Он стал самым знаменитым после Петра Первого русским путешественником по Европе. Его называли «Колумбом русской истории», но еще до того, как Карамзин «постригся» в официальные историографы, была молодость, покрытая тайною и мраком, и был — как в той песне — «вояж, вояж». Карамзин колесил по дорогам Германии, Швейцарии, Франции и Англии и создавал… русский язык. Карамзин колесил по дорогам Германии, Швейцарии, Франции и Англии и создавал… русский язык.
Карамзин колесил по дорогам Германии, Швейцарии, Франции и Англии и создавал… русский язык.
В августе 1789 года в Базель, самый большой тогда город Швейцарии, въехала почтовая карета. В дилижансе беседовали два господина: молодой человек в красном камзоле — сын придворного копенгагенского аптекаря Беккер. Другой — москвитянин Nicolas von Karamsin, начинающий журналист, переводчик, литератор. Он делает записи — путевые заметки, и, вернувшись на родину, он издаст их романом-бестселлером, «Письмами русского путешественника».
«Итак, я уже в Швейцарии, в стране живописной натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова моя сама собою подымается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве». Свобода, благополучие мира, мысли о человечестве — в паре строк дается основной смысл всей его загранпоездки. Впрочем, поездка эта — довольно сложный конструкт, с встречами и невстречами, поиском новых форм и новых понятий, с обманутыми ожиданиями и постоянно меняющимся маршрутом.
Вот Базель. «Не заметил я здесь никаких хороших зданий, и улицы чрезмерно худо вымощены». Впрочем, и другие швейцарские города не поражают его поэтическое воображение. Цюрих не прельщает глаз. Лозанна — одной частью в яме, другой — на склоне; улицы узкие и нечистые. О Шаффхаузене вообще сказать нечего. Кстати, именно Карамзин сочиняет русской словесности слово «достопримечательность», своеобразно составляя — на собственных впечатлениях — список обязательных посещений русского туриста.
В кафедральном соборе Мюнстер в Базеле похоронен гений средневековья Эразм Роттердамский. В публичной библиотеке Карамзин смотрит «Христа» Гольбейна — того самого, от которого лет через сто не оторваться Достоевскому. В цюрихском «Арсенале», любимом ресторане современных туристов, хранится стрела легендарного Вильгельма Телля. Якобы именно эта и никакая другая попала в яблоко на голове его сына. Из Цюриха Карамзин, готовый преклониться перед шумящей стихией, направляется к Рейнскому водопаду. Из Лозанны — по берегу Женевского озера в Веве и Кларанс, чтобы оживить страницы «Новый Элоизы» Жан-Жака Руссо. Из Женевы паломничает в Ферне к Вольтеру. Церковь отказалась хоронить француза-безбожника, так что его сердце оставили у него в спальне, надписав черный монумент: «Дух его везде, сердце его здесь».
Там же будущий придворный историограф видит портрет российской императрицы, еще той эпохи, когда просвещенная монархиня дружила с Вольтером. Перед замком, к которому ведет прекрасная аллея, — церквушка с надписью: «Вольтер — богу». В старости философ выдал афоризм всей своей жизни — «Если бы не было Бога, то нужно было бы его выдумать». Карамзина прямо тянет на идеи, на мировоззрения. Они и их носители и есть основные точки его загранпоездки. Их было много: писатели, ботаники, философы, поэты, мистики, почти все — знаковые европейцы своей эпохи. Притом, рассказывая о них, о людях необыкновенных и обычно странноватых, он говорит по старинке — «примечания достойны». И главная швейцарская достопримечательность — Иоганн Каспар Лафатер.
«Влюбленность»
До их встречи в Цюрихе виртуальное увлечение длится уже года три. Из первого письма Карамзина: «Будьте так добры, напишите мне, что вы не равнодушны к моей любви и почтению к вам. Как буду я тогда блаженствовать! Как буду вас благословлять!». Письма из Москвы, длинные, эмоциональные, восторженные — как душа-распашонка: «Господи, для чего я родился так далеко от того, кого сердце мое так сильно любит и так высоко чтит, хотя я и не знаю его лично? О, если бы я мог увидеть этого великого человека! Каким счастливцем, о, каким счастливцем считал бы я себя тогда!»
Письма из Цюриха — сдержаннее, короче и обстоятельнее, они смещают акцент переписки в сферу интеллекта. Они такие же, как и первый прием в цюрихском доме, разочаровавший чувствительного молодого филолога. А по чувствам наш нежный герой — прямо корифей, и неудивительно, что его путевыми зарисовками из Европы начнется русский сентиментализм. Суть его (не русского, а вообще) была в том, чтобы обнажить внутреннее, обозначить субъективное, уловить душевное. «Письма» их автор называет «зеркалом души моей в течение восемнадцати месяцев». Самое главное путешествие сентименталистов — в мир чувств, ощущений, переживаний.
Литература — отражение этого мира. Язык — инструмент познания и описания. Но подходящих слов в языке (а вот теперь — как раз в русском), легких, современных, без вкусовых добавок церкви, для психологического анализа явно не было предусмотрено. И хотя Карамзин и говорил, что мы не даем слова, а принимаем их, все равно именно он блестяще занимается словопроизводством и выдает неологизмы — «трогательный», «чуткий», «утонченность», «влюбленность».
Приехав в Цюрих, Карамзин останавливается в гостинице «Ворон», подкрепляется и мчится к своему кумиру. Иоганн Каспар Лафатер, пастор при церкви Св. Петра, сухой и бледный, встречает его дружелюбно, поцеловав и задав пару-тройку дежурных вопросов о поездке. И предлагает подождать в кабинете или зайти часам к шести: дело «über alles». Лафатер выполняет свой протестантский и человеческий долг, личное никак не вписывается в рабочий график. Так свободные, еще неподавленные чувства, непосредственность, эмоциональность разбиваются о швейцарско-германский менталитет, в основе которого — жесткий план и никакой спонтанности.
Большая императорская корона, украшенная почти 5 тысячами бриллиантов, хранится в Алмазном фонде России (Nikolai Rakhmanov)
В ежедневных прогулках или за обедом они много общаются, пастор расспрашивает о том, как оно там в Москве, но вопросы к нему предпочитает получать в письменном виде. В тот же день он сочиняет пространный ответ и передает своему русскому другу, сохраняя у себя копию. И печатает в Берлине книгу «Ответы на вопросы моих приятелей».
«Человечность»
Зато гонорар за литературные труды Лафатер раздает бедным. И готов помочь любому — одни приходят за советом, другие за милостыней. Он навещает больных и слабых, поддерживая их добрым словом, а их близких — монеткой. Позже, распрощавшись с Цюрихом и побывав в Берне, Nicolas von Karamsin (так он подписывался в письмах к Лафатеру) едет в Лозанну. По пути, у городка Муртен, выйдя из кареты, за железной решеткою, видит гору человеческих костей.
Лет за четыреста до того швейцарцы разгромили тридцатитысячное войско Карла Смелого Бургундского, собрали останки неприятелей и сложили их у дороги — чтобы другим неповадно было. Путешественник расстраивается: «Гордясь именем швейцара, не забывайте благороднейшего своего имени, имени человека!» Ведь человек — это же абсолютная и безусловная ценность западной цивилизации. Не помещик с гектарами земли и челядью в услужении и даже не разорившийся дворянин, а любой человек, пусть немощный или неимущий. Или побежденный.
По складу, мышлению, воспитанию Николай Карамзин — настоящий европеец. Четыре года до вояжа он, живя в Москве в доме знаменитого масона Новикова, вкалывает по полной филологической программе, в основном переводит — с немецкого и французского — и как губка впитывает европейскую мысль и образованность, Разум и Просвещение. По-русски читает мало, так как, — пишет он Лафатеру, — «мы еще бедны писателями».
Он потому-то и отправляется в вояж, чтобы сопоставить книжное и реальное, проверить систему в работе, вплоть до восхождения к ледникам, чтобы услышать, если это возможно, мировую божественную гармонию. Она проявляется в отношениях человека и государства, человека и природы, и взаимоотношений между людьми. И тут, во взаимоотношениях, просто не обойтись без «человечности» — писатель просто сделал кальку с немецкого «Menschlichkeit», оно прижилось и вытеснило в итоге бородатое старославянское «человеколюбие». С его же легкой руки и легкого слога из греческого, как Афродита из пены, в русской словесности появляется слово «гармония».
«Гармония»
После Цюриха путь его лежит в Берн. Он видит развалины замков, луга, обсаженные плодовыми деревьями, хорошие дороги. В деревнях нет ломанных заборов и покосившихся изб, грязи и мусора, все аккуратно и ухожено, как с рекламной картинки. «Сие, можно сказать, цветущее состояние швейцарских земледельцев происходит наиболее оттого, что они не платят почти никаких податей и живут в совершенной свободе и независимости». А в России в это самое время Радищев пишет свое «Путешествие из Петербурга в Москву».
В Берне Карамзин идет в публичную библиотеку — в ней есть уникальная рельефная карта Альп. Потом в сиротский дом — удивительная чистота и порядок. На завтра берется минимум вещей: теплый сюртук, белье, записная книжка и карандаш. И можно будет погрузиться в то почти первобытное состояние, когда человек и природа срастаются в одно целое и обретают внутреннюю гармонию. В то состояние, которое идеализировал женевец Руссо, а за ним все сентименталисты. Завтра — восхождение на Юнгфрау, одну из самых высоких альпийских вершин.
С 1768 г. до самой смерти Лафатер занимал должность сначала приходского диакона, а потом пастора в своём родном городе. В 1796 г. за протест против оккупации Швейцарии французами он был выслан из Цюриха, но через несколько месяцев вернулся.
С 1769 г. он стал собирать материалы для «Физиономики», которая вышла в 1772–78 гг., в Лейпциге и Винтертуре, с массой рисунков лучших по тому времени граверов («Physiognomische Fragmente zur Beförderung der Menschenkenntniss und Menschenliebe»).
«Подозрительность»
Карамзин делает запись у подножия вечером, под звездным небом. Две снежные вершины Юнгфрау (в жарком августе!) напоминают девичьи груди. Наутро — четыре часа изматывающего, убийственного подъема. «Наконец достиг до цели своих пламенных желаний и ступил на вершину горы, где вдруг произошла во мне удивительная перемена. Чувство усталости исчезло, силы мои возобновились, дыхание мое стало легко и свободно, необыкновенное спокойствие и радость разлились в моем сердце».
Поразительный момент счастья, который испытывает путешественник, и просторы, которые открываются на вершине, выводят его на какой-то другой уровень, такой, где больше нет границ, где все одно. «Здесь смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество и делается гражданином вселенной». На спуске — сплошная идиллия. Две пастушки-хохотушки. Он говорит им, что мечтает остаться у них жить, чтобы вместе доить коров. Дальше, ниже — хижина на берегу ручья, пастух поит его водой. «Для чего не родились мы в те времена, когда все люди были пастухами и братьями!»
Последним швейцарским городом была Женева: он останавливается там подозрительно надолго, если верить «Письмам» — на пять месяцев. Для сравнения — в Веймаре, средоточии духовной жизни Германии, где он случайно увидел Гете в окне, он провел два дня. И еще одно сравнение. Когда за три года до Карамзина Павел Строганов приехал в Женеву со своим крепостным Воронихиным, будущим архитектором Казанского собора, они сразу же записались на лекции по химии, физике и астрономии.
А Карамзин тунеядствует — пишет из города-республики мало и ни о чем. Читает, пьет с густыми сливками кофе, ходит на вечеринки или в оперу, гуляет вдоль глади озера или шума реки Рона. Недели две его мучают мигрени, которые якобы не дают за перо приняться. Но, похоже, он использовал Женеву, чтобы совершать наезды на Париж. Позже, во Франции Карамзин примеряет «либерте», «эгалите», «фратерните» на тело российского государства, но путь насилия — явно не его тема (разумеется, не государства, а Карамзина). В это время за ним наблюдают. В отделе манускриптов Цюрихской университетской библиотеки есть любопытный документ — что-то вроде расследования европейского путешествия Карамзина. Текст обрывочен, чернила просвечивают на оборотной стороне листа, и это затрудняет прочтение, но основная мысль ясна.
Будущий реформатор русского языка и летописец нашей истории предстает в этом компромате чем-то вроде ненадежного элемента. Притом предполагаемая измена отечеству лежит в области его участия в «тайной секте» и лояльности к «французской заразе», западничестве и свободомыслии (кстати слова «вольнодумство» и «подозрительность» — тоже карамзинские). Карамзин действительно частенько заглядывал в Национальную ассамблею, увлекаясь главными бунтовщиками Франции, обошел все масонские круги Берлина и не раз наведывался в цюрихскую ложу на Линденхофе, совсем рядом с домом Лафатера.
Автор манускрипта «сличал перлюстрированную корреспонденцию, предоставленную почтдиректором московского почтамта Иваном Борисовичем Пестелем», с притворными письмами к «любезным друзьям супругам Плещеевым» и реальными фактами поездки. И пришел к любопытному заключению: сентиментальный роман-путешествие сочинялся, чтобы запутать Тайную канцелярию и снять с себя подозрения в заговоре.
«Будущность»
Карамзин на родине публикует «Письма русского путешественника» — получается скандал! Такого от него никто не ожидал, некоторые даже отвернулись, надо же, восхищается заграницей, считает себя первым русским писателем, язык в книге разговорный, действие скачет, как блоха, то о Канте, то о тротуаре. Кутузов даже скажет: «Может быть, и в нем произошла французская революция?» Может быть. Он повзрослел и понял, что нет идеального мироустройства, как нет идеальных людей. Окончательно порвал с масонами и с новиковским Дружеским обществом. Перестал перефразировать с одного языка на другой, научился мыслить свободно и независимо.
Возгордился — начал издавать ежемесячный журнал, притом самый лучший в Москве, в нем от имени приятеля отдельными главками печатал сенсационный эпистолярный роман, новое слово в русской литературе. Но дело не в словах. О Европе русские знали очень мало — он рассказал им Европу. Роман стал настольной книгой нескольких поколений. Картинками из швейцарской или английской жизни он показал, как можно жить, общаться и думать как-то по-другому. Он делал не только изящную словесность — он делал читателя.
Николай Михайлович Карамзин
Родился 1 (12) декабря 1766 года недалеко от Симбирска. Вырос в усадьбе отца, среднепоместного симбирского дворянина. Получил домашнее образование. В 1778 году был отправлен на учебу в Москву. Некоторое время служил в Преображенском гвардейском полку С.-Петербурга, но вскоре вышел в отставку, некоторое время жил в Симбирске, а потом — в Москве. Во время пребывания в Симбирске вступил в масонскую ложу «Золотого венца», а после приезда в Москву в течение четырёх лет был членом «Дружеского учёного общества».
В 1789–1790 годы предпринял поездку в Европу, в ходе которой посетил И. Канта в Кёнигсберге, был в Париже во время великой французской революции, проехал по всей Швейцарии. В результате этой поездки были написаны знаменитые «Письма русского путешественника», публикация которых сразу же сделала Карамзина известным литератором. Считается, что именно с этой книги ведёт свой отсчёт современная русская литература.
По возвращении из поездки в Европу, Карамзин поселился в Москве и начал издавать «Московский журнал», первый русский литературный журнал. С начала 19 века Карамзин постепенно отошёл от художественной литературы, а с 1804 г., будучи назначенным Александром I на должность историографа, он прекратил всякую литературную работу, «постригаясь в историки».
В 1811 году он написал «Записку о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях», которая сыграла также роль набросков к последующему огромному труду Н. Карамзина по русской истории. Первые восемь томов «Истории государства российского» вышли в продажу в феврале 1818 года. В последующие годы вышли ещё три тома «Истории», появился ряд переводов её на главнейшие европейские языки.
Карамзин скончался 22 мая (3 июня) 1826 г. в Санкт-Петербурге. Смерть его явилась результатом простуды, полученной 14 декабря 1825 года. В этот день Карамзин был на Сенатской площади. Похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.
