни реветь, да и пирогов нет. Пироги мы получили только в последний вечер перед отъездом уже в украинской столице городе Киеве, и произошло это у подножья огромного памятника советской родины-матери, куда мы пошли поесть по-русски. Оркестр из балалаек играл «Катюшу», а члены туристической группы, состоявшей из красных китайцев, громко подпевали — это были китайские бизнесмены в костюмах фирмы Boss и с камкордерами Sony. А когда мы в конце объединились в процессе потребления двух бутылок водки, я принял решение изучать русский язык. Или украинский. Или сразу китайский. Скоро. Или когда-нибудь.
Маркус Лиске — писатель, родился в 1967 году, живет и работает в Берлине.
