Михаил Шевелев много лет проработал репортером, своими глазами видел войны на территории распавшегося Советского Союза. Но затем у него сложилось впечатление, что журналистика в России утратила свое влияние, и он начал писать романы и переводить. В этом году его дебютная книга «Не русский» вышла на чешском языке. Герой его новеллы — журналист (как и сам автор когда-то) средних лет. Современная драма, которая разыгрывается за пару часов, переплетается с послереволюционной историей России и приводит к размышлениям над вопросом о том, как же так случилось, что российские избиратели после нескольких лет необузданной свободы, оборотную сторону которой Шевелев не отрицает, снова выбирают старые порядки.
Respekt: Вы изучали иностранные языки, работали переводчиком, а затем много лет — журналистом. Теперь вы занялись писательством и снова переводите. Что вас к этому привело? Неспособность журналистики изменить мир вокруг, как вы пишете в своей дебютной книге?
Михаил Шевелев: Да, я категорически отказывался быть журналистом в советское время. Потом началась перестройка, пришел Горбачев, а с ним — и подлинная журналистика, которая вдохновила меня, и я сменил профессию. Но потом опять вернулась советская власть, и журналистика кончилась. Так что я опять начал работать переводчиком.
— Журналист должен где-то публиковаться. Для работы ему нужны газеты, журналы, радио или телевидение. Словосочетание «независимый журналист» не имеет смысла. Так что этот вопрос касается СМИ. Другое дело — совесть самого журналиста. Существует мало изданий, которые стремятся быть независимыми. И эти люди там печатаются. В Москве есть «Новая газета» и «Ведомости», в Екатеринбурге — «Знак. ру». Это из тех, которые я знаю. На телевидении нет ничего — там кладбище.
— Когда, по-вашему, в России кончилась свободная журналистика?
— Это случилось не вдруг. Процесс шел последние десять лет.
— С чем вы связываете ее конец?
— Я думаю, что началом конца была Вторая чеченская война. За десять лет были уничтожены все независимые издательства, телеканалы и радиостанции. Я не хочу критиковать никого из моих коллег. В России остались замечательные журналисты, но журналистики как профессии уже не существует. И финал положил Донбасс. Это был последний гвоздь в крышке гроба.
— Видите ли вы вообще разницу между современной российской журналистикой и советской?
— В принципе нет. Есть отличные, честные и хорошие журналисты. Есть и отличные публикации и хорошие издательства. Но как я уже сказал, хороших СМИ в России нет, как и медиа-рынка. И подобная ситуация очень напоминает Советский Союз.
— Вы сами долгое время работали журналистом. Какова доля реальности в вашей дебютной книге?
— Вряд ли можно написать что-то совершенно фантастическое. Всегда обращаешься к собственному опыту. Сначала было сложно. Я привык, что должен следовать фактам. И вдруг у меня появилась возможность придумать новых героев и позволить им делать, что они захотят. И они прижились у меня, так что однажды я уже перестал их контролировать. Они начали собственную жизнь.
— Что послужило главным импульсом к созданию книги, помимо ухода из профессии?
— Мне было важно написать подобную вещь. Я хотел сказать, что в том, какова Россия сегодня, есть и моя вина. Я не верю в коллективную вину. Я верю в личную. Всегда говорят, что мы сами должны каяться, но покаяние никогда не бывает коллективным. Это индивидуальный акт, и каждый россиянин должен каяться.
— Как же ваша книга вышла в печать, если является критической?
— Очень просто. Современную Россию заботят большие числа, телеканалы, радио и газеты, а книги, издаваемые тиражом три тысячи экземпляров, проще игнорировать.
— Можно ли сказать, что такие книги с небольшим тиражом, как ваша, это своего рода современный самиздат?
— Да. Похоже, что государству проще делать вид, что подобные вещи просто не существуют.
— Вы ощущаете особенную вину именно потому, что работали журналистом?
— В том, до чего дошла Россия, наша общая вина: одни начали войну, другие против нее выступили недостаточно решительно. Третьи что-то не доделали, а кто-то, в свою очередь, оказался недостаточно умен. Когда я был журналистом, я старался работать честно, но, судя по всему, я мог бы делать это лучше.
— Ваша книга называется «Не русский». Ощущаете ли вы себя хоть когда-нибудь русским?
— Я долго думал об этом и понял, что у меня какая-то блуждающая национальность. Утром я часто чувствую себя русским, а иногда я ощущаю себя грузином, в другой раз — евреем. В последние дни я, скорее, американец, потому что мне жаль американских коллег. Я ощущаю себя американцем, который голосовал против Трампа. Да, человек относится к той культуре и национальности, на языке которой думает. Но я не понимаю всех этих рассуждений на тему национальной гордости, которые так часто звучат в современной России. Мы якобы народ Достоевского, Толстого, Чехова. Но ведь ты — не Чехов, не Толстой, не Достоевский, да и в космосе никто из нас не был. Так что гордиться нечем. Гордым можно быть только за то, чего добился ты сам.
— Если бы в России были свободные выборы, кто бы на них победил?
— Свободные выборы не могут появиться за один день. Это длительный процесс. Сначала нужно освободить СМИ, потом позволить людям свободно вступать в политические партии. В Советском Союзе этот процесс продолжался пять лет, начавшись в 1985. И в 1990 году состоялись более или менее свободные выборы. Если завтра объявить свободные выборы, то победит Путин. И выборы эти будут такими же, как и прежде, а не такими, какими могли бы быть через пять лет.
— То есть необходимы символические 40 лет, чтобы бродить по пустыне, как в Библии?
— Да, так и должно быть. Мы ходили по пустыне 25 лет и решили — хватит. Но нужны еще 15 лет.
— Мы по-прежнему помним 1968 год. Следовал бы советским солдатам того времени покаяться?
— Я думаю, что речь, прежде всего, должна идти о людях, которые сами себя называют интеллектуалами, о тех, кто читает книги, кто образован и понимает, что происходит. Вина лежит в первую очередь на них. Солдат нельзя ни в чем упрекать. Они не могут каяться. Чтобы покаяться, нужно понимать, за что ты это делаешь. Каяться должны те, кто все понимал и молчал или, наоборот, оправдывал происходящее. И это касается не только 1968 года. Россияне должны извиниться за Афганистан и за Чечню.
Вообще, следует четко разделять российских политиков и российский народ. Российская политика заслуживает критической оценки, а российскому народу, помимо критики, нужно и сострадание. Он должен пройти по тому же пути, что и немцы, и их к этому тоже «вынудили». Сейчас я с интересом наблюдаю за поколением моего 17-летнего сына. Это первое поколение, которое считает свободу данностью. И попытки лишить их свободы это поколение воспринимает очень болезненно.
— Может ли один человек отвечать за историю своей страны?
— Любой человек несет ответственность в первую очередь сам за себя. Он должен ответить себе на вопрос, сделает ли он все для того, чтобы жизнь стала другой. Однако не перед кем у него нет никаких обязанностей. Если он стремится что-то изменить, то это хорошо — прежде всего для него самого. Но никого нельзя принуждать. Это вопрос родительского воспитания, и человек ощущает это сам. Нельзя сказать: «Встань с дивана, не смотри одни сериалы и пойди сделай что-нибудь». Кроме того, разные люди действуют, исходя из разных причин. Например, Гавел был успешным литератором и небедным человеком. Почему он все это делал? Ему было легче. Ему тогда лучше говорилось с самим собой. И он был отнюдь не единственным, кто так поступал в своей жизни.
— В вашей книге есть глава о Путине. Вы встречаетесь с ним в Санкт—Петербурге, где вместе выпиваете. Это правда?
— Да.
— А почему о нем больше ничего не говорится?
— Путин — скучный. Но потом появляется в книге, и хотя президентом там не называется Путин, речь идет о нем.
— Но Путин не только скучный, у него есть и другие качества, не так ли?
— Прежде всего, он незаметный…
— А показался ли он вам «нормальным» человеком?
— Тогда он не показался мне сумасшедшим. Он был какой-то никакой: не особенно умный, а просто скучный. Думаю, что он очень закомплексованный человек. Его проблемы с ним с детства. И главный его комплекс — страх. Он боится всего на свете, и больше всего он боится показать свой страх.
— В Чехии вы впервые побывали в 1974 году со своими родителями—журналистами и прожили тут два года. Какое впечатление на вас произвела Прага по прошествии стольких лет?
— Я счастлив. Я горд, что выучил чешский и могу на этом языке говорить, читать и думать. Но это сложное ощущение. В Праге я был с родителями, когда мне было 15 лет, и тогда о 1968 годе я ничего не слышал. Я радовался тому, что вижу вокруг, и не понимал, как меня воспринимают остальные, зная, что я русский. Когда я все понял, мне было невероятно неудобно. Я до сих пор это вспоминаю. Тем не менее здесь мне замечательно — лучше, чем в любой другой стране. То, что моя книга была опубликована в чешском переводе, я считаю честью для себя и искуплением личной вины за то, что я здесь ничего не понимал…
